— Восхитительное ощущение молодости… — говорила быстроногая Мара. — С вызовом проходящей мимо, пыля соцветьями, частью блекшими перед ней, но больше — потоптанными.
Если намерены войти соблазны и затруднить мир, горе и той запертой на гнутый гвоздь плоти, сквозь которую протеснился к нам соблазн, — и лучше бы не усиливалась… Так говорила быстроногая Мара и решала продолжить путь, и возмутительную накладку: последний зов соблазненного — к ней, печать с ее именем на устах его — желала оставить в прошлом, читаем — за собой. Кто полуночник-прохожий отвлечется в свидетели? Просеян из тысяч дневных — недюжинной цельностью? Отобран жирными сочнями ужина — за тягу к себе, и горящими инкрустацией пиццами — за художнический диалог с материалом, за почтение к тяжким шлейфам провожаемых соусов! К кому обязались спуститься на связанных скатертях и простынях посланцы любви домочадцы — и обложить обожанием! Наконец, кого оттянул — мелькнувший в улице мировой бумажник, закрепленный за владельцем — халтурно до звона, до набата? Истинный же прогульщик естественно прогуляет, что Мара — та Вечная Женственность, к кому, заплетаясь в позывах, тяготеет окозлившийся белый китель. Но если довлечется к утру — до высохшего русла своего образа, хорошиста буден? И сам объявит Мару — шедшей мимо? Он отвратителен, бормотала Мара, и в положительного уже не вернется, во всяком случае — не для Мары, кто готова ответить — но не за то, что бросила шатуна — в паутинах, а за прежнюю свою слепоту…
Что приятно в иных детективных романах и больших приключениях: чтоб ничто не сбило их безотложное развертывание себя, позволяют полезным репликам — вкрапиться из воздуха, из печенья с сюрпризом, оратор то ли не успел обрисовать свое становление как ориона, неистового орландо, то ли забыл одеться, выходя в общий коридор, или — референт отчужденного среза тела, хотя говорливого: бородатый, лысый, эти неформальные встречи без галстуков и манаток… Возможен длинный — персонаж одномерен, или пощипывают — астральную связь… и пусть проглотят апломб, нам не важно, кто подбрасывает в огонь свой дорогой мусор.
Словом, опять внезапно и на совесть из ничего — догоняющий Мару новый зов! И пугает лущеной праздностью, по крайней мере, бездельно выясняет:
— Заинька с ношей! То есть пустились в путь? Сумочку там придерживайте! Пейзаж неустойчив…
Кстати о суме, собравшейся — быть потрошенной в час неразличимых и, утаив, как пошла, кусаться… И кто-то, в первых словах едва намечен, зеленый патруль, авессалом, возложивший на себя — шатровые своды в кочевье листвы, уклоняется от родства и расторгает признательность, но все человечнее — и в запале вышагнул из натека тени. Пригревшиеся на нем неясности тоже ветвятся в розное — что-то безрукавое, и на плече, удлиняя ухо, — пересыпанная желтыми бантами коса липы, или знамя полка, или крыло, а другое скрипит и бликует почти к патронной ленте, оплывая шипящим — планшетом карт, или лядункой, и не гонит с карт — чуть не настоящей головы под пером, но задувает штыковой прут за спиной — в общую звезду слежки, охоты и уточняется — обоюдоострым, вернее, двукратным, колотым от плеча до запястья колким украшением шпага, цвет кубовый.
Темный охотник следит быстроногую Мару косящим и по определению темным оком — и без церемоний подмигивает.
— Торопимся к хорошим событиям? К дегустациям и смакованиям? — спрашивал темный охотник.
— На сеанс спиритизма — пощебетать с властителями дум! — сухо поправляла быстроногая Мара. — Рассказать им о себе… — и налегала на спотыкающийся слог и неуклонно смотрела только вперед.
Удобно водить темный глаз, который не высветляет хрупкости, не отличит регулярный шаг — и захлебывающийся, гонку — от глухоманства, что позволяет обращаться к уходящим — так доверительно, будто пространство в собеседующих все то же. Тем милее, не пронзая разлуки, переброситься мнением — с давно прошедшими, поскольку не возражают, не уводят во встречные глупости, но поощряют и приветствуют.
— Кажется, капитан вызывает вас! — продолжал темный охотник и уже не тяготился ни стволовым, ни случайным сходством с предтечами, ни предержанием черепиц, и не уточнял — кронштейны, как время развеяния, но бросал на чужое усмотрение…
Быстроногая Мара морщилась: сей собравшийся из беспричинных частей вместо целой ответственности в любой миг может обрушить своды — на негодяев-филистимлян или на переходящих равнину После Весны — и поглотить всех идущих!
