— Ах, сударь, не говоря уж о том, что женщина болтлива от природы, ее можно всегда заставить заговорить, например, сказать ей без всякой подготовки: "Вашему возлюбленному, господину де Шанле, отрубят голову — что, замечу в скобках, весьма вероятно, шевалье, — если вы, сударыня, не согласитесь дать кое-какие разъяснения", и я готов спорить, что ее нельзя будет остановить.
— Такой опасности нет, сударь, она меня слишком любит.
— Так именно поэтому, черт возьми, она будет трещать как сорока, и вот мы с вами оба в клетке. Ладно, не будем больше об этом. Что вы здесь поделываете?
— Развлекаюсь.
— Развлекаетесь?! Ну вам и повезло! Развлекаетесь! А чем?
— Сочиняю стихи, ем варенье и делаю дырки в полу.
— Портите королевскую штукатурку? — спросил, почесывая нос, Ла Жонкьер. — А господин де Лонэ вас не ругает?
— А господин де Лонэ об этом ничего не знает, — ответил Гастон, — впрочем, я здесь не один такой, здесь все что-нибудь ковыряют: кто пол, кто камин, кто стену. А вы ничего не пытаетесь продырявить?
Ла Жонкьер внимательно взглянул на Гастона, пытаясь понять, не насмехается ли он.
— Я отвечу вам позже. Ну ладно, — продолжал Ла Жонкьер, — поговорим серьезно, господин де Шанле; вас приговорили к смерти?
— Меня?
— Да, вас.
— Меня допрашивали.
— Вот видите!
— Но думаю, что приговор еще не вынесен.
— Еще успеется.
— Дорогой капитан, с первого взгляда этого не скажешь, — заметил Гастон, — но вы, знаете ли, безумно веселый человек.
— Вы находите?
— Да.
— И вас это удивляет?
— Я не знал, что вы столь бесстрашны.
— Так вам жалко расставаться с жизнью?
— Признаюсь, да, потому что для счастья мне нужно только одно — жить.
— И вы стали заговорщиком, имея шанс быть счастливым? Я перестаю вас понимать. Я думал, что заговорщиком становятся только от отчаяния, как женятся, когда нет другого способа поправить дела.
— Когда я примкнул к заговору, я еще не был влюблен.
— А потом?
— Не захотел из него выйти.
— Браво! Вот это я называю твердым характером! Вас пытали?
— Нет, но меня пронесло на волосок.
— Ну, тогда будут.
— Почему?
— Потому что меня пытали, и несправедливо, чтобы к нам отнеслись по-разному. Вот видите, что эти негодяи натворили с моей одеждой?
— А какую пытку к вам применили? — спросил Гастон, вздрагивая при одном воспоминании о том, что произошло между ним и д’Аржансоном.
— Пытку водой. В меня влили полтора бочонка. Желудок у меня раздулся, как бурдюк. Никогда не думал, что человек может вместить столько жидкости и не лопнуть.
— Вы очень страдали? — спросил Гастон с участием, к которому примешивался личный интерес.
— Да, но у меня крепкий организм. Назавтра я уже об этом забыл. Правда, я потом много выпил вина. Если вас будут пытать, выбирайте пытку водой — вода прочищает. Все микстуры, которыми поят больных, — это более или менее прикрытый способ заставить их пить воду. Фагон говорит, что величайшим врачом, о котором он слышал, был доктор Сан-градо. К несчастью, он существовал только в воображении Сервантеса, а то он творил бы чудеса.
— Вы знакомы с Фагоном?
— Черт возьми! Понаслышке. Впрочем, я читал его работы… И вы собираетесь упорствовать в молчании?
— Безусловно.
— И вы правы. Я бы посоветовал вам, если уж вы так дорожите жизнью, шепнуть несколько слов наедине д’Аржансону, но он болтун и поведает о ваших откровениях всему свету.
— Я буду молчать, сударь, будьте спокойны. Есть вещи, где я не нуждаюсь в поддержке.
— Да уж надеюсь! Мне кажется, что вы в вашей башне роскошествуете, как Сарданапал. А у меня тут только граф де Лаваль, который три раза в день заставляет промывать себе желудок. Такое он придумал развлечение. Боже мой, в тюрьме у людей проявляются такие странности! Впрочем, может быть, этот достойный человек хочет подготовить себя к пытке водой?!
— Но, — прервал его Гастон, — вы, кажется, сказали мне, что меня, несомненно, приговорят к смерти?
— Хотите знать правду?
— Да.
— Д’Аржансон сказал мне, что вы уже приговорены.
Гастон побледнел; каким бы храбрым человек ни был, такая новость всегда производит некоторое впечатление. Ла Жонкьер заметил, как лицо шевалье изменилось, хотя это продолжалось секунду.
— И все же я думаю, — сказал он, — что вам оставят жизнь, если вы сделаете кое-какие признания.
— Почему я должен сделать то, чего вы сами не сделали?
— Разные характеры, разные судьбы. Я уже не молод, я ни в кого не влюблен и не оставляю возлюбленную в слезах.
Гастон вздохнул.
— Вот видите, — продолжал Ла Жонкьер, — мы совершенно разные люди. Разве вы когда-нибудь слышали, чтоб я так вздыхал, как вы сейчас?
— Если я умру, — сказал Гастон, — его светлость позаботится об Элен?
— А если и его арестуют?
— Да, все может быть.
— Тоща что?
— Тоща Бог не оставит ее.
