Узрев на пути аптеку, брат Сильвестр сошел со стези, и кто скрепится — не утолить терзания и афронты, и не сомкнуть свои раны и все зудящее — ничтожной штукой и халатным глотком? Соблазнятся и великий и малый… В коих двух ипостасях сразу предшествовал входу — помраченный, защелкнув бомбу безумия — в недоросля, и поражал бурливым пальто, почти нескончаемым в складках, и в расщепах и отворотах, и солнечным козырьком без днища, с этим соперничал — его далеко зашедший двукратный подбородок… Приаптечный мерно раскачивался — пред взошедшей в витрине красоткой в обнимку с доктором Момом, тело-мом — плечистая бутыль, и на губах то и дело вскипало что-то нечленимое и негодное к заслушиванию. Лицо — блесна маятника, помечал Сильвестр, а пальто и то, что в нем, — тень на земле.
Но слабость водит возмездие: брат Сильвестр отстал от дороги, никогда не встававшей, даже если кто-то справедливо считает: дорога протянута на почве его шагистики, от раздувшей ее идеи — до двери, по которой все пройденное — дым или скромное ничто. Всякий же брат Сильвестр, чуждый данным ракурсам, упускает вечно идущую, притом навсегда, пусть даже между ним и фармацевт-девицей за кассой поместилась недолгая дерматиновая старуха, скорее — воробей, хоть каждая черта не проста, но почти дидактична, и во всех ее изнурительных фразах шелестит учительское служение, как ровный свист, распределенный над беглой водой. Старуха тщательно диктовала фармацевт-девице просьбу — не обрушивать на нее панацеи в крупном пакете «Избавление», слепленном — необходимостью ей всегда и тем паче сегодня, лучше и шестьдесят капсул — расплести и отсудить только два серебряных стручка, в каждом по десять волшебных бобов, итого… И молила об акте символическом и почти нематерьяльном: пресуществлении мелочи — в целого спасителя. Или, продолжал про себя брат Сильвестр, помахать ее сердцу лекарством — издали, вдруг излечит светлым видом своим… Ничего мы не распаковываем, не меньше достойно отражала старуху фармацевт-девица. Или берете все, или уходим от кассы… Иными словами, ухожу ни с чем? — безнадежно уточняла в диктанте старуха-воробей. А еще какими словами? — дивилась фармацевт-девица и не простаивала пред кассовыми отделами, но венчавшим перст синим лепестком разделяла щелкуны-полтинники — налево, рубли — направо, колобки-пять — прямо. А с чего бы мне ради вас портить упаковку?.. И ее глаза обращали вопрос — уже к Сильвестру. Но при многом желании она не вольна купить — все, разумеется, пока, признавалась не мама-Рома, но мама-воробей, и поучала географии и ее тропам: в трех шагах от города — пятница, практически анаграмма — пенсии, и не далее страстного света пенсии воробей торовато выкупит остаток… А у меня еще вторник, и пятницы мне отсюда не видать! — парировала фармацевт-девица. Здесь был другой провизор, верно, я попадала не в вашу смену, и старуха-воробей сообщала: здесь была миловидная женщина средних лет, чуть прихрамывала, знаменита — поощрением торговли щепотками. И подозревала, что воробьям держали одно распакованное лекарство, может быть, вы поищете его и найдете? Вы знаете, что провизор с латыни — провидец? Но на случай бездарного розыска спешила продиктовать, что посещает аптеку — регулярно, как интеллигентные люди — театр, вы тоже наверняка дождетесь — одну из ваших ревностных покупательниц, которой необходимо вкусить лекарство сегодня… Вот пусть средняя и дает, не дрогнув отвечала фармацевт-девица, а я не собираюсь ради неизвестно кого преступать инструкции.
Тем более я не соберусь поджидать вас, так почти усиливал ее речь брат Сильвестр. Тема ожидания хороша, но подана скудно. Деве же прилично ждать — поклонников, лучше — со средством передвижения… в крайнем случае — скейтбордистов, и общипывать тему любви или друзей темы, на худой конец у нас всегда желанные гости — условные единицы. То же и в пятницу — ждать не вашу пенсию, а ночную дискотеку, и субботний шейпинг, и воскресный бассейн… Но к чему увиливать в голове недели, если можно ждать телефоны с мужской лестью, зовы в ресторан и на долби-кино и другую динамику. И уже с утра близить смачную тусовку или экскурсии по волчьим бутикам — и назначать себе стрелку в окрученных кондиционерами зеркалах и в завышенном от-кутюре! А не вышагнуть в этой добыче в жизнь — сегодня, можно отложить на завтра… на зори тренировочных полетов. Хоть и не получишь ни грязи, кто мешает наслаждаться ожиданием? Вы просите обрубить вашу боль, продолжал Сильвестр. Отплести напасть? Затушевать ваше противостояние с лихом? А как это вами выстрадано?
Наконец он получил из-под острых синих лепестков — ягоды забвения, попускающие уязвленному желудку забыть, что он есть, стирающие всю подпорченную фамилию внутренних органов и упрочивающие в землепроходцах, — и возвращался к поприщу, брошенному у аптечной ступени. И успел к отливной волне: наставница воробьев, так и не снискав снадобья, ни чудесного промелька, теперь подхватила под руку качавшего крыльцо или бурливое пальто помраченного — и утягивала его от витринной подруги доктора М. И кляузное сходство вдруг соединило двуликого безумца и старуху-воробей, продавая Сильвестру, что этот плод снят — с тела ея, поздняя отрада — за служение многому знанию. Строившись в пару, большой безумец в пустом козырьке и праведница-маленькая в пустых просьбах поплелись по улице прочь.
Молодой прохожий со сгоревшей половиной лица, доложенной пером серой цапли или белой подушки, медленно спрашивал у брата Сильвестра или у собственной тени — магазин «Все для сна». Сильвестр счел вопрос — розыгрышем, но пернатый ликом брезгливо отступал от смеющегося брата и возобновлял свой тягучий, снотворный интерес, то ли ожидая к последнему слогу — другого провожатого, то ли посреди его сна все желаемое сбывалось само — и в заказанном месте.
Пирамидальные тополя Старой Победы, еще разоблаченные, демонстрировали поджарый лом длинных, взвинченных в высь ветвей, подколотых тысячей мелких, как иглы, и в густом голубом воздухе превращались на контражуре — почти в кипарисы.
На раскормленном теле троллейбуса от кормы к носу проходила серебряная надпись: «Правильный выбор».
Был в близости от Сильвестра и некий идущий — в чем-то трехмесячной моды: в тулупе, крой — початок, фактура — кочки меха, или в шкуре немейского льва, плюс собственные меха — чернобурка под веко, на темени же дремал малахай и откладывал хвост на плечо прогреваемого… или львиная голова — пожалована первым владельцем на защитный шлем… Встречный стеклянно смотрел пред собой глухоманским оком — возможно, в чистоту снегов, откуда внезапно исчез, как кукурузник из радаров.
И опять брат Сильвестр не удержался на пути, и на сей раз тянулся — к забавам, состриженным с ветви, к щеголям отличной тропической подготовки, и уже угождал сладчайшими — сестре и кому-то, объявленному чрезвычайным… И опять отводила и обирала время старуха перед лотком. Эту седую подпушку обмишурила белая паутинка — легкомысленна и привязчива, а бреши дождливой экипировки тоже выдували из старухи подозрительный снег. Еще мах — и ее наряд вошел бы в свадебный, но посадить его — ветром или собственным недосмотром — на руины… Брат Сильвестр зажмурился, отпуская паутины лететь дальше, но опять возвращался к ужасной невесте, наверняка старейшей в роли. Старобрачная открыла лоточнице свою ладонь чуть суше детской коробки с карандашами — возможно, на провалившийся шестой, и демонстрировала секретик: два неравных жетона — белый пятирублевый и желтогубый полтинник, и за оба железных мечтала получить яблоко. Пасынки рая спускались на весы, не яблоки, но надувшиеся клещи, и уступали — битому среднему, из самых тенелюбивых, но и те и это были — недоступное старухе богатство. Голос позади Сильвестра нетерпеливо кричал: да отдайте ей, я доплачу!.. Но старуха-невеста вдруг замкнула карандашный кулак и, не оглядываясь, постыдно рванула с места действия, тоже так ничего и не обретя…
Картина «Завтрак на траве» украшала подхваченную дорогу: три тинейджера — простерты на скамейке или на последнем дыхании, и прощальные капли пива и части тел стекали на первые травы, где теснились бутыли — изрумрудным именем «Хольстен», в повторении заходящим за реальность.
Новый квартал открывали помятые столовские кастрюли: охапки гвоздик — молоко и пурпур, и утомленные собственной свежестью нарциссы и, прибившись к кастрюлям, одинокая ваза — пустышка с певчим горлом ангинной ноты, а также две банки в белых чепцах, отстаивая сентиментальное варенье в давно прошедшем лете. При столовских седлала детский стульчик полнотелая блондинка в спортивной куртке от общества «Динамо», а на веслах рук ее с чуть слышным плеском плыл сквозь сны годовалый младенец. Блондинка укачивала его и не очень кухарничала с покупателями, но влюбленно смотрела на спящее дитя, лилию долин, и натянуто улыбалась невидимым подземным толчкам и правила на спящем пловце то изобильный берет, то полы кукольного пальтишка.
С колокольни над площадью размеренно низвергался колокол, разбивая чугунным наскоком — коробку площади. Толпа прихожан, встав на длинной соборной лестнице, застыла в сполохах механических шумов и хорового молчания, и лица были обращены к одной на всех тени.
Дальше шел парк или сад…
Дорога — не более алиби для заблудшего. Для брата Сильвестра, кто выдвинут из пункта А в пункт Б, но отчего-то не добрался до чрезвычайного предстояния по скончании срока и сада и не узнал, чем отличилась бы его участь в доме словесных находок. Но когда любопытные начнут докучать вышеизбранному брату, почему он не смог опознать дорогу и был ли где-нибудь в минуты беседы, ему придется отчитываться — центральными нитями, сшивающими потоки слов, а также — убедительными степенями пути, крепежным крюком пейзажа, златокудрой аркой в солнечный двор или заунывной погудкой. Наконец, начислить асимметричные и запоминающиеся лица. То, что не получается округлить, досочинить изломами и торцами… как и весь путь — от первого и до последнего шага, хотя мера