Мимо так мимо, ведь кутейкинское окно в девятом этаже.
— А почему ее Люли зовут? — спрашивает Нупс.
— Не успел войти — сто вопросов. Ты что, из Клуба знатоков? На-ка портвешок и сразу все о жизни поймешь. Может, она французские оперы пишет.
И достает Кутейкин махровый портвейн за нумером 777, но на нем напечатано «Океан», а Нупс — коньяк, но тот нумер счастливее, и велит себе портвейну, раз он — океан, а Нупс и шел в океан. А Кутейкин — из духовки: гля, какое бля… какое блюдо уродилось! — да откуда теперь океанское счастье у Нупса — экс-мечтателя экс-золотой незаактированной бочки? Разве блюдом зажевать, полегчает? И слышит, как вдали, может быть, под римским патрицием, поскрипывает чужая золотая бочка, может быть, под грузом нерешенных проблем… И слышит — по ступенькам поступь потусторонняя. А Кутейкин не слышит, богатство Люли перебирает, а Люли не отдает, мелочь подсовывает, а за ценности Кутейкина — по рукам. И в ответ свою биографию вышивает — когда в комсомол, которой грудью ребенка вскормила, а Кутейкин не верит — покажи! И уже у дверей — такие шаги, что опять на Нупсе конверт уськает своей заячьей… ах, чтоб ему заживо оскудеть!
И тут в двери — звон, все тарелки встрепенулись, заметали лязг, и стены взопрели, спустили по трубам бесповоротный вой… услышал Кутейкин! Идет и возвращается… с Белоедовым! Воистину он! Директор Дома юных пионеров. Но что-то в нем — впроброс, какая-то трансцендентная оплошность… и вдруг Нупса осеняет: остригся! То есть чудовищно остригся — по-пустынному!
— Глянь, какой рулевой, а? — хохочет Кутейкин. — Какой штурвальный!
— И откуда такая гибель локонов? — оторопев, Нупс.
— Он что, и не пьет, не курит, не маньячит? — спрашивает Люли.
А тут Белоедов открывает пиджак и выкладывает ствол водки.
— Что-то мне мешает, — бормочет Нупс, изучая Белоедова. — Что-то на тебе лишнее… Ага! — и торжествует. — Ага! Брови! Весь — яйцом, и на — брови!
— Ну подумай, — плещет Кутейкин, — ведь вчера его из автобуса видел, он с пионеркой гулял, в прическе до пят, а нам даже чубчик не выказал. Ах, чукча, чукча кучерявый… Вчера, сладенький ты мой. Знакомься, Люли, настоятель Дома пионерок. Но смотрит зверем.
— Брось, киса, это я прежде со слезами на глазах работал. А теперь всех бы передавил.
— Слушай, возьми меня к себе! — кричит Кутейкин. — Нупс говорит, коммунары его ухрюкали, так аз отмщу: лишу их — своего мастерства. Возьми, а? Есть у тебя место?
— Есть у меня место, — говорит Белоедов. — Преподавателя бальных танцев. Пойдешь?
— Мне бы в театр теней, — вздыхает Кутейкин. — Хочу режиссером на театр теней!
И теребят блюдо и дискутируют. И чувствует Нупс, прямо в нем бочка скрипит, золотыми досочками квитается, и все связано с приходом Белоедова, и микрорельеф — и макро… черт знает как, и отвратительно, что связано, но — вкруговую! И странно, что Белоедов вдруг лыс, да вот таков. А несчастье будто бы в том, что разом ушли огурцы — и со стола, и из холодильника, и из зоны рискованного земледелия.
— Ты, владетель дачи, не мог огурцы навставлять?
— Ну, камрад, ты кем меня на даче держишь? Огурцы-то не из нашей дачи, а из нашего гастронома. На даче огурцы посеяны чисто символически.
— И что восходит, если не огурцы?