Краткий список близких по замыслу высказываний быстроногой Мары, произнесенных — вне намерения беспокоить слушающих, йо по раскрытии каравана дороги, по крайней мере — в живом ощущении перемен. Возможна близость не к замыслу, но к фракции нечестных, кто заучивает правды — за принятием утренних вод, и на обмелевший желудок — и вслед за стопкой, повышая ее — в пятистопный вызов тиранам. Кто выглядывает себя — в серебряном стекле, примеряя рога гнева и сардонический клюв, и наливное распутство, и овал раскаяния — и, пробуя закипающий суп, дерзко грубит Гертруде и Полонию. Или косит глазом — на вставший в окне военный завод. Мчась на подвиг — под розой безвестной спины, встречается — не с вампирским оком кондуктора, но — с планом эвакуации при дверях…
Кто подталкивает сухощавое портмоне — в прореху за подкладку и произносит в эфир полночи:
— Старая волчица я не боится, что где-то приметят ее ридикюль и заподозрят в его интимной глубине — отрадный потенциал. В привлекшей вас — целомудренные рифмы, вброшены демонстратором добрых дел, не ждущих рукоплесканий… Донести — то, что я должен сказать людям… дурно копируя знаки, известные всем — в идеальном виде, и оставляя тут и там — свои могучие долги… набивая все полости признательной Родины. Только так оформлена и моя котомка. Осы рифм… оводы, термиты…
Разрывающий незримые путы, он же говорящий во сне брат Сильвестр выкрикивал:
— Итого — гнус! Мара, раскройте свой потенциал! — и сбивался на заговорщический шепот: — Сдайте мне тайну ваших бумаг — которые тяжелее? Уложенные буквами и понесшие толстые лжи метафор? Преступные цепочки неточности! Или — органически правдивые в своей пустоте?
Продолжение — в звездные начала… в курящиеся После Весны, кухни садов, тамаринд, базилик и прочий бадьян:
— Кто-то чувствует себя гласом — кровавых редутов репейных розанов и мириадов раскатавших язык консервных банок, посланцем осиротевших за фруктом выползков, и скелетов новогодних елок и берцовых огарков кресел…
Возможен простодушный спешащий, ибо уведомлен доброжелателем о неприглядном мелькании в улицах — носорогов, но успеет бросить в костры небес:
— Еще нажим — и занявшую вас мою кошелку стошнит листовками из авангардного спектакля о буревестниках. Делаем коллизию обитаемой — вводим неслабеющий город, разгоняем — до бурлящей. А кто сказал, что он капитан? Я, например, ни минуты не сомневаюсь: выходя из оргии, горлан не удержался на ногах и опрокинулся в чужой наряд. Машинально влетев — в самое ослепительное…
Но некоторые моты, любители швырять вдоль башмака — богатства выражений, иногда замечают, что часть их словесных фигур случайно совпала — с расстановкой фигур на перекрестке, с общей экспрессией места или с неизвестными формами жизни… во всяком случае, можно выбрать. В спохватившихся — быстроногая Мара, кто вдруг понимает, что, наметив истинный облик кричащего, точнее — глубину погружения в материал, обнаружила — сращение с предметом и многим знанием пригласила печали.
И темный охотник намерен перехватить проницательность.
— Капитан с вами как на духу — в белом мундире. Объявляет боевой статус в открытом письме на ваше имя. По-капитански прямолинейно! — говорил темный охотник. — Имеете причины, по которым хорошавчик не должен принять звание? Или нуждаетесь, чтобы то, что зрите, вам удостоверяли другие? Поддерживали ваши видения? — строго спрашивал темный.
— Знакомство по переписке. Вечная путаница пишущих — с писаными красавцами… — бормотала быстроногая Мара. — Капитаны перекрывают потребности общества и мой вкус. Я ем крайне мало. В сравнении с теми, кто ест — захватывающе…
Молодой субъект в красных чикчирах обходил уснувшего под стеной закатного бычка — смежившую фары малолитражку, и внезапно встречался с собой — в продернувшей бычье ухо серьге или в застарелом треугольнике бокового зеркала, и склонялся и скреплял треугольное сходство в верхнем и в нижнем регистре, извлекал узкий гребешок и причесывал стрелы-усы, реющие от копоти к красному зареву, и пускал по лицу стаю улыбок — приторно карамельных и бессердечных, превращая богатый рамой портрет — в девичий альбом и в боевой листок милицейского розыска.
— А может, ваша душа не готова поверить в капитана? Так обратитесь — к погрязшей в неверии своей душе… Разве не знаете, что капитан способен приплыть в любой день и час? — спрашивал темный охотник.
— Я верю, что представленный белый наряд засижен пальцами одной м-м… инженю, — не останавливаясь, говорила Мара. — Все, что считает своей собственностью, как собака, столбит на публике — свойским прихлопом и прихватом. Никакого пиетета — ни пред белыми одеждами, ни пред героями, хранящими их — на собственном теле. И вера моя не нуждается в опоре на многоглазых. Ни в снятии с сукна — печатей юности. Как и старинное мнение, что капитаны — ведут…
— А если этот выводит вас из праздника, где вы шалили вместе? — предполагал темный охотник. — Ваш обогнавший волну муж? Потянувшийся к неизведанным островам, пока домовитая вы полнили торбу — заботой о родичах, не прошедших меж вами — к дымящемуся? Я, например, не читаю, но копаюсь в саду и хожу на охоту. И мне ни к чему держать на вас — безвкусный постпакет. Я и ваши родные верим, что в сумочке — другие сувениры.
Быстроногая Мара рычала от возмущения и, не снижая ноги, спешно меняла версию.
— У меня на службе одна м-м… инженю выписывает журналы для возвышенных женщин. Оросите ваши возвышенности нотами нашего аромата, вслушайтесь в эту симфонию… Для заваривания каши возьмите наш элитный прибор с позолоченными ручками… Раскинулись на зеркальной бумаге с режущими краями, чтобы почитывающие отражались — в звездном составе фототелефонов, шейкеров, блендеров, несмываемых плееров, несгораемых шлемофонов. Шикарных не доверяют почтовым ящикам, их доставляет курьер. Нынче всюду требуют пропуск, причастность, отборочные туры… — говорила Мара. — Пожило