— Что же вы, милая, грустите? — Миссис Даллас пересела на диван и обхватила ладонь девушки обеими руками. — Я уже немало пожила на свете и знаю, что деньги не главное.
— Рад, что вы так думаете! — Взгляд Герберта уже скакал по полкам, выискивая новую добычу. Дом «тёти Мэг» оказался сродни старинному сундуку, в котором несведущий найдет лишь хлам, а опытный глаз выловит сокровище.
Грету больше интересовала хозяйка этого сундука. Её лицо. Было в нём что-то необычное. Словно шкатулка с секретом, оно хранило за фасадом морщин и седины нечто юное. Нечто подвижное и энергичное. А взгляд… разве так добродушная старость глядит на своё прошлое?
— Подумайте, дорогая, — миссис Даллас прикоснулась к щеке девушки, — всё, что связано с деньгами, в конце развалится на фантики. Вещи покроются пылью, сотрутся, обесценятся…
Герберт закашлял. У Греты в горле тоже запершило, но она не позволяла себе издать ни звука. Лицо миссис Даллас сияло, морщины разгладились, а в седине множились коричневые волосы.
— Жизнь питает жизнь.
Голос миссис Даллас не мог принадлежать пожилой женщине. Да она уже и не была пожилой.
За спиной заверещал Герберт, но Грета не шелохнулась. Её конечности онемели, а кожа побелела и затвердела. Глаза больше не моргали и не вращались в глазницах. Девушка могла смотреть только перед собой.
Грета завалилась на спину, а затем резко взмыла к потолку. Безвольное тело пролетело рядом с люстрой, вращаемое и сгибаемое непреодолимой силой. Диван, кофейный столик, вазочки — всё казалось большим и далёким; брючины брата, свисавшие с сидушек, выглядели водопадами над паркетным морем, а вода незаметно разливалась по нему. Потом Грету усадили на тумбу у дивана и прислонили спиной к настольной лампе.
Мысли замедлились в скованном теле. Оставалось лишь наблюдать.
В поле зрения Греты вновь появилась миссис Даллас — по крайней мере, черноглазая женщина была в её халате. Усевшись на краю дивана, она с грацией пумы проползла к мальчишке, запутавшемуся во взрослом деловом костюме. Малыш испуганно вжался в подлокотник и натянул рубашку до подбородка, точно одеяло.
— Ми-ми-миссис Даллас, что со мной? — протянул мальчик, шмыгая носом и утирая навернувшиеся на глаза слёзы. — Где моя сестрёнка? Где Грета?
— Тише, Герберт, не плачь, — женщина прикрыла малышу рот, а затем запустила пальцы в его шевелюру, — она здесь, она рядом с нами. Скоро вы встретитесь. Пожалуйста, называй меня «тётя».
— Тётенька…
— О да… Обними меня, мальчик!
— Угу.
Черноокая ведьма зажмурилась и облизнулась, когда маленький испуганный комочек прижался к ней раскрасневшимся лицом.
— Как же вкусно ты дрожишь! — прошептала миссис Даллас, обхватывая голову Герберта.
Грета не могла ни сомкнуть веки, ни отвернуться.
Могут ли куклы плакать?..
Окна и двери
— Ну, за здравие!
На этот раз я никого не позвал, никого не пригласил, пил один. Сам с собой чокался и выливал водяру в глотку, сначала из одной рюмки, потом из другой. Пил за двоих, получается. Так даже экономнее, я проверял. Меня хватает на пол-литра… ну, на литр, а потом… не знаю. Не помню.
Но так одиноко и тоскливо. И ёлочка голая в углу стоит. Ёлочка… Иголочка! Я тут последний огурец с солью доедаю, а у старух праздник! Новый год, чтоб его! К кому-то даже внуки приехали, а я тут… Ик!
Это ещё что? Только заикнулся о компании, и тут на тебе! То ли свинья рогатая, то ли козёл чёрный, то ли батюшка из соседнего села. Прилип к окну, чертяга, и смотрит.
— Эй, ты чё? Чё подсматриваешь?
А он не отвечает, только лыбится как негр из телевизора, ходячая реклама зубной пасты. Такая злость меня взяла на эту рожу, что я с дуру швырнул в окно бутылкой.
Окно лопнуло. Взорвалось и впустило лютый ветер! Я и пикнуть не успел, как меня подняло над землей и засосало в темноту. Искры вспыхнули перед глазами. Кажется, я ударился головой.
С секунду кругом грохотало и трещало. Похоже, я пробил собою стену.
Очнулся на утоптанном снегу. Луны не было, звёзд не было, но снег вокруг блестел так, будто я лежал под фонарём. Я поднялся и пошёл, куда глаза глядели. Света не хватало: в шаге от меня горело белым, а дальше — хоть глаз выколи. Ни сугробов, ни дорог, ни домов. Пустота.
И снова этот чёрт! Стоит в столбе света, как у меня, и лыбится, собака. Ну-с, бутылку и окно я уже разбил, теперь разобью ему рожу!
Я подбежал к нему, замахнулся, ударил, но не попал. Он как сквозь землю проваливался и снова появлялся где-то вдалеке. И всё лыбился, лыбился!
Не знаю, сколько я гонялся за этим козлосвином, но черномазый вдруг исчез, осталась лишь чернота. Холодная, злая чернота, а от неё невольно протрезвеешь.
Снег впереди кончился. Чуйка уберегла меня от рокового шага. То была не голая земля, а край ямы — широкой и длинной, точно под гроб вырытой. И дна ей не видать, хоть камень кидай и слушай: стукнет или нет?
Гнилое место. Гиблое место.