— Кру-жев-ник, — неуверенно говорит Кутейкин. — Кружевник, нематериальные активы… А также взяли урожай гороха.
— Так насыпь стаканчик к коньячку.
— Ты, камрад, на весь мой урожай замахнулся. Дача, подача… да ихняя дача рухнет через год, только видели! Зато у нас четыре за переэкзаменовку, мы передиктант перекатали! — хвалится Кутейкин. — Не только горшки в третий день выливаем.
— Вышло жизненное обеспечение, аут… — вдруг объявляет Нупс. — Хоть на коленях молите, хоть взятку всучите — точка!
— Бочка! Да ты хоть знаешь истинное страдание? Вот принеси гитару, пошарь в столовой под раскладушкой, Люли тебе отпоет.
А Белоедов посмеивается, тоже блюдо потихоньку отламывает, а усмешка у него — чистейший конверт!
А Кутейкин говорит кому-то в окно, опять у него кто-то в окне:
— Зайди, отсоси рюмочку. У тебя сразу кредо изменится. Да я не праздную, а прощаюсь, у меня цинга.
Но никто не приходит. И уже гитара, и Люли, выстроив Белоедову око, раскрывает вокал — должно, из французской оперы:
— А между тиною, тиной зеленою девичье тело плывет…
— Слыхал? Слыхал истинное?
— Ладно, — говорит Белоедов. — Возьму рисовальщиком. Наш больно много закладывает — прямую линию партии провести не в силах. Вообще-то — мил, и стажист, а среди рисовальщиков даже слывет. Да из-за него инспектора ходят, нюхают нас, как кобелей. Из-за него уж и не заложи.
А Люли рвет поющие струны зазеленевшими пальцами.
— Тело плывет, между камней толкается, мертвые смотрят глаза. Платье девчонки о камни цепляется, ветви вплелись в волоса…
И вдруг Нупс вспоминает, что у жены не совсем скроено платье. И думает: а может, Люли — фантом? Химера с Нотр-Дама или с Дома пионерок? Ведь он ее никогда не видел — значит, ее и нет? Глядь: а на портвейне — не 777, а 666!
— А я тебя с пионеркой накрыл! Проезжая мимо станции, — кричит Кутейкин Белоедову. — Валя, Валентина… Бюст пионерский — экстра! Но бедро широко.
— Ну, — спрашивает Нупса Белоедов, — куда запропал, трепетный друг Горацио? Где месяц промышлял? Видно, думаю, недосягаемо живет.
— Ты! Ты! — говорит Нупс и глотает воздух бочками. И скорей запивает, чтоб проскочило.
— Хотите сказать или просто отреагировать? — интересуется Белоедов.
— Ты! — говорит Нупс. И переводит дыхание на три бочки назад. — Подобрал бы ты когти и не шалил. И сопроводил меня в гигиенический бокс.
И идут, здравствуй, ванна, полубелым телом окрысившаяся, здравствуй, дорожный знак Стоянка стиральных машин и уснувшая и присохшая к тазу зеркальная гладь в цветении Лотоса. О заклейте мне рот конвертом! И сидят на белом боку, нога на ногу.
— Возьми грудь, порыдай на моей груди, а я тебя пожалею и спасу, — говорит Белоедов. — Или не смогу?
— Кто не знает, что ты на все мастер. Наш искусственник!
— Укатал и вымолил, юноша. Повествуй.
И Нупс нижет ему рвы со львами и полусмерти в полпервого — и вразброс, и в сложных погодных условиях. Выгоняет на трассу племя икарусов-катафалков — с облавой на каждой остановке и меж поминутными светофорами… Но не хватает — фактурного достоверного кругляка — достать Белоедова! И пускает в салун — контактеров с минтаем, язву в нос… А про бочку — ни-ни! Ныне счастье имеет вид конверта от тети Ханы… тьфу, тьфу, от тети Феи.
