В этот момент дверь отворилась.
— О Боже мой! Уже?! — воскликнула Элен.
— Мадемуазель, — сказал помощник коменданта, — время вашего свидания истекло, и даже давно.
— Элен! — воскликнул Гастон, судорожно хватая руки Элен: его сотрясала нервная дрожь, с которой он не мог совладать.
— Да, мой друг! — проговорила Элен, с ужасом глядя на него. — Да что с вами? Вы побледнели!
— Я?! Нет, нет, ничего! — ответил Гастон, с усилием беря себя в руки. — Ничего…
И он с улыбкой поцеловал ей руку.
— До завтра, — сказала Элен.
— До завтра.
В эту минуту в дверях появился герцог. Шевалье подбежал к нему.
— Монсеньер, — сказал Гастон, хватая его руку, — сделайте все, что вы можете, чтоб она стала моей женой! Но если вы этого не добьетесь, поклянитесь мне, по крайней мере, что она будет вашей дочерью!
Герцог сжал руки Гастона, он был так взволнован, что не мог говорить. Подошла Элен, и шевалье замолчал, боясь, что она услышит. Он протянул Элен руку, а она подставила ему для поцелуя лоб; по щекам ее струились слезы. Гастон закрыл глаза, чтобы не заплакать самому, видя, что она плачет. Наконец все же пришлось расстаться. Гастон и Элен обменялись долгим прощальным взглядом. Герцог протянул Гастону руку.
Этих двух людей, из которых один приехал столь издалека, чтобы убить другого, связала какая-то странная симпатия.
Дверь затворилась, и Гастон упал в кресло. Несчастный молодой человек был совсем без сил. Через десять минут пришел комендант и отвел Гастона в камеру.
Гастон молча и мрачно последовал за ним, и когда комендант осведомился, не нужно ли ему чего-нибудь и нет ли у него каких-либо желаний, он только покачал головой.
когда наступила ночь, мадемуазель де Лонэ подала сигнал, что у нее есть сообщение для соседа. Гастон открыл окно и притянул к себе веревку с письмом, в которое была вложена еще одна записка.
Он добыл себе свет обычным способом. Первое письмо было предназначено ему. Он прочел:
"Дорогой сосед!
Плед для ног оказался не таким пустяком, как я полагала, в нем была зашита записка с одним словом, которое я уже слышала от Эрмана: "Надейтесь".
Кроме того, там было вот это письмо для господина де Ришелье. Передайте его Дюменилю, а тот переправит его герцогу.
Всегда к вашим услугам.
Де Лонэ".
— Увы, — сказал, печально улыбаясь, Гастон, — когда меня не станет, им будет не хватать такого соседа.
И он позвал Дюмениля и передал ему письмо.
XXXIIДЕЛА ГОСУДАРСТВЕННЫЕ И ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ
Выйдя из Бастилии, герцог отвез Элен к ней домой и пообещал приехать как обычно, между восемью и десятью часами вечера. Элен была бы еще больше благодарна за это обещание, если бы знала, что в этот вечер его высочество дает в замке Монсо большой костюмированный бал.
Вернувшись в Пале-Рояль, герцог спросил Дюбуа; ему ответили, что он работает у себя в кабинете.
Герцог быстро, по своей привычке, поднялся по лестнице и вошел в комнаты, не желая, чтоб о нем докладывали.
Дюбуа, действительно, работал за столом, причем с таким усердием, что не слышал, как вошел герцог, и тот, тихонько притворив дверь, подкрался на цыпочках и поглядел из-за спины аббата, что он так увлеченно пишет. Аббат составлял что-то вроде таблицы, в которой значились какие-то имена с подробными указаниями в скобках против каждого имени.
— Какого черта ты тут делаешь, аббат? — спросил регент.
— А, это вы, монсеньер? Прошу прощения, я не слышал, как вы вошли, иначе бы я…
— Я тебя спрашиваю не об этом, — сказал регент, — я спрашиваю, что ты делаешь.
— Я подписываю извещения о похоронах наших бретонских друзей.
— Но ведь их судьба еще не решена, ты безумно торопишься, и приговор…
— Я знаю приговор.
— Так его уже вынесли?
— Нет, но я продиктовал его судьям перед их отъездом.
— То, что вы делаете, аббат, просто омерзительно!
— Ну, знаете ли, монсеньер, вы невыносимы! Занимайтесь семейными делами, а государственные предоставьте мне.
— Семейными делами!
— О, что до этих дел, тут я покладист, ей-Богу, или вам уж и вовсе трудно угодить? Вы рекомендуете мне господина Гастона де Шанле, и по вашей рекомендации я ему сделал из Бастилии райский уголок: еда прекрасная, великолепные мессы, любезнейший комендант, позволяю делать дыры в полах и вынимать камни из стен, а ремонт их обходится нам весьма недешево. С тех пор как он туда попал, у всех вокруг праздник: Дюмениль целый день болтает через каминный дымоход, мадемуазель де Лонэ удит рыбку из окна, Помпадур пьет шампанское — вплоть до Лаваля, который три раза в день промывает себе желудок, как только он не лопнет! Тут я ничего не говорю, это ваши семейные дела, но там, в Бретани, — там вам делать нечего, монсеньер, и я вам запрещаю вмешиваться в это дело, если, конечно, что весьма возможно, вы там не понаделали еще четверть дюжины неведомых дочерей.
