Толик заржал сквозь булку.
– Что вы нашли смешного? – спросил клиент.
– А вот это… – охотно ответил Толик и двумя руками изобразил падение «Оффенбахера» в лестничный пролет. И опять от души захохотал.
– Это не смешно, – сказал клиент.
– Ладно, – откликнулся незлобивый Толик. – Давай лучше изобрази чего-нибудь. Чем зря стоять.
Клиент, в раннем детстве раз и навсегда ударенный своей виной перед всеми, кто не выучился играть на музыкальных инструментах, вздохнул и открыл крышку. «Оффенбахер» ощерился на лестничную клетку желтыми от старости зубами.
Размяв руки, очкарик быстро пробежал правой хроматическую гамму.
– Во! – сказал восхищенный Толик. – Цирк! Клиент опустился полноватым задом на подоконник, нащупал ногой педаль и осторожно погрузился в первый аккорд. Глаза его тут же затянуло поволокой, пальцы забродили вдоль клавиатуры.
– Ну-ка, стой, – приказал Карабукин.
– А? – Клиент открыл глаза.
– Это – что такое?
– Дебюсси, – доложил клиент.
– Ты это брось, – неприязненно сказал Карабукин.
– То есть? – не понял клиент. Карабукин задумчиво пожевал губами.
– Ты вот что… Ты – «Лунную сонату» можешь? Очкарик честно кивнул.
– Вот и давай, – сказал Карабукин. – Без этих ваших…
– Что значит «ваших»? – насторожился клиент.
– «Лунную сонату», – отрезал Карабукин и для ясности снова пошевелил в воздухе растопыренными пальцами. – Добром прошу.
– Хорошо, – вздохнул пианист. – Вам – первую часть?
– Да уж не вторую, – сказал Карабукин.
На звуки «Лунной» откуда-то вышла старуха, похожая на некормленное привидение. Она прошаркала к «Оффенбахеру», положила на крышку сморщенное, средних размеров яблоко, бережно перекрестила игравшего, поклонилась в пояс грузчикам и ушла восвояси.
– Вот! – нравоучительно сказал Толику Карабукин, когда соната иссякла. – Бетховен! Глухой, между прочим, был на всю голову! А у тебя, мудилы, уши, как у слона, а что толку?
– Сам ты слон, – ничуть не обидевшись, ответил Толик – и, стуча несчастным «Оффенбахером» по стенами и перилам, они поволокли его дальше. Клиент морщился от каждого удара, прижимая заработанное яблоко к пухлой груди.
– Бетховен… – сипел Толик, размазанный лицом по инструменту. – Бетховен бы умер тут. Глухой… Да он бы ослеп!
На очередной площадке они рухнули на пол. Из легких вырывались нестройные хрипы. Клиент, стоя в отдалении, опасливо заглядывал в глаза трудящимся. Ничего хорошего как для художественной интеллигенции вообще, так и, в особенности, для пианистов в этих глазах видно не было.
Клиент же, напротив, любил простой народ. Любил по глубокому нравственному убеждению, легко переходившему в первобытный ужас. В отчаянном расчете на взаимность он любил всех этих грузчиков, сантехников, шоферов, продавщиц… Гармония труда и искусства грезилась ему всякий раз, когда рабочие и колхозники родной страны при случайных встречах с прекрасным не били его за бессмысленную беглость пальцев, а, искренне удивляясь, давали немного денег на жизнь.
– Хотите, я вам еще сыграю? – не зная, чем замолить свою вину, осторожно предложил он.
– Потерпеть не можешь? – спросил Карабукин.
– Не, пускай, почему! – вдруг согласился Толик. – Концерт, блядь, по заявкам! – рассмеялся он. – Давай, убогий, луди!
Музыка взметнулась в пролет лестничной клетки. Навстречу, по прямой кишке мусоропровода, просвистело вниз что-то большое и гремучее, где-то в недосягаемом далеке ударилось о землю и со звоном разбилось на части. С последним аккордом клиент погрузился в «Оффенбахер» аж по плечи – и затих.
– Наркоман, что ли? – с уважением спросил Толик. – Чего глаза закатил?
– Погоди, – осек его Карабукин, озадаченный услышанным. – Это – что было?
– Шуберт.
– Тоже глухой? – поинтересовался Толик.
– Нет, что вы! – испугался клиент.
– Здоровско! – Толик так обрадовался за Шуберта, что даже встал. – А я смотрите что могу!
Он шагнул к «Оффенбахеру», одной рукой, как створку шкафа, отвел в сторону клиента, обтер руки о штаны, отсчитал нужную клавишу и старательно, безошибочно и громко отстучал собачий вальс. Каждая нота вальса отражалась на лице хозяина инструмента, но прервать исполнение он не решился.
В последний раз влупив по клавишам, Толик жизнерадостно расхохотался, после чего на лестничной клетке настала относительная тишина. Только в нутре у «Оффенбахера», растревоженном сильными руками энтузиаста, еще долго что-то гудело.
– Толян, – сказал пораженный Карабукин, – что ж ты молчал?
– В армии научили, – скромно признался Толян.
– Школа жизни! – констатировал Карабукин и повернулся к клиенту. – Теперь ты.
…День клонился к закату. Толик лежал у стены, широко разбросав конечности по лестничной клетке неизвестно какого этажа.
За время их путешествия с «Оффенбахером» в подъезде прозвучала значительная часть мирового классического репертуара. Переноска инструмента сопровождалась вдохновенными докладами клиента о жизни и творчестве лучших композиторов прошлого. Сыграно было: семнадцать прелюдий и фуг, дюжина этюдов, уйма пьес и один хорошо темперированный клавир.
