озродить к жизни традиции папессы Иоанны, ждала того дня, когда будет приведен в исполнение вынесенный ей приговор. Казнь была отсрочена; страшно вымолвить: в тот день, когда Фаусту должны были передать в руки палача, стало известно, что она беременна. Но теперь, когда ребенок появился на свет, уже ничто не могло спасти ее.
Вскоре пробьет час, когда для Фаусты придет расплата за ее мужество и за ее великую борьбу с Сикстом V.
Сегодня утром Фауста должна умереть!
Тем же утром в одном из роскошно-изысканных залов, каких немало в Ватикане, два человека, стоя лицом к лицу, почти вплотную, бросали друг другу исполненные смертельной ненависти слова, звучавшие еще более жутко из-за их неподвижных, как у изваяний, поз. Оба были в расцвете сил и приблизительно одного возраста. И оба, хоть и служили церкви, с высокомерным изяществом носили элегантные костюмы кавалеров того времени. Вне всякого сомнения, то были знатные вельможи. В их сердцах бушевала ненависть к одному и тому же сопернику, и любовь к одной и той же женщине сделала их врагами.
Первого звали Александр Перетти. Перетти! Та же фамилия, что и у Его Святейшества Сикста V. Этот человек и вправду был племянником папы и недавно стал кардиналом де Монтальте. Его открыто называли преемником Сикста V, чьим доверенным лицом и советником он являлся.
Другой звался Эркуле Сфондрато; он принадлежал к одному из самых процветающих семейств Италии и исполнял свои обязанности верховного судьи с суровостью, которая превратила его в одного из самых страшных вершителей воли Сикста V.
Вот что эти люди говорили друг другу:
– Слушай же, Монтальте, слушай этот похоронный звон... Ничто не может теперь спасти ее, ничто и никто!
– Я брошусь в ноги к папе, – рычал племянник Сикста V, – и добьюсь ее помилования...
– Папа! Да если бы у него достало силы, он бы собственной рукой убил ее! Ты ведь знаешь, Монтальте, – только я один могу спасти Фаусту. Вчера ей зачитали приговор. Эшафот уже воздвигнут. Если ты не поклянешься мне Иисусом Христом, Его терновым венцом и Его ранами, что отказываешься от Фаусты, через час ее уже не будет в живых!
– Клянусь... – с трудом произнес Монтальте. И замолк, обезумев от боли, гнева и ненависти.
– Ну, – взревел Сфондрато, – в чем же ты клянешься?
Теперь они стояли так близко друг от друга, что их одежды соприкасались. Налитые кровью глаза метали молнии, рука каждого судорожно сжимала рукоятку кинжала.
– Клянись, клянись же! – повторил Сфондрато.
– Клянусь, – прорычал Монтальте, – что скорее вырву себе сердце, чем откажусь от любви к Фаусте, даже если она возненавидит меня ненавистью столь же неугасимой, как неугасима моя к ней любовь. Клянусь, покуда я жив, никто не поднимет руку на Фаусту – ни палач, ни верховный судья, ни сам папа! Клянусь, что буду в одиночку защищать ее, если понадобится, против целого Рима. А пока, верховный судья, умри первым – ведь именно ты вынес ей приговор!
И в тот же миг кардинал Монтальте, племянник папы Сикста V, поднял свой кинжал и молниеносным ударом вонзил его в плечо Эркуле Сфондрато.
Затем с хрипом, в котором звучало то ли проклятие, то ли мольба, Монтальте бросился вон.
Эркуле Сфондрато, как подкошенный, упал на колени, но почти тотчас же поднялся, быстро расстегнул камзол и обнаружил, что кинжал Монтальте не смог прорвать кольчугу, прикрывавшую его грудь. На губах Эркуле появилась зловещая улыбка, и он прошептал:
– Эти стальные рубашки, изготовленные в Милане, и вправду крепкой закалки. Ну что ж, Монтальте, будем считать, что я принял твой удар! И клянусь тебе, что уж мой-то кинжал найдет дорогу к твоему сердцу!
Между тем Монтальте устремился в лабиринт коридоров, огромных залов, дворов и лестниц. По крытой галерее, соединявшей Ватикан с замком Святого Ангела, он добежал до темницы, где побежденная Фауста ожидала смерти.
Весь дрожа, Монтальте приблизился к двери, которая охранялась двумя солдатами. Они хотели было скрестить перед ним свои алебарды, но, надо полагать, власть племянника Святейшего Отца была в Ватикане столь велика или, возможно, выражение его лица было в тот момент столь ужасно, что стражники попятились.
Монтальте открыл окошечко, которое позволяло наблюдать за тем, что происходило внутри темницы.
Вот что увидел через это окошечко кардинал Монтальте... Мимолетное и зловещее явление из смертного сна.
На узкой кровати распростерта молодая женщина... Молодая мать... она... Фауста, женщина ослепительной красоты. Взяв обеими руками ребенка, она поднимает его, и в этом движении сквозит и сила, и нежность; она смотрит на дитя своими огромными темными глазами, сверкающими, словно черные алмазы.
У кровати стоит служанка.
Странно спокойным голосом Фауста произносит:
– Ты возьмешь его, Мирти, и воспитаешь. Вы уедете во Францию, в Париж. Я хочу, чтобы он вырос далеко от Рима, далеко от Италии. А когда он станет взрослым, ты расскажешь ему и обо мне, и о его отце. Не бойся, никто не станет противиться твоему уходу из замка Святого Ангела, я добилась, чтобы с моею смертью умерла и месть Сикста V.
