Он шепчет: трудитесь, трудитесь, штопальщики прорех, заливайте слепые разрывы имен меж временами, цепляйте скрипящие в воздухе вертикали… ставьте в пролеты — свои позванивающие флейты, карабкайтесь по наклону пространства, спасайтесь! И просветы спиц — напролет: солнечное колесо случайности… и, вовлеченное в чей-то дальний взор — в блеск иночтений, превращений — их золотой запас, разрывает кайму окна — и летит над креном трав — на заточенный фальц финала: багровый ствол, завинченный — пограничной зеленью… ветвящийся, как вопросник… за которым — в экседре Шиповник, вторгшейся… заступившей… юный игрок Корнелиус, мчавшийся за огненным лисом, за аграмантом его следа, и влетевший — в штрафную площадку. В отражение купальщиков — не все равно, в чем купаются — в пунцовом колорите, в мерцании лета… в лицемерии, омывающем мгновение? И захвачен издали — гуляющим меж ними ветром, о разделитель ущелий! И мнится — краска вины на их ланитах… торжественность, неясность, рок: лица в раме обречены — пламени… но третий — пожалуй, скорее. Взвешены на весах окна — и левая створка легче пуха… Корнелиус уже чувствует — бесчестье вхолодную… хотя пока не предвидит из-за поля бледной, как асфодели, панамы — воскресения непоправимой усмешки, не узрит сквозь всходы пятницы и субботы… ведь вместо уныния каждодневности герою свойственна — необязательность, презрение к труду увязывания. Изобличающее его вещи и надежды расщеплены… мелькнув то в прошлом, то в будущем, невзирая на клич Корнелиуса — закатать разрывы! Меж временами, письмами… или в каждом освеженном ошибками углу совершается — совершенство творения? Вернее — Тот ли (поощритель пишущих и лгущих) воскрес, осмеивая… здесь каталог осмеиваемого, — хорошо ли Корнелиус разглядел? Тот ли выделен фрагмент — и вовремя ли? И что, если смещено добела — начало осмотра? И разразившаяся грозой Сцена у окна, приколотая к вертикали — молниями случайностей… приподнятая, оторванная, вообще-то — в середине экспозиции. В фантазиях соглядатая, что вот-вот расползутся, в гневных проекциях, в потекших красках… И ближе — к бесславному исходу, в раме и вяжется некое прощание… бегущие срезы клубка — против сбитой нарезки пограничного древа…
Но видение существует — вне сути словопрений, и возможен — другой рой прелых слов. Ну, например… например… Хотя нет. А почему нет?
И — осмеянное переписчиком: прекрасная доверительница — в огне… в окне — и дымящийся обманщик. Полуобороты — к ущелью, к полю трав. Разновес геометрии — призмы птиц серебряные — и растаявшие… пух, пунцовая подсочка золы, горящий цилиндр, пирамида дороги…
И такая фраза Полины:
— А старушенция в бесполой шляпе, сопровождавшая тебя по той стороне улицы… кто она?
— Ты наблюдала меня — до того, как мы встретились? — вкрадчиво, третий. И склоняясь к Полине, зауживая сквозняк и всполох: — Ты следила сквозь развидневшееся время, как из странности референций, упадка нравов и посылок слагается и наползает — наша встреча? И пока я лелеял ослепительный диссонанс свободы — был взвешен и учтен?
— И, уже принадлежа к другим началам, ты пометил устами чью-то лапку в кольце с опалом. Моя старинная проблема — внять целому, — говорит Полина. — Но осколки, стекляшки… Мелочи прельщают легкомысленных.
— Твои стекляшки преувеличили меня — в ударную фигуру, виновника обращения улицы лилипутов! А мой поцелуй — в великое предательство, нашлепанное из всех предательских поцелуев. Я был захвачен одиночеством.
— Что не исключает фанатки, не понимающей, но вприскочку обожающей твою деятельность, — говорит Полина.
— И репрессивной линзы с изувером, работающим над твоими чертами, разнося их и приструняя. Ах, да… в самом деле! Как я ни гнал ее, за мной упорно тащилась — тень. Или Судьба? — и передвинув свисток в угол уст, скрестив руки: — А может, твоя сумасшедшая любовь крадется за мною с бритвой? — и маковые отсветы и гром. — А вдруг ты смотрела — не в будущее, а в прошлое? На днях мне позвонила незнакомая дама. Некто транзитный имел для меня важный пакет, но время обошло его — и дело перепоручилось даме. Возможно, и она искала меня так долго, что показалась тебе — старухой. И призвала меня слишком поздно — успел окончиться город… пошли дачи, ее — последняя накануне ночи. Верней — это я, отстранившись, дьявольски превознес пространство.
— И наконец вы нашли друг друга — в заповедном саду… у гесперид.