— Дюбуа, ты мерзавец!
— Вы полагаете, что назвав меня по имени и добавив к этому имени эпитет "мерзавец", вы все сказали?! Прекрасно, я мерзавец, если вам так нравится, но без этого мерзавца вас бы уже убили.
— Ну и что?
— Ну и что?! И это государственный муж! Ну что же, меня после этого, может быть, повесили бы, и это соображение тоже нужно принять во внимание, госпожа де Ментенон стала бы регентшей Франции: хороша шуточка! Ну и что? И подумать только, что подобные наивные глупости произносит правитель-философ! О Марк Аврелий! Кажется, это он сказал эту нелепость, монсеньер: "Populos esse demum felices, si reges philosophi forent, aut philosophi reges"[40]? Вот вам и пример!
Говоря все это, Дюбуа продолжал писать.
— Дюбуа, — сказал регент, — ты не знаешь этого юноши!
— Какого юноши?
— Шевалье!
— Неужто? Ну, вы его представите мне, когда он станет вашим зятем.
— Это будет завтра, Дюбуа.
Аббат в изумлении обернулся и, облокотившись на ручку кресла, вытаращил на регента свои маленькие глазки.
— Монсеньер, вы не сошли с ума? — спросил он.
— Нет, он человек порядочный, а порядочные люди редки, — тебе это известно лучше, чем кому-нибудь.
— Порядочный человек! Позвольте вам сказать, монсеньер, что вы весьма своеобразно понимаете порядочность.
— Да, во всяком случае, я не думаю, что мы с тобой понимаем ее одинаково.
— А что он такого сделал, этот порядочный человек? Отравил кинжал, которым собирался вас заколоть? Ну, тут уж ничего не скажешь, — он не просто порядочный человек, а настоящий святой. У нас уже есть святой Жак Клеман, святой Равальяк, а вот святого Гастона в наших святцах явно недостает. Быстренько, монсеньер, обратитесь к папе, и раз вы уже не хотите у него попросить кардинальской шапки для своего министра, попросите его канонизировать вашего убийцу, и первый раз в жизни вы поступите логично.
— Дюбуа, говорю тебе, что мало людей способны сделать то, что сделал этот молодой человек.
— Дьявольщина! К счастью, да. Наберись таких десять на всю Францию, объявляю вам, монсеньер, что подам в отставку.
— Я говорю не о том, что он собирался сделать, — сказал герцог, — а о том, что он сделал.
— А что же он такого сделал? Говорите же, я слушаю. Я жажду, чтоб меня просветили.
— Ну, прежде всего, он сдержал клятву, которую дал д ’Аржансону.
— О, в этом я не сомневаюсь, этот юноша своему слову верен, и, кабы не я, он сдержал бы и то слово, которое дал Понкалеку, Монлуи, Талуэ и Куэдику и так далее, и так далее.
— Да, но сдержать второе слово было труднее, он обещал не рассказывать о приговоре никому, и своей возлюбленной он об этом не рассказал.
— А вам?
— Мне да, потому что я ему сообщил, что все знаю и отрицать бесполезно. Тоща он запретил что-нибудь просить для него у регента, желая получить, как он выразился, только одну милость.
— И какую же?
— Жениться на Элен, чтобы оставить ей свое состояние и имя.
— Прекрасно! Оставить имя и состояние вашей дочери! Вежлив же ваш зять!
— Ты забыл, что для него это тайна?
— Кто знает?
— Уж не знаю, Дюбуа, чем омыли твои руки в день, когда ты явился на свет, но знаю, что ты пачкаешь все, чего касаешься.
— Кроме заговорщиков, монсеньер. Тут, мне кажется, напротив, я все прекрасно чищу. Поглядите на Селламаре, а? Как вымыто? Дюбуа — тут, Дюбуа — там. Я надеюсь, аптекарь сделал Франции хороший клистир и вымыл из нее всю Испанию. Ну и с Оливаресом будет то же, что с Селламаре. Вот еще Бретань застряла в глотке. Пропишем хорошенькое лекарство Бретани, и все кончено.
— Дюбуа, ты насмехаешься над Евангелием!
— Я с этого начал, монсеньер.
Регент встал.
— Ну-ну, монсеньер, — сказал Дюбуа, — я неправ, я забыл, что вы еще не ели. Каков же конец этой истории?
— А конец таков, что я обещал испросить разрешения регента, и регент его даст.
— Регент сделает глупость.
— Нет, сударь, он искупит свою вину.
— Ну, совсем хорошо! Нам только того и не хватает, чтобы вы были должны загладить вину перед господином де Шанле.
— Не перед ним, а перед его братом.
— Еще того не лучше! Не молодец, а ягненок из басни Лафонтена, а брату-то этому вы что сделали?
— Я у него похитил женщину, которую он любил.
— Какую женщину?
— Мать Элен.
— Да, это вы плохо сделали, потому что, если бы вы ему ее оставили, мы бы не имели сейчас этого скверного дела на руках.
— Но мы его имеем, и нам нужно с ним разобраться как можно лучше.
— А над чем я работаю? И когда же венчание, монсеньер?
— Завтра.
— В часовне Пале-Рояля? Вы будете в рыцарском орденском одеянии и осените голову вашего зятя возложением обеих рук, а не одной, как положено, поскольку он не наложил руки на вас, и все будет как нельзя более трогательно.