Я начинаю разминку, тело реагирует по инерции. Сгибаюсь, тянусь, кручу шею, встаю на носки — все, как учили. Но мысли… мысли носятся, как мошки под потолком.
Я помню всю наша переписку после той ночи, когда он ушел. Хотя правильнее и точнее будет сказать — мою с ним переписку. Я пишу. Он — коротко отвечает, ровно столько, сколько нужно, чтобы выдать реакцию.
Я больше не буду ему писать. В жопу. Если вот так выглядит его «у меня не очень много времени на тебя, Барби», то без проблем — у меня на вас, Грёбаное Величество, времени нет даже подумать.
Берусь за шест. Подтягиваю себя вверх, делаю разворот. Воображаю, что выступаю на самой лучшей сцене страны, на самом крутом конкурсе и все меня хотят, а я — просто свободна: от мести, от прошлого, от панических атак и от мыслей о мудаке, который просто играет со мной по настроению. И который мне настолько уже похуй, что я даже ненавидеть его не могу.
Отключаюсь на секунду, лечу в завитке вниз, чувствую, как тянет внутреннюю поверхность бедра. И с размаха — на пол, потому что руки слабеют от внезапных воспоминаний, когда у меня точно так же тянуло между ног.
Лежу несколько секунд просто в позе креветки, пока моя «невидимая» соседка по студии не подходит с вопросом, все ли у меня в порядке. Я показываю поднятый вверх большой палец, но не встаю. Просто смотрю в долбаный белоснежный потолок, пытаясь (в который раз) нащупать в себе «контрольную точку», после которой все стремительно покатилось в пропасть. Откатываюсь назад все дальше и дальше, с ужасом осознавая, что дело — совсем не в сексе. Что я просто влетела в этого самовлюбленного мудака в ту минуту, когда впервые увидела, и все, что было потом — просто приближало вот этот момент, где я — размазанная, с новой порцией самоистязаний на коже после тренировки, которая ни хрена не помогает.
Я всегда знала, что пилон — это боль, которая исцеляет.
Но сейчас… нет. Сейчас только напоминает, что нет ничего, что бы спасло меня от Вадима.
Но я встаю, переключаю музыку и уже просто танцую, изредка хватаясь за шест, чтобы справиться с головокружением.
А может, ну его все? Просто собрать вещи и сбежать. На тот конец света, где меня не найдет ни совесть за грязную память отца, ни мысли об Авдееве.
Даже если ты прямо сейчас сядешь на звездолет и отправишься в другую Галактику через черную дыру, Крис, ты же знаешь — поздно.
Уже. Слишком. Поздно.
Телефон лежит на полу, просто посреди студии.
Каждый раз, когда музыка замирает, я срываюсь на экран. Проверяю. Нет. Хочу просто вонзить в него каблук, представляя, что это сердце Авдеева — такое же стальное, с армированным стеклом и абсолютно бесчувственное.
Ни новых сообщений. Ни уведомлений. О такой роскоши, как звонок, я вообще даже не мечтаю. Наверное, земля разверзнется быстрее, чем одной дурной Барби перепадет такая королевская милость.
За час с небольшим я сто раз даю себе обещание не ждать — и ровно столько же раз его нарушаю. И все равно, не выдержав, как дебилка, просто хватаю его, открываю диалог и пишу: «Ты когда прилетаешь?» Отправляю. Через пять минут — добавляю: «Я знаю, ты занят. Просто хотела уточнить».
Перечитываю. Ненавижу себя. Удаляю.
Потом опять пишу. Уже другое. Уже мягче. Уже не такое отчаянное: «У нас сегодня снова дождь, представляешь? У тебя все хорошо?»
И отправляю.
Отправляю, блядь.
Потому что не могу иначе. Потому что он у меня под кожей. Потому что я скучаю. Потому что ревную. Потому что я не знаю, с кем он сейчас, но знаю, что не один.
Потому что, если он сейчас лежит с ней, с этой неприкасаемой Лоли/Лори, и ее волосы рассыпаются у него на груди, а он одной рукой листает мессенджер, видит мои сообщения, но нарочно не отвечает — мне правда захочется врезать головой в пилон.
Продолжаю танцевать, но тело уже не держит.
Я соскальзываю, сажусь на пол, ноги гудят, пальцы дрожат. Голова пустая, но в этой пустоте все равно он. Его руки, его губы, его голос, когда он был рядом. Когда держал меня, как будто я что-то значу.
Когда смотрел так, что я не дышала.
Проходит еще час.
Потом еще один.
Я еду домой в наушниках, хотя ничего не играет. Просто чтобы никто не приставал.
Я не чувствую себя живой, но и мертвой не получается.
Открываю телефон — тишина.
Ты стала навязчивой неинтересной игрушкой, Крис. Стала той, кого держат на поводке и отпускают, когда надо.
Дома бросаю сумку, прохожу мимо холодильника, потому что мысли о еде вызывают тошноту. Набираю полный стакан воды и жадно пью.
Программирую себя на остаток вечера, просто чтобы не развалиться.
Душ. Чай. Кровать. Книга. И только потом — проверить телефон.
И только почти в одиннадцать — уведомление. Я уже лежу в кровати и просто держу телефон в руках, гипнотизируя его взглядом. Смотрю на эту маленькую иконку на экране и моргаю, потому что она больше смахивает на галлюцинацию.
Хентай: У меня тоже пасмурно, но мелкий снег.