– Все сделаю, госпожа! – ответила Мирти и разрыдалась. – И я ничуть не стану бояться. После вашей смерти я должна жить, и я буду жить ради него!
Фауста слабо кивает головой, принимая это торжественное обещание. Минуту она хранит молчание, а затем, устремив глаза на ребенка, продолжает:
– Сын Фаусты... Сын Пардальяна... Что с тобой будет? Каким ты вырастешь? Отомстишь ли за мать? Сын Фаусты и Пардальяна, пусть сердце твое не знает жалости, любви, сострадания – всех тех чувств, что превращают человека в раба! Я хочу, чтобы ты пронесся по жизни безжалостным метеором, воплощением самого Рока. Прощай, сын Пардальяна! Я поцелую тебя, перед тем как умереть, и пусть моя сила и гордость перейдут тебе. Сын Пардальяна и Фаусты, что станется с тобой?..
Она склоняется к лобику младенца, целует его и передает служанке.
Все кончено. Мирти берет на руки ребенка, которого она должна увезти как можно дальше от Рима. Она отходит и отворачивается, словно желая скрыть от едва вступившего в жизнь крохотного невинного существа – сына Фаусты, сына Пардальяна, как его мать вступает в смерть.
Фауста неторопливо открывает золотой медальон, висящий у нее на груди, вынимает оттуда крупинки яда и кидает их в заранее подготовленный кубок.
Все кончено. Одним глотком Фауста осушила кубок и упала на подушку... бездыханная.
Глава 2ВЕЛИКИЙ ИСПАНСКИЙ ИНКВИЗИТОР
По другую сторону двери послышался жуткий крик тревоги и ужаса. Это Монтальте; потрясенный, он кричит во весь голос, он рычит, сраженный этой непредвиденной развязкой: – Умерла?.. Как?! Она умерла! Безумец! Почему я не подумал о том, что, не желая попасть в лапы палача, Фауста покончит с собой!
И почти тотчас же он неистово обрушился на дверь; яростно колотя в нее кулаками и задыхаясь, он призывал:
– Скорее! Скорее! Помогите! Вдруг ее еще можно спасти?!
Попытка оказалась бесплодной, и, обращаясь к стражникам, которые безучастно присутствовали при этом взрыве отчаяния, он закричал:
– Откройте! Да откройте же! Говорю вам – она умирает... Ее надо спасти!
Один из стражников ответил:
– Эту дверь может открыть лишь верховный судья.
– Эркуле Сфондрато?! Будь я проклят!
И Монтальте рухнул на колени, обхватив голову руками и сотрясаясь от рыданий.
В этот момент чей-то голос произнес:
– Я тоже имею право открыть эту дверь... И я открываю ее!
Одним прыжком Монтальте вскочил на ноги, взглянул на человека, сказавшего эти слова, и прошептал с выражением скрытого ужаса, смешанного с почтительностью:
– Великий испанский инквизитор!
Иниго де Эспиноза, кардинал-архиепископ Толедский, великий испанский инквизитор, близкий родственник и преемник Диего де Эспинозы, был человеком лет пятидесяти, высоким, сильным, с лицом спокойным и бесстрастным, лишь изредка выражавшим хоть какое-то искреннее чувство. Вот уже месяц инквизитор находился в Риме. Он приехал сюда с миссией, о которой никто ничего не знал. Он вел многочисленные беседы с Сикстом V, при которых никто не присутствовал. Правда, было замечено, что престарелый папа – некогда весьма крепкий мужчина и опасный соперник в дипломатических баталиях – выходил после этих бесед с Эспинозой все более и более разбитым, все более и более постаревшим. Стало известно также, что назавтра инквизитор должен отбыть обратно в Испанию.
Следуя повелительному жесту Эспинозы, стражники поклонились, дрожа, и отошли в дальний конец коридора.
Не добавляя к сказанному ни слова, Эспиноза открыл дверь и вошел в темницу.
Монтальте устремился вслед за ним; сердце его отчаянно билось от безумной радости, его переполняла надежда – столь же великая, сколь и безрассудная. Совершенно уверенный, сам не зная почему, что сейчас свершится чудо, – ради него и прямо у него на глазах! – он бросился к узкой кровати, на которой покоилось тело Фаусты.
Внезапно он замер как вкопанный... Его блуждающий взор, исполненный боли, ярости и ненависти, остановился на крохотном существе, лежавшем на руках служанки.
Единственного взгляда на этого ребенка хватило, чтобы в мозгу этого сильного человека закружился целый вихрь беспорядочных мыслей, проникнутых всепоглощающей злобой, начисто сметающей любое человеческое чувство и не оставляющей ничего... ничего, кроме смертельной ненависти... Этот младенец – сын Пардальяна!
По-видимому, какой-то таинственный, но безошибочный инстинкт предупредил невинное создание, ребенок жалобно заплакал и прильнул к той, кому отныне было суждено стать его матерью.
Мирти, не сводя глаз с искаженного лица незнакомца, еще крепче сжала ребенка в своих объятиях, словно защищая его.
Ни одна деталь этой мгновенной немой сцены, красноречивый смысл которой был поистине ужасен, не ускользнула от острого взгляда великого инквизитора.
Однако он сказал спокойно, почти мягко, указывая на открытую дверь: