— Боже мой, — прошептала, побледнев, Элен, — так ты его убил?
— Нет, благодарение Господу, нет. О, Элен, если бы ты знала, какое сердце у этого человека и что это за человек! О, люби его, Элен, люби регента. Ты ведь полюбишь его, не правда ли?
— Объяснись, Гастон.
— Идем и поговорим о нас. Я могу уделить тебе несколько минут, Элен, но герцог тебе все расскажет.
— Прежде всего скажи мне, Гастон, какова твоя судьба.
— Лучше не бывает, Элен, я буду твоим супругом, буду богат и знатен! Я с ума схожу от счастья.
— И ты, наконец, остаешься со мной?
— Нет, я уезжаю, Элен.
— Боже мой!
— Но я вернусь.
— Опять разлука!
— Самое большое на три дня, всего на три дня. Я еду, чтобы мои друзья благословляли твое имя, мое и имя нашего друга, нашего защитника.
— Но куда ты едешь?
— В Нант.
— В Нант?
— Да, я везу приказ о помиловании Понкалека, Талуэ, Монлуи и дю Куэдика; они приговорены к смерти и своей жизнью будут обязаны мне, понимаешь? О, не держи меня, Элен, подумай о том, что ты пережила только что, ожидая меня.
— И следовательно, о том, что мне предстоит скова пережить.
— Нет, моя Элен, потому что на этот раз нет никакой опасности, никаких препятствий, на этот раз ты можешь быть уверена, что я вернусь.
— Гастон, неужели я всегда буду видеть тебя редко и всего на несколько минут? Ах, Гастон, ведь я тоже хочу счастья!
— Ты будешь счастлива, не беспокойся.
— У меня тревожно на сердце.
— Ах, если бы ты все знала!..
— Тоща скажи мне сейчас то, что я все равно потом узнаю.
— Элен, единственное, что мне нужно для счастья, так это упасть к твоим ногам и все тебе рассказать. Но я обещал, более того, я дал клятву.
— Всегда тайны!
— Но за этой тайной спрятано только счастье.
— О, Гастон! Гастон, я вся дрожу.
— Посмотри на меня, Элен, — ты же видишь, как я счастлив, и посмей мне только сказать, что тебе страшно.
— Почему ты не берешь меня с собой, Гастон?
— Элен!
— Прошу тебя, поедем вместе.
— Это невозможно.
— Почему?
— Прежде всего потому, что через двадцать часов я должен быть в Нанте.
— Я поеду с тобой, даже если мне предстоит умереть от усталости.
— А затем потому, что ты больше не сможешь сама распоряжаться своей судьбой. У тебя здесь есть покровитель, которому ты обязана послушанием и уважением.
— Герцог?
— Да, герцог. Ах, когда ты узнаешь, что он сделал для меня… для нас…
— Оставим ему письмо, и он нас простит.
— Нет, нет, он скажет, что мы неблагодарные, и будет прав. Нет, Элен, я лечу в Бретань как ангел-спаситель, а ты останешься здесь, ты ускоришь приготовления к нашей свадьбе; как только я вернусь, ты станешь моей женой, и я буду на коленях благодарить тебя за счастье, которое ты мне дала, и за честь, которую ты мне оказала.
— Ты меня покидаешь, Гастон! — закричала девушка душераздирающим голосом.
— О, не надо так, не надо так, Элен, ведь я не покидаю тебя. Наоборот, Элен, ты должна радоваться, улыбнись, протяни мне руку и скажи мне — ведь ты так чиста и преданна, — скажи мне: "Гастон, поезжай, это твой долг".
— Да, друг мой, — ответила Элен, — наверное, я должна была бы тебе так сказать, но у меня на это нет сил, прости меня.
— Ах, Элен, это плохо, ведь я так счастлив!
— Что ты хочешь? Это сильнее моей воли, Гастон: ты увозишь с собой половину моей жизни, помни об этом!
В это время Гастон услышал, как часы пробили три удара, он вздрогнул.
— Прощай, — сказал он, — прощай!
— Прощай, — прошептала Элен.
Он сжал руку девушки и поднес ее к губам, потом выбежал из комнаты и стремительно двинулся к крыльцу, около которого слышалось ржание лошадей, замерзших на ледяном утреннем ветру.
Он был уже на лестнице, когда до него донеслись рыдания Элен.
Он поднялся обратно и побежал к ней, она стояла в дверях комнаты, из которой он только что вышел, он схватил ее в свои объятия, и она повисла у него на шее.
— О, Боже мой, — рыдала она, — ты меня все же покидаешь! Гастон, послушай, что я скажу: мы больше не увидимся!
— Бедняжка моя, ты просто обезумела! — воскликнул молодой человек, но сердце его невольно сжалось.
— Да, обезумела… обезумела от отчаяния, — ответила Элен.
И вдруг, преодолев что-то в себе, она страстно обхватила его руками и прижалась губами к его губам. Потом тихонько оттолкнула его и сказала:
— Иди, иди, Гастон, теперь я могу и умереть.
Гастон ответил ей на поцелуй страстными ласками. В это время часы пробили половину четвертого.
— Придется наверстать еще полчаса, — сказал Гастон.
— Прощай, Гастон, прощай, уезжай скорее, ты прав, ты уже должен был уехать.
— Прощай, до скорого свидания.
— Прощай, Гастон!
И девушка молча исчезла в комнате, как призрак в могиле.
Гастон же приказал везти себя на почтовую станцию, там он распорядился оседлать лучшую лошадь и на полном скаку выехал из Парижа через ту же заставу, через которую приехал несколько дней назад.
