— Сэр!
— Да? О… х-м… Ты уже сделал ход, Никко?
— И уже довольно давно, сэр.
— Да-да. Извини меня. Тебя не затруднило бы объяснить мне, как ты ходил?
Николай указал на камень, который он передвинул, и Кисикава-сан нахмурился; ситуация принимала неожиданный оборот и предвещала «тенуки». Он весь подобрался, настроив свое рассеившееся было внимание на игру, и стал тщательно изучать расположение камней на доске, мысленно проигрывая возможные выходы из создавшегося положения. Подняв наконец глаза, он встретился с лукавым взглядом зеленых, цвета бутылочного стекла, глаз Николая, в которых сияло неподдельное удовольствие. Игра может продолжаться еще несколько часов. Однако в любом случае Николай выйдет из нее победителем. Это его первая победа.
Генерал посмотрел на мальчика долгим оценивающим взглядом, потом рассмеялся.
— Ты настоящий дьявол, Никко!
— Вы правы, сэр, — согласился Николай, невероятно довольный собою. — Вы отвлеклись и играли слишком рассеянно.
— И ты, конечно, воспользовался этим?
— Разумеется.
Генерал начал собирать свои камни, складывая их обратно, в лаковую шкатулку «ке».
«Ну да, — повторил он про себя. — Разумеется». Затем снова рассмеялся.
— Что бы ты сказал о чашечке чая, а, Никко?
Самой большой слабостью Кисикавы-сан была привычка пить очень крепкий и горький чай в любое время дня и ночи. При их с Николаем нежном, но очень сдержанном отношении друг к другу предложение выпить чашечку чая служило призывом к беседе. Пока генеральский денщик готовил напиток, оба они, надев «юката», вышли на террасу, в прохладный воздух ночи.
Они помолчали. Взгляд генерала блуждал по городу, где в центре, за древними каменными стенами, еще горели кое-где огоньки в окнах, за которыми люди любили, праздновали, грызли гранит науки, прощались с жизнью или торговали своим телом. Кисикава-сан внезапно спросил Николая, казалось совсем некстати:
— Думал ли ты когда-нибудь о войне?
— Нет, сэр. Она не имеет ко мне никакого отношения.
Эгоизм юности. Самоуверенный эгоизм молодого человека, который нисколько не сомневается в том, что он — последний и самый утонченный представитель древнего рода, появившийся на свет в результате тщательного отбора многих и многих поколений, чьи истоки уходят в далекое прошлое, когда жестянщики еще не стали Фордами, менялы — Ротшильдами, а торговцы — Медичи.
— Боюсь, Никко, что эта никому не нужная война в конце концов коснется и тебя.
Вслед за этим генерал сообщил мальчику о полученном им приказе перебазироваться в зону боевых действий и о том, что он собирается послать Николая в Японию, где тот будет жить в доме знаменитого учителя, мастера игры в го.
— …моего старейшего и самого близкого друга, Отакэ-сан, который должен быть тебе известен как Отакэ седьмого дана.
Николай вспомнил, что он действительно слышал это имя. Он читал комментарии Отакэ-сан, его замечания и пояснения для средних, рядовых игроков в го, изложенные очень простым и понятным языком.
— Я уже все устроил. Ты будешь жить с Отакэ-сан, в его семье, вместе с другими учениками его школы. Это большая честь, Никко.
— Я понимаю, сэр. И я восхищен возможностью учиться у Отакэ-сан. Но не покажется ли ему ниже своего достоинства тратить время на обучение любителя? Не будет ли он относиться ко мне свысока, с пренебрежением?
Генерал хмыкнул.
— Среди тех чувств, какие мой старый друг испытывает к людям, нет места пренебрежению. А! Вот и наш чай.
Ординарец отодвинул в сторону подставку для игры в го, поставив на ее место низенький столик, уже накрытый к чаю. Генерал и Николай снова уселись на подушки. После первой чашки генерал слегка откинулся назад и заговорил деловым тоном:
— Как выяснилось, у твоей матери было совсем немного денег. Она вложила свои капиталы в мелкие местные компании, большинство из которых лопнуло вскоре после того, как мы заняли город. Их владельцы просто-напросто вернулись к себе в Англию, набив карманы деньгами. Похоже на то, что для европейца великий нравственный кризис войны затмевает всякие мелкие соображения долга, чести и порядочности, делая их необязательными. У тебя остался только этот дом и кое-что еще… Очень мало. Я распорядился продать дом, чтобы у тебя появились деньги. Они пойдут на твое содержание и обучение в Японии.
— Благодарю вас, сэр, вы сделали все как нельзя лучше.
— Прекрасно. Скажи мне, Никко, ты будешь скучать по Шанхаю?
Мальчик на мгновение задумался.
— Нет.
— Не почувствуешь ли ты себя одиноким в Японии?
— Да, — ответил Николай, секунду подумав.
— Я буду писать тебе.
— Часто?
— Нет, не очень. Раз в месяц. Но ты можешь писать мне всякий раз, когда почувствуешь в этом необходимость. Возможно, тебе будет там не так уж одиноко, как ты полагаешь, У Отакэ-сан учатся и другие молодые люди. А если у тебя возникнут сомнения, какие-либо интересные мысли или вопросы, ты найдешь в нем достойного собеседника и незаменимого слушателя. Он всегда с интересом выслушает тебя, но не будет обременять советами.
Генерал улыбнулся.
— Хотя временами манера моего друга выражать свои мысли может вызвать некоторое недоумение. Дело в том, что он привык говорить обо всем, употребляя термины го. Вся жизнь для него — не более чем упрощенный образец партии в го.
— Судя по тому, что вы о нем рассказываете, он должен понравиться мне, сэр.
— Я уверен, что так оно и будет. Этому человеку я полностью доверяю, глубоко и искренне уважаю его. Он обладает таким удивительным качеством… как бы это сказать?.. Шибуми.
— Шибуми, сэр? — Николай знал это слово, но только в применении к японским паркам или архитектуре, там оно будило в человеке неясные представления о скрытой, затаенной прелести, о неизъяснимой красоте. — Как вы употребляете этот термин, сэр? В каком смысле?
— О, довольно расплывчато. И, думаю, не совсем правильно. Это всего лишь неловкая попытка дать определение тому, чему нет названия. Как тебе известно, «шибуми» — это нечто тонкое, неуловимое, то, что таится под внешней, видимой сущностью вещей. Это понятие настолько точное, что оно не нуждается в изяществе, настолько истинное, что ему не нужно быть реальным. Шибуми — это понимание, более глубокое, чем знание. Красноречивое молчание. В поведении — это сдержанность без стыдливости. В искусстве, где дух шибуми принимает форму «саби», — это утонченная простота, выразительная краткость. В философии, где шибуми возникает в виде «уаби», это спокойствие духа, которое далеко от пассивности; это бытие без жажды становления. А в человеческой личности это… Как бы это выразиться? Власть без подавления? Без господства? Нечто в этом роде.
Понятие «шибуми» необыкновенно поразило воображение Николая. Никогда еще ни один идеал не производил на него такого сильного впечатления, не затрагивал так глубоко его сознания.
— А как человеку достигнуть шибуми, сэр?
— Человек не достигает шибуми, он его… открывает. Лишь очень немногие люди, обладающие высшей душевной утонченностью и изяществом, могут прийти к нему. Такие люди, как мой друг Отакэ-сан.
— Вы имеете в виду, что человек должен очень много и упорно учиться, прежде чем он достигнет этого?
— Я имею в виду, скорее, что он должен пройти через знание, чтобы достигнуть простоты.
С этой минуты главной и наивысшей целью Николая стало стремление прийти к шибуми, открыть его в себе; наполнить свою душу безбрежным, безграничным покоем. Это могло стать его призванием, делом всей его жизни, и этот путь был открыт для него, в то время как большинство других путей, по причинам его воспитания, образования и темперамента, оставались для него закрыты. Взращивая в своей душе ростки шибуми, он мог действовать незаметно, невидимо для других; он мог достигнуть высочайших вершин на этом пути, не привлекая к себе внимания и не вызывая ненависти и зависти деспотичной посредственности.
Кисикава-сан достал из-под чайного столика небольшой ларец из сандалового дерева, завернутый в простую гладкую ткань, и вложил его в руки Николаю.
— Это прощальный подарок, Никко. Так, пустяк. Николай молча наклонил голову в знак благодарности и бережно, с нежностью прижал к себе ларчик; он не стал изливать свои чувства в не нужных сейчас словах. Это был его первый сознательный поступок на пути к шибуми.
Несмотря на то что в эту последнюю их ночь, проведенную вместе, они проговорили допоздна, обсуждая смысл и значение шибуми, все его возможные воплощения и формы, дух этого понятия, его глубочайшая сущность все же осталась для них различной, они так до конца и не поняли друг друга. Для генерала шибуми означало повиновение, покорность; для Николая — власть.
Оба они были в плену у своих представлений.
Николай отплыл в Японию на корабле, полном раненых солдат, возвращавшихся назад, к своим семьям, к наградам и пенсиям, к нелегкой жизни калек. Желтый ил, поднимавшийся со дна Янцзы, тянулся за кормой корабля целые мили, до самого устья, и только когда вода начала постепенно менять цвет и в желтовато-бурое месиво влилась свежая серовато-голубая струя, Николай развернул наконец кусок простой гладкой ткани, в которую был завернут прощальный подарок Кисикавы-сан. В хрупком ларце из сандалового дерева, обернутом в тонкую дорогую бумагу, для того чтобы предохранить его от возможных повреждений, находились две шкатулки «го ке» из черного лака, инкрустированные серебром в технике хейдатсу. На крышках шкатулок видны были изящные чайные домики, притулившиеся к скалом на берегах озер, едва вырисовывающихся в тумане, окутанных нежной, чуть клубящейся дымкой. В одной из шкатулок лежали черные камни ниджи из кишью. В другой — белые камни, сделанные из раковин моллюсков миядзаки, блестящие, на удивление прохладные на ощупь в любую погоду.
Небольшого роста, изящный молодой человек стоял у поручней старого, покрытого ржавчиной, грузового судна и, прикрыв глаза рукой, глядел, как внизу, от борта корабля до самого горизонта, вздымаются и опускаются гребни волн, в то время как внутренним своим взором он созерцал драгоценный подарок генерала — две лаковых шкатулки «го ке», размышляя о них и о цели всей своей жизни —