В районе пятнадцатого этажа Толик сделал попытку исполнить на «бис» собачий вальс, но был пристыжен товарищем – и покраснел. В последний раз это случилось с ним в трехлетнем возрасте, во время диатеза.
Полет валькирий сменился шествием гномов, а земли все не было. Лысый, крепкий, как у лося, череп Толика блестел в закатном свете. Чудовищное количество переходило в какое-то неясное качество, и казалось: череп меняет форму прямо на глазах.
Напротив Толика, привалившись к косяку и с тревогой прислушиваясь к своей развороченной душе, сидел Карабукин.
– Это – кто? – жадно спрашивал он.
– Рахманинов, – отвечал клиент.
– Сергей Васильевич? – уточнял Карабукин.
Они стаскивали «Оффенбахер» еще на пару пролетов вниз и снова располагались для культурного досуга.
– А можно вас попросить, Николай Игнатьевич, – сказал Карабукин как-то под утро, – исполнить еще раз вот это… – Суровое лицо его разгладилось, и, просветлев, он намычал мелодию. – Вон там играли… – И показал узловатым пальцем вверх.
– «Грезы любви»? – догадался клиент.
– Они, – сказал Карабукин, блаженно улыбнулся – и заснул под музыку.
Через минуту в подъезде раздался голос проснувшегося Толика.
– Ференц Лист! – сказал Толик. Сильно испугавшись сказанного, он озадаченно потер лысую голову. Потом лицо его разнесло кривой улыбкой.
– Господи, твоя воля… – прошептал он.
Однажды Николай Игнатьевич съездил на лифте домой и привез оттуда к завтраку термос чая, сушки и бутерброды. Он был счастлив полноценным счастьем миссионера.
Грузчики не спали. Они разговаривали.
– Все-таки, Анатолий, – говорил Карабукин, – я не могу разделить ваших восторгов относительно Губайдулиной. Увольте. Может быть, я излишне консервативен, но мелодизм, коллега! – как же без мелодизма!
– Алексей Иванович, – отвечал лысый Толик, прикладывая к шкафообразной груди огромные ладони, – мелодизм безнадежно устарел! Еще в тысяча девятьсот восьмом году, как вы, конечно, помните, Скрябин писал Танееву…
Тут они заметили подошедшего клиента и внимательно на него посмотрели, что-то вспоминая.
– Простите, что вмешиваюсь, – сказал клиент. – Но давайте попьем чайку – и двинемся.
– Куда? – спросил Карабукин.
– Как «куда»? – бодро ответил клиент. – Вниз!
– Не хочется нас огорчать, Николай Игнатьевич, – сказал Карабукин и, повернувшись, нежно погладил лаковый бок «Оффенбахера», – но вниз мы пойдем без него.
– Как «без него»?
– Одни.
– Как «одни»?
– Ну-ну, – сказал Карабукин. – Будьте мужчиной.
– Видите ли, – мягко объяснился Толик, – я ведь не подъемный кран. И Алексей Иванович тоже. Согласитесь: унизительно тяжести на себе таскать, когда повсюду разлита гармония…
– Я вам заплачу… – позорно забормотал клиент, шаря по карманам.
– Эх, Николай Игнатьевич, Николай Игнатьевич, – укоризненно протянул Карабукин, – даже странно слышать от вас такое…
– Что деньги?.. – заметил лысый Толик. – Бессмертия не купишь.
Они по очереди пожали клиенту вялую руку, спросили у него адрес консерватории и ушли.
Клиент сел на ступеньку и минут пять смотрел на «Оффенбахер». Он чувствовал себя миссионером, съеденным во имя Христа. Потом он мысленно попробовал «Оффенбахер» приподнять и мысленно умер. Потом воля к жизни победила, клиент вызвал лифт и направился к магазину.
Через пять минут он вернулся с тремя мужиками, которым как раз переноски «Оффенбахера» не хватало, чтобы наклюкаться наконец до лысых ежиков. Мужики впряглись в оставленные грузчиками ремни и с криком понеслись вниз.
Через пять минут, сильно постаревшие, они повалились на лестничную площадку и начали дышать кто чем мог.
– Слышь, хозяин, – придя в себя, заявил наконец один из вольнонаемных, – ну-ка, быстро сбацал чего-нибудь.
– Ага! – поддержал другой. – Пока все равно лежим.
– Ты это… – сказал третий и почесал голову сквозь кепку. – «Лунную сонату» можешь?
Все трое уставились на работодателя, и он понял, что его звездный час настал.
– А вот хер вам всем на рыло! – сказал хозяин «Оффенбахера». – Тащите так!
1995
Жизнь масона Циперовича
Ефим Абрамович Циперович работал инженером, но среди родных и близких был больше известен как масон.
По дороге с работы домой Ефим Абрамович всегда заходил в «Гастроном». Человеку, желавшему что-нибудь купить, делать в «Гастрономе» было нечего, это знали все, включая Ефима Абрамовича, но каждый вечер он подходил к мясному отделу и спрашивал скучающего детинушку в халате:
– А вырезки, что, опять нет?
Он был большой масон, этот Циперович.
Дома он переодевался из чистого в теплое и садился кушать то, что ставила на стол жена, Фрида Моисеевна, масонка. Фридой Моисеевной она была для внутреннего пользования, а снаружи для конспирации полжизни проходила Феодорой Михайловной.