— А ты хорошо ныряешь? Под водой долго держишься?
— Да нет, так себе…
Стах рассматривал море в бинокль и заметил вдалеке шаланды. Крикнул Андрею, чтобы взял чуть влево.
— Пусть Люда встанет к рулю, — сказал Андрей, выполнив приказ. — Вот удивятся рыбаки, когда увидят, что она «Колумб» привела.
— Если хочет, пусть встанет, — согласился шкипер.
— Становись, девка, сюда, — позвал Люду Андрей.
К шаландам они шли ещё полчаса, и всё это время Люда с гордостью не выпускала руль из рук. Когда шхуна подошла к рыбакам и на ней увидели нового рулевого, послышались приветственные возгласы. Девушка раскраснелась от похвалы и, передав руль Андрею, который за это время выкурил несколько толстенных самокруток, сказала шкиперу, что в награду требует разрешения искупаться. Её поддержали моторист и Марк. Стах согласился, сказав, что, как только загрузит шхуну рыбой, даст им десять минут на купание.
Немедленно взялись за работу, помогая рыбакам перегружать рыбу и размещать её на шхуне.
Потом «Колумб» отошёл от шаланд, чтобы не мешать рыбакам, и шкипер дал команде пятнадцать минут на купание.
На раздевание ушло полминуты. Лёвка и Люда первыми бултыхнулись в воду. Марк задержался на шхуне, выбросил за борт толстый трос, прикреплённый к мачте, и объяснил, что он будет вместо трапа. Потом криками привлёк внимание Люды, бросил в море монету и сам прыгнул за ней. С шумом пробил водную поверхность и исчез. Прошла минута, из воды показался кулак, а потом и голова парня. Он хватал ртом воздух, фыркал и искал глазами своих товарищей. Увидев, показал монету, пойманную им под водой.
— Здорово! — сказала Люда, повернув голову к Лёвке.
— Что там здорово, — хитро улыбаясь, ответил Лёвка. — Я могу лучше.
— Ну, покажите лучше.
— О, пожалуйста! — Лёвка поплыл к шхуне.
Моторист влез на палубу, достал из кармана своей робы монету, бросил её за один борт, а сам, вытянув руки вперёд, прыгнул через другой. Он очень долго не появлялся, наконец выплыл возле кормы, тяжело дыша. Подплыв к Марку и Люде, показал монету. Люда была поражена, ей не верилось, что это действительно можно сделать. Она взглянула на Марка, тот смеялся.
— Это фокус, — заявила девушка. — Надо было отметить монету.
— А как же я этот фокус сделал?
Люда быстро догадалась:
— Монета была у вас во рту.
— Молодца, правильно… Ну, давайте вылезать.
Первым вылез Марк и сказал, что нырнёт ещё раз. Он спрыгнул с кормы и исчез. Не дожидаясь, пока Марк появится из воды, Люда и Лёвка поднялись на шхуну. Марк не выплывал. Люда оделась и не спускала глаз с моря. Юнги всё не было. Прошло минуты три-четыре — Марк не появлялся. Люда сжала губы, неприятное чувство кололо холодком в груди. Стах, взглянув на неё и, по-видимому, догадавшись, в чём дело, сердито сказал:
— Хватит бы ему баловаться.
Лёвка и Андрей улыбнулись. Люда удивлённо посмотрела на них.
Через минуту всё выяснилось. Возле шхуны из воды всплыло вверх дном ведро. Вот оно перевернулось, и из-под него показалась голова Марка. Лёвка объяснил Люде этот фокус: Марк, нырнув, проплыл под водой к корме, куда ранее сбросил ведро. Набрав ещё раз воздух, он нырнул с ведром на голове. Это требует большой ловкости, потому что ведро, наполненное воздухом, рвётся наверх. Нужно держать ногами какой-нибудь груз, рассчитав, чтобы он был не очень лёгким и не очень тяжёлым, потому что в первом случае человека вынесет на поверхность, а во втором потянет на дно. Под водой человек с ведром на голове может пробыть значительно дольше, чем без него, так как ведро выполняет роль воздушного колокола, в каких когда-то опускали в воду водолазов.
Люда заинтересовалась этими фокусами, и, когда Марк влез на шхуну, попросила, чтобы он в ближайшее время непременно научил её нырять с ведром. «Колумб» под мотором и парусами взял курс на Лузаны.
15. ПАПИРОСЫ С ТРИФЕНИЛОМЕТРИНОМ
Анч застал профессора Ананьева дома. Учёный сидел в своей комнате, листая книгу. Он радостно приветствовал гостя и спросил о фотографиях.
— Принёс несколько, — ответил Анч, — остальные на днях. Я уже говорил Людмиле Андреевне, что хочу сделать для вас специальный фотоальбом, посвящённый Лебединому острову.
— Давайте ваши фото и садитесь, — пригласил профессор Анча. — Я сегодня отдыхаю. Утром закончил статью, в которой изложил свой взгляд на проблему добычи гелия в этой местности. Теоретико-техническая проблема торио-гелия решена.
Анч положил на стол перед профессором несколько фотографий. Пока Ананьев внимательно рассматривал работы фотографа, последний быстро осмотрел комнату и стол. Он заметил, что окна открываются достаточно легко, что двери без защёлки изнутри, простой деревянный стол с одним ящиком служил как письменный. На столе лежали стопками книги и бумаги.
