— Не оплошаю, государыня-матушка. Сам понимаю, где ключ лежит.
— Ох, боюсь, боюсь, — вздохнула государыня. — За семью печатями тот ключ. Доберешься ли?
— Ты мне поможешь, матушка, никто, кроме тебя, не в силах…
На том разошлись. Оставались последние часы до отбытия графа Фалькенштейна. Он настоятельно просил не устраивать торжественных проводов. Более того, он собирался отбыть незаметно, как бы не насовсем, дабы круг провожающих был как можно уже.
Екатерина лучше поняла императора в этот его приезд, она стала трезвей его оценивать. Однако понимала: он и в этот раз всего лишь приоткрылся. Подходила к нему и так, и эдак, прощупывала то с одного боку, то с другого. И все-таки чувствовала: нет меж ними полного единения, он сам по себе, а она сама по себе. Союзничество было шатким, а ей хотелось прочности и незыблемости.
Приступила к нему с последним разговором. Все о том же, что у нее наболело. Сознает ли император, что война вот-вот разразится? Да, он сознавал. И даже полагал, что никак не позже, чем в будущем году.
— Мир меж нас с турком держится на нитке. Она вот-вот порвется, — сказала она, стараясь говорить спокойно, — и в этот раз мною владеет решимость закончить войну в Константинополе. Да, только так. Вот это будет высшая справедливость. То, что было некогда захвачено разбойником, будет у него отобрано силой. Вы, государь, разделяете ли мое мнение?
Иосиф молчал. Эта женщина с ее напористостью хочет во что бы то ни стало добиться своего. Она не понимает: у нее будет не один противник в этой войне, не только турок. Но и француз, пруссак, англичанин и еще много других. Как внушить ей это?
— Я разделяю ваше мнение в той его части, которая касается справедливости. Да, справедливо отнять у разбойника его добычу. Особенно если он отдает ее без сопротивления. Но если он ожесточенно сопротивляется, считая ее по истечении веков своей законной добычей, если, наконец, не он один так полагает, а целое сообщество, в данном случае сообщество европейских народов, то цель ваша становится едва ли достижимой. Я желаю, мадам, чтобы мы оба трезво смотрели на вещи и обстоятельства. Я не отказываюсь и никогда не откажусь от моих союзнических обязательств. Но я призываю вас: трезвость, трезвость и еще раз трезвость!
— Вы считаете, что я слишком увлечена, что во мне говорит идеалистка, обуреваемая навязчивой идеей? — Екатерина впилась глазами в своего собеседника, они источали пламя, токи неведомой силы.
Он попробовал отшутиться:
— Да, вы увлечены, мадам. Но это естественно: ведь вы все-таки женщина и ничто женское вам не должно быть чуждо. А увлеченность — черта всякой женщины.
— Но я все-таки буду в Константинополе! И при мне на храмах воздымут святые кресты вместо ненавистных полумесяцев. Кресты будут возвышаться там, где они стояли прежде! Это будет акт величайшей справедливости. А справедливость должна торжествовать в этом мире насилия! — Екатерина произнесла этот монолог, рубя краем ладони по ломберному столику, отчего он стал шататься.
Иосиф никогда не видел ее столь возбужденной. И его обычная уравновешенность тоже пошатнулась. Он сказал:
— Успокойтесь, мадам. И помните: я всегда на вашей стороне, как бы ни развивались события.
— То-то же! — победоносно произнесла Екатерина. — Не все вам класть женщин на обе лопатки. Иной раз и женщина способна взять верх. — И потом примирительно добавила: — Весь этот разговор к тому, ваше величество, что и вам надо готовиться к войне, как делаем это мы. Самым энергическим образом. Полагаю, война разразится раньше, нежели предрекали вы, ибо нить до предела натянулась, и я чувствую это натяжение. Роковое натяжение. Я, как вы поняли, настроена весьма решительно: эта война должна стать последней меж нашими империями и Оттоманской Турцией. Мы должны разбить ее на куски, которые будут существовать самостоятельно, как и было когда-то. Оттоманская империя не будет больше никому угрожать, этот вселенский разбойник должен прекратить свое существование. Народы Европы будут нам только благодарны, они увидят в нас своих избавителей.
На лице Иосифа застыло напряженное выражение. Он понял, что возражать Екатерине бессмысленно, что она одушевлена своей идеей и никакая сила не способна ее поколебать. «Надо попрощаться по-хорошему, — думал он. — Она непоколебима, и, быть может, таким и должен быть истинный монарх в своем стремлении достигать цели. Но мы — в разных условиях и обстоятельствах. Она — повелительница полудиких народов, я же стою на вершине государства, народы которого представляют старейшие цивилизации. Екатерина не может постичь этой разницы».
Он достал из кармана панталон луковицу часов, щелкнул крышкой, раздался едва уловимый звон — напоминание. Иосиф поднялся и, стараясь придать своему голосу как можно больше теплоты, произнес:
— Мадам, мне пора. Я не могу в полной мере выразить вам все чувства признательности, благодарности и удовольствия, которые я имел счастье испытать, общаясь с вами на протяжении многих дней. Они осветили мне вас, повелительницу огромной и мощной империи, ярким светом. Я многое понял и прочувствовал. Прошу вас не сомневаться во мне. Прошу также передать мою благодарность всем тем, кто сопровождал меня в этом путешествии.
Карета, запряженная шестерней, давно дожидалась у заднего крыльца. Там же находился спешенный казачий эскадрон: почетный эскорт и надежный охранитель. Провожающие были заранее оповещены: Потемкин, Безбородко, Сегюр, Кобенцль, де Линь и некоторые другие, числом не более десятка.
— Будет дождь, — сказал Потемкин, взглянув на небо. Там, медленно сгущаясь, ползли стаи кучевых облаков, уже затемняя солнце. — Это счастливая примета, граф Фалькенштейн, ваше величество.
— Нас сопровождало множество счастливых примет, — торопливо отвечал Иосиф. — Я вижу в этом не случайность, а закономерность: счастливое царствование всегда сопровождается счастливыми приметами. Прощайте, господа, и да пребудет над вами Всевышний.
Он уже занес ногу на ступеньку кареты, как вдруг, словно спохватившись, стукнул себя по лбу, резво повернулся и в несколько шагов очутился возле Екатерины. Взяв ее руки в свои, он прижал их к сердцу, а затем к губам.
— Еще раз прощайте, мадам. Я никогда не забуду дней, проведенных с вами!
Екатерина приподнялась и поцеловала его в лоб. Глаза ее увлажнились. Это была уже не решительная монархиня, а чувствительная женщина, всего только.
Два экипажа в сопровождении казачьего эскорта выкатились в степь. Небо над нею все понижалось и понижалось, словно бы желая слиться. Пыльные смерчики вихрились по сторонам дороги. И сразу в двух местах на землю пали огненные языки молний. Отдаленный гром проворчал и умолк. Это все еще была прелюдия. Но вот первые крупные капли застучали по сухому былью, приминая пыль. Их подхватил ветер и унесся вместе с ними. И тотчас с небес сорвались потоки, перед которыми ветер был бессилен. Они занавесили даль, в которой исчезла кавалькада, уносившая императора Священной Римской империи германской нации Иосифа II.
Провожавшие тотчас укрылись под крышей. Князь Потемкин, ничуть не заботившийся о приличии, бросил:
— Слава Богу, император с возу… Легче будет, право слово.
Екатерина погрозила ему пальцем. Она тоже почувствовала нечто вроде облегчения. Все меж них было сказано, заверения были даны, оставалось ждать развития событий и надеяться на лучшее. Что уж там говорить: присутствие императора сковывало и налагало обязательства даже на Екатерину, не говоря уже о всех прочих.
Потоки затопили степь. Днепр вздулся и понес на своей волне вымытые с корнем ветлы, островки рогоза, разный мусор и вместе с ним не успевших переправиться тарпанов и зверей помельче.
Небо постепенно разряжалось. И вскоре в мрачной серой пелене замелькали просветы. Они росли и ширились. Ливень недолго ярился, теперь он проливался степенным дождем. А спустя три часа из-за рваных закраин нерешительно выглянуло солнце. И все живое, обрадовавшись ему, тоже стало выглядывать из своих укрытий.
Дороги размокли. Пришлось ждать, когда их подсушит солнце. Нетерпение, таившееся до поры до времени, с отъездом императора бурно вырвалось наружу, «Ехать, ехать, ехать!» — в один голос твердили все, не исключая и самой государыни. Но как ехать, когда колеса вязнут в раскисшей земле…
— Не попытать ли по целине? — озадачил всех Безбородко. — Она ровно гать выдержит экипажи.
Решено было испробовать. Ожившие травы переплелись корнями и держали. Движение было медленным — кони пробивали копытами девственную дернину, однако же тянули.
Солнце меж тем усердствовало. Оно выпаривало землю. Оно словно бы разделяло нетерпение измученных долгой ездою людей.
Наконец-то началась дорога к дому, к покою, к привычному быту. Сколько ж можно колесить!
Ветвь двадцатая: май 1453 года
Итак, зловещие предвестья омрачили дух защитников великого города. Меж них все больше и сильней воцарялось уныние.
И тогда все знатные люди Константинополя подступили к императору. Они в самых решительных выражениях потребовали от него, чтобы он покинул город и отправился к христианским государям за помощью. Лишь тогда, когда он предстанет пред ними своею особой, тогда у них откроются глаза на грозную опасность, которая нависла не только над Константинополем, над Византией, но и над всем христианским миром. Ибо ненасытные турки не удовольствуются одною только Византией. Их воинственные полчища начнут движение все дальше и дальше на запад.
Император пребывал в великом смятении. Потрясение его было столь велико, что он на мгновение лишился сознания. А когда наконец пришел в себя, то дух его воспарил.
— Нет, — промолвил он. — Нет и еще раз нет! Я не покину город. И если враг ворвется в него, от чего спаси Господь, то я умру вместе со всеми, защищая его.
Пали духом не только греки, но и турки. Шел к концу второй месяц осады, а город, взятый в кольцо, с его ничтожным гарнизоном продолжал мужественно сопротивляться. И все усилия огромной султанской армии и флота были пока тщетны: ни один турецкий солдат не проник за стены Константинополя.