Ла Жонкьер почесал нос.
— Да, вы слишком молоды, — сказал он.
— Объяснитесь.
— Предположим, его светлость не арестуют.
— И что?
— А сколько лет его светлости?
— Лет сорок пять-сорок шесть, как мне кажется.
— Предположите, что его светлость влюбится в Элен, ведь так зовут вашу мужественную возлюбленную?
— Герцог влюбится в Элен? Он, кому я доверил ее? Это было бы подлостью!
— Мир полон подлостей, тем он и движется.
— Я даже не хочу думать об этом.
— А я и не уговариваю вас об этом думать, — сказал Ла Жонкьер с демонической улыбкой, — я вам подкинул эту мысль, а теперь делайте с ней что хотите.
— Тише! — сказал Гастон. — Идут.
— Вы о чем-нибудь просили?
— Я? Нет.
— Тоща, значит, время вашего посещения истекло.
И Ла Жонкьер поспешил снова броситься на свое ложе.
Заскрежетали засовы, отворилась сначала одна дверь, потом другая, и вошел комендант.
— Ну как, сударь, — спросил он у Гастона, — подходит вам ваш собеседник?
— Да, сударь, — ответил Гастон, — тем паче, что я был знаком с капитаном Ла Жонкьером.
— Вы сообщаете мне сведения, — сказал господин де Лонэ, улыбаясь, — которые очень усложняют мою задачу. Но раз уж я вам сделал это предложение, обратно я его не возьму! Я разрешаю вам одно посещение в день в удобное для вас время. Выбирайте. Утром? Вечером?
Не зная, что ответить, Гастон посмотрел на Ла Жонкьера.
— Скажите: в пять часов вечера, — быстро и тихо сказал тот Гастону.
— Вечером, в пять часов, сударь, если вам угодно, — ответил коменданту Гастон.
— Значит, как сегодня.
— Как сегодня.
— Прекрасно, я сделаю как вы хотите, сударь.
Гастон и Ла Жонкьер обменялись многозначительным взглядом, и шевалье препроводили в его камеру.
XXXПРИГОВОР
Было половина седьмого вечера, и, следовательно, было уже совершенно темно. Как только шевалье вернулся к себе, первой его заботой было подбежать к камину.
— Эгей, шевалье! — позвал он; Дюмениль ответил. — Так я там был!
— И что?
— Ну, я встретил если не друга, то, по крайней мере, знакомого.
— Нового узника?
— Думаю, сидит он с того же времени, что и я.
— А как его зовут?
— Капитан Ла Жонкьер.
— Постойте-ка!
— Вы его знаете?
— Нуда!
— Тоща окажите мне великую услугу, скажите, что он такое?
— О, он яростный враг регента!
— Вы уверены?
— Ну а как же! Он участвовал в нашем заговоре, но вышел из него, потому что мы хотели регента похитить, а не убить.
— Так он стоял…
— За убийство.
— Да, все сходится, — прошептал Гастон. — Значит, — продолжал он громко, — этому человеку можно доверять?
— Если это тот, о котором я слышал. Он жил на улице Бурдоне, в "Бочке Амура".
— Совершенно верно, это он.
— Тоща это надежный человек.
— Тем лучше, — сказал Гастон, — потому что в руках этого человека жизнь четырех храбрых дворян.
— И вы один из них, не так ли? — спросил Дюмениль.
— Ошибаетесь, — ответил Гастон, — себя я из этого числа исключил, для меня, кажется, все кончено.
— Как все кончено?
— Да, я осужден.
— На что?
— На смерть.
Собеседники на секунду замолчали.
— Это невозможно! — первым прервал молчание Дюмениль.
— Почему же невозможно?
— Потому что, если я правильно понял, ваше дело связано с нашим, ведь так?
— Да, оно следствие вашего.
— Ну, а…
— Так что?
— Ведь с нашим делом все пока хорошо, и с вашим не может быть плохо.
— А кто вам сказал, что с вашим делом все хорошо?
— Послушайте, мой дорогой сосед, от вас, согласившегося стать нашим посредником, у нас больше нет тайн.
— Слушаю, — сказал Гастон.
— Вот что мадемуазель де Лонэ написала мне вчера. Она прогуливалась с Мезон-Ружем, который, как вы знаете, в нее влюблен, а мы оба над ним смеемся, но от него это скрываем, потому что он нам очень полезен, а поскольку она, под предлогом болезни, как и вы, просила позвать ей врача, то Мезон Руж предупредил ее, что врач Бастилии к ее услугам. Так вот, надо сказать, что мы знаем, и довольно близко, этого тюремного врача по фамилии Эрман. Правда, она не надеялась выяснить у него что-либо существенное, потому что это очень робкий от природы человек. Он пришел в сад, где она гуляла, чтобы прямо там дать ей консультацию, и сказал: "Надейтесь!" В устах другого человека это слово мало что значит, но в устах Эрмана оно значит много. Следовательно, раз мы можем надеяться, то и вам бояться нечего, потому что наши дела тесно связаны.
— Однако, — сказал Гастон, которому все это казалось весьма смутным, — Ла Жонкьер, как мне показалось, был уверен в том, что говорил.
В эту минуту Помпадур постучал снизу ручкой метлы.
— Прошу прощения, — сказал Гастон Дюмекилю, — меня зовет маркиз, может быть, у него есть для меня какие-нибудь новости.
И Гастон побежал к дыре в полу и несколькими ударами кожа расширил ее.