— Уже и сад завершился — стал превращаться в лес… нацеленных в небо стволов-телескопов, горящие шпили, кусты антенн… Но, видно, высь им вышла с овчинку — и сосны вдруг окривели, заметались с одним на всех огненным оком и, шелуша ожоги, пустили когти… просеяв поляну — бывшую волейбольную площадку, и — под натянутой меж стволами сеткой — чайный стол, где недавно вершился крупный чай… и солнце пройдя по струям стеблей — вставшие в воздухе тучи листвы и хвои, рассыпалось в рваной сетке — и на площадке стояло сияние… Там я и увидел издали старую даму — в плетеном кресле у стола. Она разговаривала, обратив ко мне — резной, как фьорд, профиль, а к кому-то, смазанному шиповником, породистую и сардоническую фразу — столь странную, что я решил помедлить за деревом. Но ответ потерялся в хрустах разрываемых патронташей и падении из них шишек, щелчков и трелей. Тогда я переместился за ствол чуть ближе и увидел старуху — в другом ракурсе, с протянутым солнцем и едкой тенью, и поймал — другую ее реплику. И поскольку она вносила — иной смысл, очевидно, и назначалась — иному, но и сей был стерт от меня — синим пером окрыленной ели. Так, скрываясь за стволами и слушая престранные речи, я подбирался все ближе — к захваченной солнцем площадке… прячась за мачтами — к сладкоголосой сирене… постепенно убеждаясь, что, пока я меняю наблюдательный пункт, дама с той же легкостью избирает — нового собеседника, ибо противоядие света и тени смещалось так же неотвратимо, как и площадка, являвшая мне — все новые срезы, скрепы, воздушные вмятины… полуоборот — какое вместилище тайн! Но те, кто присутствовал там и к кому апеллировала царица вольного бала… волейбола? — по-прежнему были от меня скрыты.
— Те же и комментатор, — произносит Полина. — Пожалуй, я разделяю их раж — подсунуть комментатору кусты, могильники и следы невиданных зверей — взамен собственного тела.
— Зато ее лицо все более обращалось — ко мне, преображаясь из фьорда — в бухту Провидение, и когда наконец я увидел ее — анфас, мне вдруг показалось: последнее высказывание адресовано — именно мне… я даже смутился, столь недвусмысленно упрочивалось — случившееся со мной. До — или после… Впрочем — вряд ли детализированное, особенно — освещенной старухе, и я отмел подозрения. Далее я попытаюсь вычерпать мутную элегию нашей встречи. Разумеется, кроме нас двоих на площадке никого уже не было. Возможно — теперь они отступили за стволы и вытянулись, как выпи, цапли и рыба-пила… образы намекают бесчисленные протоки голубизны меж стволами, стремительно загустевающие. К сожалению, старушенция продолжала беседу со мной — с деталей. И хотя я поддержал собственную персоналию — под расщепленными солнцем и тлеющими волокнами сетки: тошнотворная правдивость — в означенном стволами портале… дама осыпала меня заточенными и ядовитыми вопросами — как Святого Себастьяна!
И обернувшись к дымящемуся, щурясь пред падающим светом — Полина:
— Карусельщица догадалась, что сплоченность упущенного тебя посадит.
— Да, чем длиннее я наблюдал старуху, тем более уверялся, что я — не тот, кому оставлен пакет, но безусловно подставное лицо. По крайней мере, я стал им — по мере превращения… от ствола к стволу.
— И она засушила назначенное — меж полуоборотами леса?
— Ей давно уже полагалось сменить собеседника. И, швыряя мне сверток, старая дама пробормотала: все равно что с моста — в воду… Так что наш общий путь и прощальные поцелуи отнеси — к неряшливости бинокля… к прогрессивным линзам непрерывного видения.
— Сверток не оказался бомбой? — спрашивает Полина.
— Пустяк. Два пустяка: отрезанные уши. Ты вряд ли знакома с их первым владельцем.
— Я давала язык молодому японцу. Он бубнил имена подсиживающей нас твари и утвари, ища над всем — власть, — говорит Полина. — Судя по дикции — безобразную диктатуру. Вы вчера нагрянули в гости? И чем вы развлеклись во взбудораженном доме? Мы очень играли. Вы играли Гамлета? Или — на тубе? Мы играли в карточки… М-м? А что за бордюр — на этих горчичниках: зеленоликий, пупырчатый Бен или фавн с козловатой бородкой, покровитель стад? Красные пятирогие башни со счетчиками, отматывающими вам срок?.. На карточках есть другие люди. Целые фамилии… И во что вы играли другими людьми? Целыми сериями поднадзорных!.. В их число, кажется — нечетное… Или — неучтенное? Чтоб выбивать неугодных четных — до приятного вам количества… случайно, не двадцать один? О, да-да, как вы догадались? Друг мой, этот бесовский союз цифр прельщал многих!.. Он искажает имя, — говорит Полина, — и вещь не просто косит, трещит, задувает изнанкой, но — меняет сердцевину, тайно продает ее — косноязычному диктатору… как я продаю ему — отрезанный язык. Притом он знает — лишь отдельные слова. Он разорвет мир — в плоские острова!
— Реальность начнет сыпаться. Упустит очертания, совокупность… — говорит третий. — И в двадцать два всех ожидает — одна ночь. Какое роковое совпадение… Но тут и там, схваченные липкими бликами, воссияют — разобщенные вещи, неслиянные, недосягаемые… стаффаж в картине мрака.
— Он не разгрыз разницы между слушать — и подслушивать, — говорит Полина, — в последнем ему мерещится неполнота информации. Что это вдруг? Вы присутствуете и слушаете полеглую скуку — или вы слышите много больше, чем вам отмерили, но вас нет. Как же я слышу, если меня нет? И — где я?!.. Не паникуйте, юноша из страны восходящего солнца, возможно, слышат ваши отрезанные уши, а вас растворили в стопроцентной тьме. Или — в двадцати-двух… Сева обнаружил, что японцу неведом вкус водки — и наполнил его до голубых глаз. Стал выспрашивать, с кем в России он решает тягостный половой вопрос. И раз диктатор ни черта не понимает, Сева вызубрил ему гениальную фразу: «Понимаю, но не принимаю». Теперь, как по мановению, — он все понимает! Но — не принимает… кроме водки. И, увы, веет перегаром.