В раскрытой папке увидел рукопись — профессор, по всей видимости, только что закончил её просматривать и исправлять. Справа на куче газет лежал грубый новый портфель с расстёгнутыми ремешками и ключиком в замке.
Профессор Ананьев просмотрел фотографии, отложил их и закрыл папку.
— Признаться, я не ожидал, что фотографии выйдут так удачно, — сказал он Анчу. — Техника их изготовления безупречна, они свидетельствуют о художественном вкусе.
— Вы говорите мне комплименты, — Анч чуть склонил голову.
— Нет, нет, — возражал Ананьев, раскрывая портфель и убирая туда папку.
К сожалению, он не видел хищного выражения глаз своего посетителя, следящего за каждым его движением.
— Ну, рассказывайте, как вы здесь устроились, каковы успехи? — с чрезвычайной любезностью обратился профессор к Анчу. — Чаю хотите?
— Нет, благодарю. Пить не хочется. А вот если позволите закурить папиросу…
— Да, пожалуйста…
Анч вытащил портсигар, взял из той его половины, где лежали три сигареты, крайнюю, внимательно посмотрел, нет ли на мундштуке отметки карандашом, и закрыл портсигар. Но в тот же миг будто задумался, снова его открыл и протянул профессору.
— Извините за невнимательность… Может быть, закурите?
Профессор заколебался.
— Ох, искушение… — сказал профессор и — капитулировал. Он взял-таки из портсигара папиросу.
Анч спрятал портсигар, вытащил коробку со спичками, черкнул и предложил профессору огня.
Но тот встал, прошёлся по комнате, а пока вернулся — спичка догорела. Анч чиркнул другой спичкой. И снова Ананьев не закурил папиросу. Он ходил по комнате и рассказывал Анчу какую-то университетскую историю. Фотограф прикурил сам, выбросил истлевшую спичку, а потом спокойно зажёг третью, держа её в вытянутой руке. На этот раз профессор забрал у него спичку, размял кончик папиросы и закурил, сразу глубоко затягиваясь.
Если бы в комнате был посторонний наблюдатель, он заметил бы, что фотограф будто успокоился. На лице его исчезло выражение какого-то глубокого, хотя и едва заметного волнения, вместо этого в глазах появилась заинтересованность, а вся фигура выражала ожидание. Он взглянул на часы. Профессор Ананьев продолжал ходить по комнате и говорил дальше. Иногда он останавливался, набирал в рот дым и мастерски выпускал его большими серо-синими пушистыми кольцами. Он выкурил папиросу, выбросил в открытое окно окурок и снова сел в просторное деревянное кресло, сделанное Стахом Очеретом. Оно пришлось профессору по душе, и сейчас он уверял своего гостя, что в этом кресле его охватывает вдохновение.
Анч взглянул на часы. Прошло десять минут с тех пор, как окурок вылетел в окно. Глаза фотокорреспондента наблюдали все перемены на лице профессора. Где-то в глубине своего сознания он повторял заученное: «неожиданная головная боль, синеют губы и ногти, руки и ноги отказываются слушаться». Но пока что он никаких перемен не замечал. Но вот профессор потёр рукой лоб и сказал:
— Засиделся, знаете ли, в комнате, а возможно, от папиросы отвык. Кажется, голова заболела.
— А вы встаньте возле окна, — предложил Анч.
— И правда. А какое сегодня роскошное море и горячее солнце! Люблю же я наше южное море, особенно летом.
Профессору хотелось поболтать. Он рассказал Анчу о своих детских годах, проведенных на этом острове, когда здесь было всего семь или восемь домиков и одна или две исправные шаланды. Рыбачить выходили в море больше на каиках или ходили с острогой в руках по мели и выискивали в прозрачной воде камбалу. В домишках царила большая бедность, хотя в бухте было много рыбы, а на острове — птицы. Доставлять рыбу в город было нелегко, приходилось всё за полцены отдавать перекупщикам.
Такие вот воспоминания о детстве. Мальчику повезло. Когда ему было лет двенадцать, его забрал к себе дальний родственник-моряк и отдал в школу. Учился парень очень хорошо. Удалось получить высшее образование. Но таких, как он, были единицы.
Анч молча слушал и посматривал на свои часы. Уже прошло двадцать пять минут, но никаких признаков действия трифенилометрина не замечал. Неужели у этого человека такой крепкий организм? Анчу показалось, что у него на лбу выступает пот. От нервного напряжения заболела голова.
Профессор продолжал рассказывать, как революция застала его в университете, как принимал он участие в Гражданской войне, правда, небольшое, поскольку всего лишь командовал санитарным отрядом. В университете увлекался химией и биологией, а после войны его заинтересовала геология, и он стал геохимиком. Вспоминал о первых своих научных работах.
Анч почувствовал внутреннюю дрожь. «Но ведь это невозможно, — хотел он сказать вслух сам себе, но тренируемая в течение долгих лет выдержка заставляла его «держать лицо», ничем не выдавая своих чувств. — Неужели папиросы с отметкой остались в портсигаре?» Он будто машинально вытащил из кармана портсигар, взял в нём последнюю папиросу и, делая вид, что слушает профессора, рассмотрел мундштук третьей папиросы. И тут же побледнел. В висках тяжело застучало. На мундштуке последней папиросы не было ни единой отметки карандашом. Это была папироса без трифенилометрина. Может быть, ту папиросу выкурил он сам?