Так… официально. Как все те отписки, которые приходится давать в ответ на дурацкие сообщения от людей, с которыми уже точно не о чем разговаривать, но послать прямым текстом не позволяет долбаная вежливость.
Просто — о погоде, ровно так же, как и раньше: конкретный ответ на мой вопрос. А если я ничего не спрашиваю и никак о себе не напоминаю — то меня как будто и нет. Как будто между я существую между делом. Как будто пункт в его графике. Плавающий и очень гибкий, сдвигающийся в конец списка, когда там появляются его контракты, сделки, миллионы.
А кто у тебя в начале этого списка? Лоли/Лори?
Я ненавижу его так сильно, что хочется убить, но от желания ответить все равно учащается пульс.
Держусь. Сую телефон под подушку, а сама хватаю плед и перебираюсь спать на кухонный диван. Он маленький, колени почти прижимаются к груди, но мне почему-то становится немного легче в этой позе, особенно — если укрыться с головой.
Ты не ответишь, Крис. Потому что если ты сейчас это сделаешь — ты подпишешься под той рваной салфеткой на право владения тобой, которой Авдеев лениво смахивает пыль со своих идеально чистых туфлей.
А я не хочу быть его потешной куклой.
Сегодня я вообще не хочу быть его.
Глава двадцать восьмая: Хентай
Амстердам. Пятьдесят восьмой этаж. Офис перегрет, как мои нервы.
Я отстегиваю часы, кладу на стол рядом с телефоном и сажусь обратно за переговорный стол. Мы уже третий день бьемся за одну и ту же формулировку в контракте — и все еще не можем сойтись.
— Вас не устраивает термин «гарантированная пропускная способность»? — уточняет представитель портового управления.
С такой, сука, рожей, как будто реально забыл, что уже спрашивал эту херню ровно час назад.
— Меня не устраивает отсутствие внятного алгоритма, как вы ее будете обеспечивать. — Я не повышаю голос. Не сегодня. Сегодня у меня и так болит все — от глаз до шеи. — Давайте не играть в термины. Мне нужна прозрачная логистика и точные цифры. Иначе мы не закрываем сделку и вы просто идете на хер.
Миллион тут, миллион там. По итогу — на девять больше, чем я рассчитывал. Вроде бы херня, потому что основная сумма — сто. Но есть две проблемы: я, блядь, до сих пор не вижу ясной картины, за что я должен заплатить эти девять миллионов сверху. И второе — именно из-за этого сижу тут уже третий день, хотя обычно я таких несговорчивых посылаю нахуй, а потом жду, через пару месяцев — с контактом в лапках и унылыми рожами.
Мне нужен этот хаб, потому что он идеально вписывается в маршрутные листы и позволит разгрузить цепочки доставки другого — гораздо более крупного проекта, на который я делаю большую ставку, потому что через пару лет он не просто окупится — а начнет давать хорошую прибыль.
И, возможно, я наконец перестану чувствовать, что все держится на моих собственных костях.
Мой телефон мигает. Я мельком смотрю на экран — уведомлений нет. Я же писал ей вчера. Вроде не поздно. Ответа — нет.
Ладно.
В комнате пахнет кофе, но пить его уже невозможно. Горький до одури, как будто вместо воды добавили спирт. Один из юристов шепчет в ухо, что голландская сторона готова уступить, если мы откажемся от пени за просрочку. Я беру планшет, пролистываю документ. Переписываю абзац. Протягиваю обратно.
— Вот. Или так — или сделка рассыпается. Я пообещал своей четырехлетней дочери прочитать сегодня сказку на ночь — а я не нарушаю свои обещания.
Намек на то, что я собираюсь свалить и оставить их без своих ста миллионов действует магически. Через час мы жмем руки, и я отхожу в сторону, снимая пиджак и наконец позволяя себе сесть на подоконник.
Черт, как же я вымотан.
На экране — по-прежнему ничего.
Разблокирую телефон, открываю диалог. Последнее сообщение — мое.
Она не ответила.
Наверное, я заслужил.
Да, я мог бы написать раньше. Ответить быстрее. Я мог бы не выглядеть как ублюдок, которому на нее наплевать. Но когда одновременно тянешь на себе контракт, команду, сроки, суммы, точки на карте и мой «золотой транзитный проект», в голове не остается места для того, чтобы чувствовать.
Но я скучаю по ней.
Не как идиот с букетом. Не как по воспоминаниям о теле. А как по чему-то… живому и дикому. Выворачивающему меня наизнанку. Даже если я не сразу понимаю, что именно меня бесит — ее молчание или понимание, что именно оно меня и бесит.
Я печатаю: «Ты обиделась? Я правда не хотел, чтобы ты это так восприняла. У меня здесь ад, Крис. Но сегодня все закрылось, прилетаю в семь, но вечер обещал дочери. Хочешь — давай куда-нибудь сходим завтра. Выбирай куда»
Отправляю.
И убираю телефон.
Взлет по графику — мягкий, как по маслу. Я откидываюсь в кресле, срываю галстук и впервые за сутки позволяю себе закрыть глаза.
В салоне тихо. Только легкий гул турбин, и голос бортпроводницы, спрашивающей, принести ли кофе. Я отказываюсь. Мне не нужно больше кофе. Мне нужно сорок минут тишины. И, возможно, сон — хотя бы по верхам, чтобы не ощущать собственного тела.