— Разве я захребетник? Клянчу кафедру и клубящийся кафедральный мрак? Материальные компенсации за моральный шмон? Мне бы — надежду!
— Ты убиваешь себя, — говорит Белоедов.
— Чем?
— Тем, что живешь…
И начинает язвить: язвит тебя, милого, да тетка твоя назад три года поди… вырви грешный мой язык, милый язвенник!
А Нупс нависает над Белоедовым стиральной доской, выжимкой кислых линий, еще раз, Белоедов, молвишь милый, и плевать, что пионеркам без тебя — труба, светлый горн твоим пионеркам…
— Ладно, ладно. Но задаром-то не спасу, задаром одни дела шьют, и то я не верю, — говорит Белоедов. — А надежда самого дорогого стоит. Вот отдай самое дорогое, а я тебе — надежду.
— Жену, квартиру? Или социальную роль?
— Ну, милый, моя социальная роль с твоей — как кардан с пальцем, — говорит Белоедов. — И мышеловка, которой снятся телефоны… так пусть твоя жена уже выкроит платье, а то — ню да ню… Вот ты, — говорит Белоедов, — Полу-Синий, да? Можно, конечно, счесть тебя Полу-Снежным, но ближе к Полу-Синему. И хочешь при том надежду?
— На цельное платье, — говорит Нупс, запускает краба в стоячее изображение — нет ли в водоросли Лотос острых предметов.
— Так отдай за надежду — белую половину!
— Ты что, Белоедов? Креста на тебе…
— Зато на твоем письме — крест. Есть крест на письме? — спрашивает Белоедов. — И живи себе с крестом. Не все равно — с надеждой, с крестом… с мурлеткой, с агнцем…
— А отдам? Есть надежда, когда есть надежда… но зачем Паскудно-Синему надежда?
— Э-э, милый. Ведь есть надежда, что станешь Полу-Снежным. А уж там и карты в руки.
— А зачем тебе моя белая половина?
— Чтоб задарить тебя надеждой, — говорит Белоедов.
— Ну — твоя! — говорит Нупс. — И отныне ни в чем себе не отказывай. Не идти ж без лавандера — на двор, где крестовый туз ждет — дружить, и гони ему ланиты — целоваться… синие, как бриз у брегов Абиссинии… а от страха за страшное решение — и синюшнее.
— Развязно декламируешь, не надул бы! — говорит Белоедов. — Но зачту тебе Книгу Судеб.
И берет со стиральной машины претолстый-прерастрепанный том и листает, и на голове у него — нуль горит. А Нупс затаил синее дыхание, но вдруг думает: ведь том лежал, еще я Полу-Синий был! Как вошли, на стиральной кутейкинской машине, ну что, если у Кутейкина одна стиральная, зато воды мутузит, и в волне что-нибудь ныряет и бесится, в общем — родня морской душе, и куда Кутейкину ехать — разве к теще на разрушение дачи, а том сразу лежал! И Белоедов, найдя страницу, сначала — про себя, а затем — вслух.
— Вот неприятность: неправильно набран нумер! — читает Белоедов. — Но звезды не настаивают — и предлагают альтернативный пример: в последний раз вы набирали сей нумер, если не ошибаюсь, в детстве? А с тех пор мелькнула целая жизнь… и кто цвел — отпал. Возможно, это произошло в одночасье… в одну ночь некто Полу-Синий — заспал старый мир! А вот станешь Полу-Снежным…
— И есть надежда?
— Конечно, милый. Как ни плюнь — все в бордюр.
А Нупс хрустит и трещит, пришепетывает и брызжет. Лафа профильному древу…
И вытаскивает объятие с лобзанием, свои холодящие примочки, раздарю Белоедову с Книгой Судеб пополам, построчно и поперечно — с чего начать? И видит: слева — продольный столбец, а справа — тоже продольный, но цифры. И качается над ванной — над всей раззявленой ледниковой пастью, видал, а? Видал, нюся, Книгу Судеб? И кричит: