Можно объясниться на чужом языке, но, пожалуй — не до испарины, не до схватки, и раз никто не желает помнить, подмасливать — и не обмериться с собственным размахом, почему бы не столковаться — прямо? А если наш цивилькураж вызывает у вас сердечные боли, да послужат очищению и классической простоте!
Я репетирую такой разговор.
— В конце концов, всем известно, что вы вот-вот уедете, и мне, по-моему, не совсем прилично ни о чем не подозревать. Вы могли бы избавить меня от истовой невинности?
Мы сошлись на колеблющемся от зноя перекрестке августа, расслоившем горячей струей — даже слитное, отрешившем экседру от твердыни, и превращена — в неохватное древо с круговой скамьей, на которой украшены солнцем, негой и сплетением рук — люди лета.
Конфидент безмятежен. Наст на скулах его тоже плавит солнце.
— Так объявим наши неудобства — недоказанными или несостоятельными…
— Что, если вы предупредите меня о дате отъезда? — предлагаю я. — Чтобы мы распрощались велеречиво и без промашек, и я не посмела отложить наше противостояние — на потом… на два года и фанатично предаться шагам быстрым и легким, дивной моторике! Чтоб мои разговоры не были опрометчивы и не льстились — покаянием и заменой на обратные.
Два высотника качаются над нами в веревочных седлах и шпилят к башенной стене гигантшу-букву — А. Интересно, что сия призывает? Абрикотин? Auf Wiedersehen? Абсурд? Впрочем, посажена — в центр вертикали, так что возможна серединная А. Представляет — остаток слова, истомленное эхо? Или это — нос лодки и ее переднее сидение, судовая роль наблюдающих уточняется… А может, большие письменники наладились развернуть на стене всю причинно-следственную коллекцию — от альфы до я?
Наш разговор забавляет наставника.
— Найдете особенные слова?
Щебетун августа в венке безделиц — голубых и розовых васильков, маргариток — или в ленточке степи вокруг лба зычно запрашивает кого-то в верхах:
— Ау! Что вы делаете?
Запрошенные лениво роняют из высей:
— Ничего.
Конфидент весел. Из круга, в котором стоит, он сгоняет тростью не снесшие царского жара листы — или вспышки и угли, и отвергнутую чьей-то тетрадью, тоже из желтизны, страницу, в шорохах оправляющую строку: Классная работа…
— Мчусь навстречу, — объявляет он. — Таскать не перетаскать тяжелейшие глаголы! Произнесите наконец, — и примите свободу. Выпалите свой залп сейчас — и поболтаем о чем-нибудь традиционном…
Но что за экспромты — с кондачка, в полдень вымысла? Так, стоические спайки и выверки, фальшивый бонбон: ваше здешнее дело живет, пульсирует, и возможна победа… настал момент все переосмыслить… или сменить насильственным путем… Что за расставание — в городе недостоверных, в ареале лгущих, пред захламленными подзеркальниками, поле над которыми сделано непомерно резкой синей, серебристой, фиолетовой полосой — и не эти улицы свиты в пояс верности?
— Мы вступили в последние воды? — недовольно спрашиваю я.
— Все беседы и пересуды несут слова — в последний говорок, и не переполнится, и не обмелеют…
— Мне бы не хотелось остаться в вашей памяти — с лишней деловитостью…
Он машет рукой. Он произносит Экклесиаста:
— Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти у идущих после… О чем мы?
На другом календаре клубится обещанье зимы, и нечеткие оры рассыпают фанты снега. Перекресток выведен в черно-белом стиле сгоревший дом. В мокрых тротуарах отражается бесцветная высь, и вместо дерева в семь объятий, сикомора вечнозеленого — выеденная пустотой стена, и круговая скамья тоже вогнута и сжата — ни седока… Мелькание, лоскутность и рябь, и потекшие пятна зонтов перебили верховья и фланги, существует — лишь то, что притерто вплотную, например — вчерашний автомобиль, на чьем заснеженном багажнике выведено перстом крупное имя: ПЁТР, — и заносится новой белизной.
— Пожалуйста, обещайте, что наша встреча не последняя!
— Вы приходите в кассу и требуете билет на такое-то число, а прожженный кассир решает спихнуть вам — другой день и час. Разве бронировать уж очень заблаговременно… — брови его вопросительно поднимаются.
— Именно.
Где-то позади нас проносят высокое и низкое препирательство:
— Значит, ты такой умный, что всегда догадаешься, куда пойти и что выпить? А отчего этот умница никогда потом не найдет, где живет?
— Да каждую секунду все может перемениться! Посчитай, сколько прошло, ты же любишь подсчитывать — до копеечки, до секундочки… А вдруг я живу уже в другом месте?
— Основной порок, отравивший часть жизни мне и окружающим… — никакого сожаления в голосе. — Я человек настроения и не запасаюсь вперед даже театральными билетами. А вдруг к назначенному часу я совершенно разочаруюсь в искусстве театра? Мне же выжгут душу пропавшие бархатные кресла и деньги — я обычно беру потери в двойном тарифе. Плюс вечные подозрения: на билетный день выпадет — что-нибудь беспримерное, чему мне стоит быть соглядатаем.
— Событием больше, им же меньше… Это, возможно, тем более обнаружит вздорность отъезда. А ведь я могла бы звонить и писать к вам смело…
— Хотите прослышать — ваши звоны и письма стоят свеч? — спрашивает он.
