забеги обратно, останься, притворись, что не сломана…
Я стою, обняв себя руками, не чувствуя тела. Только звон в голове.
Это осознание, что я больше не контролирую вообще ничего. Даже себя.
Мне так страшно, господи.
Страшно до боли в деснах.
До звона в ушах. Как будто — и зачем мне руки, если тебя в них нет?
Что-то скользит по ногам, впивается в ступни. Я не сразу понимаю, что это — сначала опускаю расфокусированный взгляд. Это розы, которые он привез, подарил, бросил. Которые я капризно выпросила, но даже не взяла в руки. Которые могли бы покорить абсолютно любое женское сердце, а я беспощадно топчу их ногами, превращая прекрасные бутоны в развалившееся месиво.
Я же не тупая ванильная девочка.
Я не слабачка.
Я не должна вот так бездумно сгореть.
Но я, кажется, уже горю.
И когда возвращаюсь в спальню — от одного вида смятой постели становится физически больно. Так сильно, что я на мгновение хочется остановить сердце, запретить ему гонять по венам эту агонию.
Я сползаю по стене, зарываясь в одеяло словно в кокон, до самого кончика носа.
Хочется не воздуха — а чтобы никто, никогда больше не нашел.
Стук сердца отдается в ушах, как будто по голове кто-то бьет изнутри. Бах. Бах. Бах. Бах.
Не понимаю, откуда берется дрожь. Меня колотит так сильно, что невозможно остановиться, и кажется — именно я становлюсь эпицентром смертельно землетрясения. Еще немного — и пол великолепной Авдеевской квартиры пойдет трещинами, бетон вздыбится тяжелыми осколками.
Я пробую дышать медленно. Пробую сосчитать.
Раз. Два. Три… Пальцы дрожат. Тело ломается вовнутрь, как будто та пропасть, которая образовалась после его ухода, оголодала настолько, что начала жрать саму себя.
Я уже не Крис. Я просто оболочка. Шкура. Паника в панике. Внутри нее — еще одна, поменьше, свернувшаяся клубком, но токсичная и беспощадная.
А потом — резкий образ. Непрошеный. Как вспышка — режущий по глазам.
Что-то белое. Очень яркое. Как свет, бьющий прямо в лицо. И черные тени. Два силуэта. Один стоит. Второй… корчится?
Бах. Снова бах. Но не в ушах — где-то в прошлом. Резкие, тяжелые звуки. Как будто кто-то ударил по мясу.
Голос. Женский. Визг. Писк.
Я вздрагиваю. Вскидываю голову. Одеяло падает на пол.
Что это было?
Я не понимаю. Не помню. Но знаю.
Мама?
Чувствую себя так, словно из меня только что вырвали кусок памяти и положили передо мной, как испорченную еду. Не хочешь — но сожрать все равно придется.
Поднимаюсь. Качаюсь. Дохожу до ванной.
Включаю воду. Льется ледяным градом сверху на голову, как шепот — слишком близко. Слишком громко. Я умываюсь. Снова. И снова. Уже не чувствую кожи, но мне мало. Хочется внутрь. Хочется вымыть из себя что-то.
Я смотрю на себя в зеркало. Глаза покрасневшие. Щеки в разводах. Волосы спутаны.
Опускаюсь на пол. Холодный кафель обжигает. И одновременно — дает хоть что-то ощутимое. Факт, который нельзя вытеснить. Холодно. Значит, жива.
Сижу, прислонившись к ванне. Обняв колени. Все еще дрожу.
Но дрожь теперь какая-то совсем другая. Глубже. И Авдеев тут вообще не причем. Просто сегодня я стала опасно открытой. Разрешила ему пройти через все замки, хотя он бы и так прошел, потому что — это же Его Грёбаное Величество. Он не спрашивает разрешения. Не станет робко стучать в дверь — он просто делает так, чтобы все в этом мире добровольно упало ему в руки. Даже я и все мои защиты.
И там, где теперь нет ни одной целой стены — слишком много воздуха. И горького дыма.
Как будто я сейчас вообще вся из детства.
Папа.
Его руки.
Крик.
Брызги. Не воды. Красного.
Я зажимаю уши. Качаюсь взад-вперед.
Нет. Нет. Нет. Нет.
Я не хочу это вспоминать. Не хочу это помнить. Не хочу чувствовать себя десятилетней, под лестницей. С закрытыми глазами и ушами, с дурной считалкой в голове, но почему-то от нее еще страшнее: «Жил на свете человек, скрюченные ножки…»
— И гулял он целый век, — вслух, болезненно клацающими зубами, — по скрюченной дорожке.
Я вталкиваю ладони в уши, чтобы не слышать. Но все равно слышу.
Как она кричит: «Кристина, пожалуйста, Кристина, помоги мне!»
Мама?
Нет, черт. Не мама.
Я сижу на полу, на кафеле, и впервые чувствую, что я не взрослая женщина. Я ребенок. Напуганный. Одинокий.
И мне не с кем поговорить.
Глава двадцать седьмая: Барби
Встретиться с Дэном все-таки приходится.
Через неделю, которую я — слава богу! — провожу без Авдеева. Сначала пару дней мы даже в офисе на сталкивались, и держали связь на редких сообщения, потом он умотал в Нидерланды — кажется, разбираться с тем транспортным хабом, который очень хотел, чтобы Его Грёбаное Величество вложил в него деньги.
Я очень по нему скучаю.