Я попятился, но в спину упёрлись не то костяшки пальцев, не то рога. И пикнуть не успел, как снег по бокам ямы исчез, и я провалился в бездонную могилу.
Ни ветра, ни звука, ни всполоха. Неужто я умер?
Потом как-то рассеялось; я точно очнулся ото сна, хоть и не засыпал… наверное. Кругом поле, а может лесок, не разобрать в темноте. Под ногами лёд и всё тот же снег. Из сугробов торчали не то кресты, не то костлявые березы. Звёзд да месяца я, сколько не подымал голову, не увидел, но вдалеке горел огонь. То не костёр, это точно, но и не свет из окошка избёнки. А жаль. Холодно зимой без сапог и без всего. Хоть ветра нет, а то бы околел на месте.
Не нравится мне этот бледный свет, ой не нравится! Точно гнилушка маячит, на смерть зазывает. Но куда ещё идти?
Иду на свет, а он где-то на опушке леса горит. Не могу разглядеть, что это такое. Надо поближе…
Всё-таки не протрезвел, получается?
Вижу, стол огромный стоит, какой на свадьбу и поминки ставят. Стулья стоят, тарелки блестят, а свет оказался от свечи. Только блюда пустые, гостей нет, а по стульям вороны скачут. Во главе стола сидит девица… или старуха. Эх, старый я стал, не разглядеть. Лицо острое, сама худая, глаза впалые. Хмурая. Увидев меня, указала на место подле себя. И тарелку пододвинула.
Хех, игривая! На живот мой руку кладёт. Старый я, но ещё ого-го! Девица или старуха? Не пойму…
— Зин, ты слыхала? Дед Максим околел.
— Да ну? Да ты шо? Да прямо до смерти?
— А то! Надрался, выполз из дому в трусах и умёрз в лесу. Так ещё какая-то гадина ему брюхо подъела, печени как не бывало.
— Страсти рассказываешь, Варя! Ей-богу, угомонись! Внучка малая носится, испугаешь ребёнка.
— Да что ты волнуешься? Что переживаешь? Они ж сейчас все продвинутые, хомячков хоронят и в какую-то Доку играют. Им легко: ну, помер дед Максим, да и… тьфу, не при детях будь сказано!
Как в телевизоре
Поток абсурда, который некий сценарист счёл достойным диалога, вытеснил жужжание телефона, поставленного на беззвучный режим. А вот с писком микроволновки такое не сработало — очень уж Майкл рассчитывал на кусок пиццы с ананасами, оставшийся с обеда.
Вскочив с дивана, Майкл зашагал на кухню. Стоило отворить дверцу прибора и выпустить запах горячего теста наружу, как желудок, доселе спокойный, сжался и будто бы заскулил, торопя своего носителя вернуться к телевизору и поработать челюстями. Не было причин задерживаться или протестовать. Да и поток сознания сценариста уже принял иную форму, судя по звуку. Даже экшен какой-то начался: что-то с грохотом и звоном разбилось.
Излишне реалистично разбилось.
«Так, стоп…»
Спешно, но с тарелкой в руке (зря, что ли, ходил?) Майкл вернулся в гостиную. Как он и опасался в душе, пузатый телевизор лежал на полу экраном вниз, а вокруг него валялись осколки стекла и пластмассы. Лицо Максима скривилось, словно тот закусил лимонной долькой, а мозг, похоже, не был готов анализировать произошедшее и выдал лишь спокойное: «Надо взять пиво из холодильника».
Туловище уже отреагировало на правильную, в общем-то, мысль — ужин ведь надо чем-то запивать — но не тут-то было. Совсем рядом раздался новый звон, и нечто большое и темное ввалилось внутрь через окно. Вздрогнув, Максим едва не выронил тарелку. Шторы скрывали интервента, но не полностью: ткань уже приобретала очертания высокого и массивного существа. До ушей донеслось напряжённое сопение. Владелец квартиры буксовал, дурная голова гнала к пришельцу.
И оно двинулось навстречу.
Лапы ступили на нижний край штор, натягивая их, но движение не прекратилось; материя с мерзким треском расползлась под когтями и весом существа, и на глаза Майклу показалась покрытая черно-белой шерстью лапа.
Взвизгнув, Майкл швырнул тарелку в животное и бросился к двери. Тварь не торопилась пускаться в погоню, и парень без затруднений выбрался на улицу.
«Хана ужину!»
Улица встретила напуганного домоседа перевёрнутым мусорным баком, в содержимом которого копошились еноты — и не только. У соседнего дома дымился разбитый автомобиль. Пучеглазая зебра щипала газон.
— Что случилось с этим проклятым пригородом?.. — Майкл шагнул, не глядя под ноги, и едва не покатился со ступеней кубарем. На пороге сидел детёныш панды и, повторяя за одним из пирующих енотов, вдумчиво тряс чью-то оторванную ногу вверх-вниз.
Из покинутого дома раздался рёв, и пятнистый медвежонок ответил на него. «Мама сейчас придёт». Вспотевший и побелевший Майкл не стал дожидаться воссоединения и покинул двор.
«Где же, блин, все? Неужели я остался совсем один?»
Ответ не заставил себя ждать. Противно визжа шинами, из-за угла выскочил розовый кабриолет с двумя неформалами… наверное.
— Не останавливайся, Артемон, гони вперёд! — обтянутая латексом пассажирка отличалась синими волосами и противным скрипучим голосом, а голый водитель в маске и с кляпом, похожим на красный клоунский нос — молчаливой исполнительностью. Заметив Майкла, яркая леди уделила ему толику внимания и показала средний палец. Даже два. Затем машина выехала за границы автодороги и затерялась между постройками.