XXXVIIНАНТ
Специальный суд, назначенный Дюбуа, работал непрерывно. Облеченный неограниченными правами (что в некоторых случаях означает полномочия, данные заранее), он заседал в замке, охраняемом сильным военным отрядом, который был готов в любую минуту отразить нападение недовольных.
С тех пор как четверо главарей были арестованы, Нант, сначала оцепеневший от ужаса, стал волноваться, выступая на их защиту. Вся Бретань ждала восстания, но, ожидая, она не восставала. А тем временем суд приближался. Накануне судебного слушания Понкалек имел со своими друзьями серьезный разговор.
— Посмотрим, — сказал Понкалек, — не допустили ли мы какой-нибудь неосторожности в словах или в делах?
— Нет! — ответили трое дворян.
— Кто-нибудь из вас рассказывал о наших планах жене, брату или другу? Вы, Монлуи?
— Нет, клянусь честью.
— Вы, Талуэ?
— Нет.
— Вы, Куэдик?
— Нет.
— Тогда у них нет против нас никаких улик и обвинений. Мы ни в чем не замечены, и нам никто не желает зла.
— Ну, — сказал Монлуи, — а пока что нас судят.
— Но в чем нас обвиняют?
— Обвинения эти тщательно скрываются, — сказал, улыбаясь, Талуэ.
— И так тщательно, — добавил дю Куэдик, — что их просто не формулируют.
— Пусть судьям самим будет стыдно, — подхватил Понкалек. — В одну прекрасную ночь они вынудят нас бежать, чтобы не быть вынужденными освободить нас в один прекрасный день.
— Не верю я в это, — сказал Монлуи: из четверых друзей он смотрел на дело мрачнее всех, может быть, потому, что он терял больше, чем другие, ибо у него была молодая жена и двое маленьких детей, которые его обожали. — Не верю я в это: я встречался с Дюбуа в Англии и разговаривал с ним. У Дюбуа кунья мордочка, и, когда у него жажда, он облизывается. У Дюбуа жажда, он нас поймал, и он напьется нашей крови.
— Но, — возразил дю Куэдик, — парламент Бретани пока еще здесь.
— Да, чтобы поглядеть, как нам отрубят головы, — ответил Монлуи.
Но один из четверых продолжал улыбаться: это был Понкалек.
— Господа, господа, — говорил он, — успокойтесь. Если к Дюбуа жажда, тем хуже для него, он заболеет бешенством, вот и все, но и на этот раз, я вам за это отвечаю, нашей крови он не напьется.
И в самом деле, сначала задача суда казалась трудной: ни признаний, ни доказательств, ни свидетельств; Бретань смеялась в лицо комиссарам, а когда не смеялась, то угрожала.
Председатель отправил в Париж гонца, чтобы осветить ход дела и испросить новых распоряжений.
— Судите за намерения, — ответил Дюбуа, — ведь заговорщики ничего не сделали, потому что им помешали, но замышляли многое, а умысел мятежа можно считать фактом.
Имея такой грозный рычаг, суд опрокинул все надежды провинции. Состоялось ужасное заседание, на котором обвиняемые от насмешек над комиссарами перешли к обвинениям. Но хорошо подобранный суд — а Дюбуа умел это делать, если ему надо было, — хорошо защищен против насмешников и против рассерженных людей.
Вернувшись в тюрьму, Понкалек поздравил себя с тем, что он бросил в лицо судьям много правдивых слов.
— Какое это имеет значение, — сказал Монлуи, — мы попали в скверный переплет. Бретань не восстала.
— Она ждет, пока нас осудят, — ответил Талуэ.
— Тогда она восстанет слишком поздно, — заметил Монлуи.
— Но нас не осудят, — сказал Понкалек. — Ну, подумайте: мы на самом деле виновны, но это знаем мы, доказательств нет, кто же осмелится вынести приговор? Суд?
— Не суд, а Дюбуа.
— Мне лично хочется сделать одну вещь, — сказал дю Куэдик.
— Какую?
— На следующем же заседании крикнуть: "К нам, бретонцы!" Каждый раз я видел в зале много дружеских лиц. Нас или освободят, или убьют, но, по крайней мере, все будет кончено. Я предпочитаю смерть такому ожиданию.
— Но зачем же нам рисковать тем, что какой-нибудь стражник нас ранит? — спросил Понкалек.
— Потому что от раны, нанесенной стражником, можно поправиться, а от раны, нанесенной палачом, — нет.
— Прекрасно сказано, дю Куэдик, — воскликнул Монлуи, — и я присоединяюсь к твоему мнению!
— Будьте спокойны, Монлуи, — возразил Понкалек, — с палачом дело иметь не придется ни вам, ни мне.
— Ах да, вы все о предсказании, — сказал Монлуи, — вы знаете, что я ему не верю, Понкалек?
— И вы неправы.
Монлуи и дю Куэдик покачали головами, но Талуэ был согласен.
— Но это точно, друзья мои, — продолжал Понкалек. — Нас приговорят к изгнанию, нам придется взойти на борт корабля, и он потерпит крушение. Вот мой жребий, но ваш может быть и другим, вы должны только попросить разрешения погрузиться на другой корабль, не на тот, что я, а может быть, вам повезет, и я просто упаду с палубы или поскользнусь на трапе. Одним словом, меня погубит море. Вы это знаете, и это уже положительный момент. Пусть я был бы приговорен к смерти и меня бы подвели к эшафоту, но, если эшафот будет возведен на суше, я останусь столь же спокоен у его ступеней, как сейчас.