Так сильно, что утром утыкаюсь лицом в подушку и от невозможности с ним целоваться начинает болеть во рту. Как будто порезала язык, и он безобразно кровит, и ничего не в состоянии замазать эту боль — ни очередная чашка кофе, ни жутко мятная жвачка.
И меня разрывает от этого противоречия, потому что с одной стороны расстояние между нами — лучшая защита для моей души, все еще слишком оголенной после той панической атаки. Если бы он притронулся ко мне на следующий день — даже если бы просто был рядом глаза в глаза — я бы точно сдалась к чертям и во всем ему призналась. И пусть бы распял меня или что угодно. Я даже о последствиях такого поступка не думала в тот момент — хотелось просто… без игр, без фокусов… Посмотреть, насколько Мое Грёбаное Величество все еще где-то человечен внутри.
Потом иллюзия спала. Желание срывать с себя покровы — улетучилось как дым, оставив пепелище и горечь. Но легче не стало, потому что ему на смену пришла тоска. Такая сильная, что ее не получается выколачивать ни работой, ни изнуряющими тренировками, ни даже пилоном, хотя танцевальная студия всегда была моим лучшим антидепрессантом. Тоска по тому, что мне даже его сообщений с каждым днем становится катастрофически мало. И я отчаянно придумываю поводы, чтобы ему написать, стараясь придать им хотя бы капельку смысла. Потому что на самом деле хочется просто написать ему… столько гигабайт романтической чуши, что я начинаю презирать саму себя.
И очень вовремя, потому что в двери кафе, где мы с Дэном договорились увидеться, как раз появляется его рослая фигура, напоминая мне, кто я и почему из этих розовых соплей ничего не получится. Разве что красивый сопливый веночек на мою могилу — очень может быть, что вполне реальную.
— Тинка… — Дэн тянется ко мне, выдергивает со стула, словно тряпичную куклу — под руки и сразу на себя, практически отрывая носками от пола, потому что тоже высокий и здоровый.
Ну не даром же они с Авдеевым такие зашибись друзья — будь Дэн хотя бы немного меньше, рядом они бы смотрелись как клоуны в цирке.
Я старательно верчу головой и упираюсь в его грудь ладонями, избегая прямого попадания его губ — в мои. Хорошо, что наш с ним «флирт» всегда держался на вот этих «я убегаю — ты догоняешь», и сейчас в моем поведении нет ничего необычного. Хотя я чувствую себя так, словно на мне лежат все авдеевские предохранители и любое прикосновение ко мне посторонних мужских рук — удар током под кожу, по самым чувствительным местам.
Долбаный Авдеев.
Я все-таки выворачиваюсь из его рук, делаю шаг назад, хотя хочется рвануть на выход и просто раствориться в толпе. В горле снова предательски спазмирует, но я держусь, хоть и буквально на последних силах.
Он качает головой и снисходительно хмыкает. Все еще считает себя взрослее и опытнее, и поэтому позволяет мне бегать. Типа: «Ну ладно, можешь дразниться, пока я добираю свое на стороне и леплю из тебя форменную дуру». И в этом мое главное спасение — еще хотя бы какое-то время я смогу корчить из себя «нетакуську». Но этого времени с каждым днем становится все меньше. А мой гениальный план не то, что не продвинулся — он тупо улетел в минусовую степень.
— Привет, — выдавливаю из себя первой, натягивая на лицо улыбку смущенной скромняжки. Ему это нравится — моментально теряет голову.
Сегодняшняя встреча — не исключение. Красивые губы Дэна растягиваются в соблазнительную улыбку, пока он разглядывает мой вид: джинсы, ботинки, розовая шутка из искусственного меха, собранные в высокий хвост волосы. Я знаю, что ему нравится вот этот налет дерзкой девчонки, и раз уж я не могу дать ему доступ к телу, то подержу еще хотя бы какое-то время вот этой игрой: смотри, но не трогай.
Дэн садится напротив, изучает мою наполовину пустую чашку от капучино.
Когда походит официантка, просит кофе и воду — он всегда пьет именно так, чередуя попеременно.
— У тебя все хорошо? — пристально изучает мое лицо.
Нет, блядь, у меня и близко не все хорошо!
Я хреново сплю, потому что которую ночь подряд пытаюсь найти Авдеева на второй половине кровати. Потому что я могу полчаса залипать в телефон, набирая ему десятки сообщений, так ни одного и не отправив. Потому что наш последний секс буквально разорвал меня на куски, и даже спустя неделю я все еще пытаюсь собрать себя заново.
А самое хреновое, что раз Дэн все это видит — значит, я и близко к этому не близка.
— Это все из-за разницы в часовых поясах, — выдавливаю трагическое, как будто вся проблема действительно только в этом. — До сих пор никак не могу привыкнуть, открываю глаза — и не могу понять, в какой части света нахожусь и почему на часах уже шесть, если мой внутренний будильник показывает полночь.
Дэн кивает. Сильно подозрительным по этому поводу не выглядит, но я не даю себе ни секунды на расслабление. Он опасный, он с Авдеевым заодно, именно он, как я предполагаю, помогал сделать так, чтобы машины моего отца «случайно» слетела с гладкой как стекло дороги без опасных поворотов и потом «странным образом» сгорела до рамы, не оставив никаких значительных улик. Он помог мне стать Кристиной Барр, но с такой же легкостью он может вывести меня на чистую воду. Например, однажды просто распустив при Вадиме свой длинный язык.