— И сопровождать на регулярные фотобьеннале и в Дом кино, и строить следующие походы… Ведь вся моя неприязнь к вам — единственно та, что вы подвесили меня на тарзанку… — говорю я. — Трепет, который всегда со мной: вас уже нет — или вы еще есть, и как бы не оконфузиться… От житейских неудобств — до дьявольской изворотливости, чтоб остаться с вашим исчезновением — при своих. Если нужно что-то сделать, чтоб вы остались, я готова.
Он смеется.
— С кем-то встретиться и просить обо мне? Изящно стряхнуться на колени? Оспорить — вписанное специальным каллиграфическим почерком, для паспортов и дипломов, в коих ничто не исправляют, лучше — подравнять саму жизнь.
— Вообще-то я не очень люблю просить, да еще у вельможных незнакомцев, где жди неизвестно что. Но если так необходимо…
— Ерунда, из нашей тесноты тоже есть выходы. Скажем, вообразите, что для вас меня уже нет. Или… — он морщится. — Иногда время показывает свою лучшую, чемпионскую скорость, летит рассекающим все президентским кортежем, и лучший его союзник — ветер! А то стоит, как пасодобль, который никто не танцует… как фриз весны, там сажают неспешные деревья в белых и розовых подвязках, и вместо побед в турнирах выбирают участие, а на часах — не стрелы, но вечное перемирие! И выведены на люди — так, полнить общий надзор. Мы с вами можем встречаться под этими часами.
Рядом колышется столп пряных и сдобных благоуханий, кто-то в румяной, незамерзающей будочке выхватывает из огня хорошенькие пирожки — названием «Стрескай меня и даже не думай, станешь выше или шире», но, конечно, вы имеете право прошмыгнуть мимо счастья и улетучиться… и возгоняют горячие поволоки несбывшейся трапезы, и пехтура запнулась, качнулась — на сторону блаженно жующих. Но сейчас, я знаю точно, приспеет тетя в шубке из белого каракуля, мелко подстриженного — в выбранный рис, в рисовую укладку. Сей сытой некогда подсунули черствое или вложили в начинку яд, не вполне ударный. И теперь не устоит, но бросит проклятия сладостям улиц и исторгнет надменный хохот — падким на жирное глупцам, ибо прислана исключительно для поддержки жанра — неуместное слово…
— Вы не находите, что наше знакомство нигде не отразилось и не повлекло никаких перемен в написаниях? — говорю я. — Некоторый золотисто-фиолетовый колорит. Оттенки.
Он спрашивает:
— А что, если вас обманули и я вовсе не собираюсь уезжать?
— Но мне сказали наверняка.
— Не сомневаюсь, эти приятельствующие с вами Наверняка ведают все. Да ведь и я говорю вам наверняка. Рискните предпочесть, кому из нас верить. Возможно, вас обманули сразу обе стороны, дабы вы, наконец, прочувствовали виртуозную прелесть обмана… Или сна? — он рассеянно смотрит на часы. — Но мой сон меня сторонится, едва я приближусь к лунному озеру Совершенства, к совершенной луне, уже настойчиво снится крик петуха и раздувают день… Кажется, я уже помянул это надувательство, говоря, что захочу быть свидетелем?
Ремарка: входит Святая Пастушка с вопросом или с книгой.
— Учтется ли, что мои соседи гуляли по книжному магазину и покупали убедительный фолиант? — спрашивает Пастушка. — И получили! Его меню… то есть его оглавление крайне злокозненно — и ни шорохом не выдает реального помещения глав, но запутывает чтущих и швыряет — то в одну, то в другую сторону, и куда бы вы ни попали, всюду получите не то, что запрошено! Взгляните, часть первую обещает страница двадцать один. А между тем на указанной очковой — кустится введение… должна заметить, это карликовая растительность. Тогда как чаемое золото партии позванивает — с тридцать второй страницы! Я хочу углубиться в главу под названием «Рим», который, как уверяет чертов перечень, пальцем в небо, разбит на странице минус семьсот пятьдесят три… отсутствующей по естественным причинам. Но я распахиваю середину — хоть что-то! — и натыкаюсь на постное подражание, захлопнувшее меня в рыхлое захолустье! — здесь Пастушка почти ликует. — Черные потоки строк, ничего кроме… Нет, я не обозналась! И никак не могу попасть в самое интересное место! По крайней мере, туда, куда хочется.
— Экономим кэш и переходим читать — в библиотеки! — возглашает Эрна.
— Важно ли, что вчера я посетила библиотеку и просила литературно-художественный журнал? — спрашивает Святая Пастушка. — И получила — увоженный, но очень качественно отреставрирован. Двадцать шестая аккуратно склеена — с триста пятой, а дальше врывается сто двадцать четвертая! За коей непрошенной я все же надеялась увидеть — такую же сто двадцать пятую страницу, а меня радушно встречала — скучняга восьмидесятая, и так продолжалось — до… В общем, никто и ничто не утруждает — порядок вещей.
— Мало ли, что бывало вчера? — отмахивается нежная дева. — Сегодня вся эта чушь не существует. Да и сегодняшняя уже свечерела… Экономим время на переходах и отдаемся — чтению в трамвае или в автобусе. Доим только чужое — и уже не сокрушаемся о попранной собственности.