необыкновенно белая, какой я еще не видел никогда у бедного парня-пастуха.
— Хочешь на ту сторону? — спросил я.
Он покачал головой, не оборачиваясь и не говоря ни слова.
— А где хочешь сойти? — спросил я еще раз. — Видишь ли, берег здесь крутой.
Не оборачиваясь и не говоря ни слова, мальчишка махнул своей снежно-белой рукой назад, вниз по реке, как будто ни на минуту не желал отрываться от шумливых и шипучих волн черемошной воды. Мне это было безразлично: наверняка мальчишка хорошо знает эту воду. Мы плыли как раз мимо очень неприятных каменных глыб, лениво разлегшихся по самой середине реки, будто стадо здоровых волов в купели; надо было очень осторожно продвигаться между ними, так что у меня было много забот у руля. Сквозь клокотание волн я опять крикнул парню:
— Если будем около того места, где тебе нужно на берег, то скажи нам заранее, чтобы мы причалили ближе к берегу. Слышишь, мой?
Парень снова кивнул головой и все сидел и скулил на одном месте.
Мы переплыли опасное место и стрелой летели вдоль более широкого и не очень глубокого плеса. Я все еще держался за конец руля, но не двигал им и нехотя смотрел в спину мальчику. Вдруг он вскочил со своего места и начал торопливо подкатывать штаны.
— Хочешь слезть? — спросил я его.
Но он опять не ответил мне ничего, но подошел на самый край плота, сел на обрубок клеца, спустил голые ноги к воде, вцепился обеими руками за кольцо, а потом, опираясь обоими локтями о кольцо и весь наклоненный над ним, обернулся так, что лег брюхом на тот клец и начал потихоньку сдвигаться с него в воду. Тут я увидел его лицо — оно было мне совсем незнакомо. Мне показалось в тот миг, что какая-то странная, холодная и злорадная улыбка заиграла на лице парня. Но это длилось только мгновение. Не успел я что-то подумать, крикнуть, двинуться с места, как он без звука, моментально исчез в мутной воде. Меня охватила смертельная тревога. Я вскочил на край плота. Я знал, что это очень опасно — скакать с конца плота в воду, а еще к тому же хоть и в не очень глубоком месте, но на страшной скорости, где и самый сильный гуцул не сможет устоять на ногах. Я думал, что опрометчивый паренек сейчас вынырнет, начнет плыть или хотя бы будет недолго болтаться на волнах, бороться с водой и я смогу спасти его. Но нет, от мальчишки не было ни малейшего следа. Волны весело прыгали на клецы, хлопали у краев плота, и он стрелой с шумом гнал вперед, а парень исчез. Немой и незыблемый, весь продрогший от холодной тревоги, стоял я на краю плота и упирал глаза в мутную воду — напрасно.
— Микола! — крикнул сердито от переднего руля старый Петро. — Какого черта ты там делаешь? Не видишь ли, что вода загоняет плот поперек реки? К рулю, мой, а то оба пойдем ко всем чертям!
Я вскочил на свое место, будто пробужденный от глубокого сна, ухватился за руль и начал работать вовсю, но мои глаза все еще блуждали по широкому плесу, по булькающей поверхности реки, не найдут ли хоть какого-нибудь знака того мальчика. Нет, ни следа!
Но осознание того, что вот несколько минут назад у меня на глазах, вот тут прямо возле меня так быстро оборвалась молодая человеческая жизнь, поразила меня в самое сердце так, как никогда ничто в жизни. Я трясся всем телом, как если бы сам замучил самого близкого, самого дорогого мне человека. С ужасом осматривал я берег, неужели никто не видел, как топился парень? Нет, на берегу не было ни души; на дороге, бежавшей с другой стороны выше самой реки, не было никого; село уже исчезло за поворотом реки, только с невидимой колокольни звенели колокола, будто знали, что кто-то в селе встретил смерть. Потом я стал боязливо посматривать на старого Петро, который стоял у своего руля на первой табле с широко расставленными ногами и тоже то и дело всматривался в клокот мутной воды. Может, он видел что-нибудь? Нет, Петро молчал; он был глуховат и, не видя парня собственными глазами, вероятно, не слышал и моих слов, обращенных к нему.
Мало-помалу, когда мы отплыли уже от того несчастного места, миновали Устерики и добрались до большей, более безопасной воды, я успокоился. Я просто заставлял себя не думать больше о мальчишке; я говорил сам себе, что я ни в чем не виноват: во имя Духа Святого, я же не мог знать, что глупый мальчишка ни с того, ни с сего да и вдруг прыгнет в воду и утонет, как кусок олова, я же всего лишь стоял у руля и всякое такое. Это и успокоило меня, хотя так лишь казалось мне тогда.
Мы вовремя пригнали плот в Вижницу, забрали заработанные деньги, поужинали, отдохнули немного, накупили чего нужно было домой и еще перед полуночью двинулись обратно в горы, чтобы на следующий день перед полуднем быть уже дома и идти к косовице. Идя большой толпой, мы беседовали, шутили, рассказывали всякие смешные прибаутки, и я был особенно в веселом настроении. Разумеется, об утопленном мальчишке я не вспоминал.
Так оно тянулось, пока мы не дошли до Ясенова. Но когда мы стали приближаться к несчастному месту, где наша дорога бежала выше самого Черемоша, а здоровые скалы лежали, как быки, посреди клокочущей быстроты, и где вчера затонул мальчик, мне опять стало так тяжело на душе, как было вчера. Холодный пот покрыл все мое тело, морозная лихорадка била и трясла меня, я стучал зубами и не имел отваги никакому прохожему взглянуть прямо в глаза. В знакомый кабак я бы не пошел ни за какие деньги: так мне казалось, что, лишь я покажусь там, меня тотчас схватят и повесят. Я послал старика Петро в кабак и велел ему купить целую кружку водки — нужно было для косарей, «а я сам, — говорю ему, — не пойду туда и подожду тебя». Но как только я остался один, охватила меня такая безумная тревога, что я, как одуревший, надвинул шляпу на глаза и, склонив лицо вниз, как преступник, бросился вперед так быстро, что мне в груди не стало духа и село было уже позади меня. Тут я сел у дороги и ожидал старого Петра.
Я должен был долго ждать. Мне ужасно хотелось выпить водки, много водки сейчас, чтобы ею, словно наводнением, залить этот позорный переполох. Ожидание только увеличило мою жажду. Вот подошел хромающий старый Петро, ворча совсем не дружелюбные проклятия в адрес «молокососов, что скажут слово и сейчас же его переменят» и «летят куда-то наперекосяк, как дураки». При этих словах он подал мне фляжку с водкой. Но когда я оттянул ее и прислонил ко рту узенькое горлышко, наскочило на меня вдруг такое отвращение перед этой жидкостью, что я чуть не бросил фляжку прочь от себя и, вздрагивая, подал ее обратно Петру.
— На, пей, — сказал я, едва выдавливая из себя слова, — я в этот раз не могу.
Старику не нужно было говорить дважды. Он снова проворчал какую-то добродушную брань в адрес бездаря, отказывающегося от дара Божия, булькая, вылил из фляжки прямо в горло порядочную порцию, заткнул потом фляжку пробкой, прижал ее ладонью и тогда вложил фляжку в свою кожаную сумку. А я с тех пор не мог и взглянуть на водку и до сих пор не смог выпить ее ни капли. Отвергло насмерть, на смех всему миру!
Немного успокоившись, пошел я домой и решил себе забросить совсем плоты и больше никогда и ногой не ступать на Черемош. Но когда я на следующий день услышал возле кабака, что в среду опять придет вода, то что-то с непобедимой силой выгнало меня на рассвете из хаты. Я пошел в Жабье на склад дерева, сбил плот и погнал его снова с Петром в Вижницу. И снова в Ясенове охватила меня та самая дикая тревога, которая пронизывает разве что самого страшного преступника, и перевернула все мое нутро. Словно бешеный, я бегал глазами по воде, отыскивая любой след утопленного мальчика, хоть разум и говорил мне, что ревущая вода должна была уже или выбросить утопленника куда-нибудь на берег, или занести Бог знает как далеко и воткнуть в какую щель на дне. Но нет, мое взбудораженное воображение все говорило мне, что авось я еще где-нибудь здесь поблизости найду того мальчика, что авось среди реки высунется из воды его снежно-белая рука!
И видите, соседи, это и был весь мой грех и все мое мучение. Все что-то тянуло меня с непередаваемой силой на Черемош, и всякий раз переплывая это проклятое место ниже Ясенова, я должен был испытывать тот же переполох и ту же муку, что и в первый раз. Говорят, будто есть такие люди, что едят аршинник и при этом живут долгие годы. И мне все казалось, что я один из таких ядоедов, которые не могут жить без вечной предсмертной тревоги.
Однако я не желал ничего горячее, чем освободиться от нее. Когда прошло несколько недель, решился я наконец заговорить и начал осторожно расспрашивать в Ясенове, не пропал ли у кого мальчик такого возраста, такой и такой на вид? Нет, никто не знал и не видел такого мальчика. Я расспрашивал несколько яснее, в такой-то день такой-то мальчик не утонул ли в Черемоше? Нет, никто ничего не знал о таком случае. Не вынесла ли вода такой-то труп? Нет, никто не знал об этом ничего.
Все эти известия, вместо того чтобы успокоить меня, еще живее толклись в моем сознании, словно неразрешимая ужасная загадка. Я медленно расспрашивал у рулевых плота, у рыбаков, у гуцулов из Красноилья и Устериков — нет, нигде не было ни следа утопленного мальчишки, нигде не было мужчины, который бы его знал, видел или спрашивал о нем. Мой первый страх сменился тут же глубокой грустью, безграничным сочувствием к тому бедному мальчишке, которого никто не знал и о гибели которого никто не сокрушался. В моей душе пекло какое-то невыразимое горе при переправе через то место, и я наконец решился на искупление, надумал пойти пешком к Сучаве, чтобы исповедать свой грех и таким способом успокоить свою душу.
Увы, я и в этот раз не имел счастья. Поп, перед которым я на исповеди признался в своем грехе, очень торопился и, очевидно, не имел ни времени, ни желания распросить меня подробнее. Когда я коротко рассказал ему свое приключение, он буркнул сердито:
— Иди отсюда, глупый гуцул! Ты ведь о том не имеешь никакого греха. Говори мне достойные грехи, а не задерживай меня такой ерундой!
Но это заверение попа, что я о том не имею никакого греха, не успокоило меня. Я начал себе размышлять, что, видимо, уже так Господь Бог дал, что мне попался такой поп; видно, сам Господь Бог разгневался на меня и не обратил меня к доброму исповеднику!