— Звучит… не страшно.
— Страшно выкупать чей-то бизнес под угрозой потери лицензии. А это просто понты.
Аукцион начинается. Первая картина — абстракция. Кто-то поднимает табличку. Потом еще. Цена растет. Кто-то перебивает. Победа. Аплодисменты. Легкие, приличные, даже немного снисходительные. Без истерии.
Потом скульптура — бронзовая женская фигура. Вадим чуть прищуривается, оглядывает зал и табличку. Кто-то отвечает. Играют втроем. Потом вдвоем. Потом только он.
Побеждает спокойно, без пафоса.
— Зачем она тебе? — шепчу.
— Совершенно незачем, Барби. Это просто ритуал — на таких мероприятиях нужно тратиться или все подумают, что ты на мели.
На сцене меняется третий или четвертый лот — я уже сбилась со счета. В зале периодически звучат вежливые, но скучающие аплодисменты. Кто-то покупает большую инсталляцию из стекла и металла. Вадим поднимает табличку еще один раз, но цену перебивают почти сразу — и он не участвует дальше.
Он даже не расстраивается.
— Зря не взял, — не могу удержать щекочущую язык остроту, — сдал бы на металлолом — неплохо бы заработал.
— Не люблю острые углы, — дергает бровью.
— Боитесь порезаться, Вадим Александрович?
— Нет, просто предпочитаю делать это об твой острый язык.
Вот же самовлюбленная скотина.
Но я все равно улыбаюсь, хоть и закатываю глаза со своим фирменным «о, боже…!»
Потом объявляют техническую паузу. Люди встают, направляются к фуршету. Мы — тоже.
Фуршет выглядит как выставка золота. Хрустальные бокалы, закуски, уложенные пинцетами, тарталетки с икрой, устрицы, миниатюрные горячие канапе. В центре — стойка с шампанским и вином. Вадим берет для нас два бокала.
— Что это? — спрашиваю, глядя на розоватую жидкость.
— Французская истерика за триста евро. На вкус как газировка из самолета, но зато красиво пузырится.
— Газировку я люблю, особенно за триста евро.
Я смеюсь. Он всегда умеет сбить пафос.
Я беру шампанское, а потом тянусь за мини-брускеттой. С лососем, авокадо и, кажется, зернами черного кунжута. Вадим смотрит, как я ем, и сдержанно улыбается. На этот раз я не жду его комментарий и солирую первой:
— Как говорил один мудрец: женщина в маленьком черном платье и с канапе в зубах — это вид отдельный искусства.
— Хороший, наверное, мудрец был.
— Ага, Кристина… Барр, кажется.
Он усмехается, как будто гордится моими формулировками. Или просто тем, как я выгляжу, когда расслабляюсь.
Но расслабление длится недолго.
К нам подходит мужчина. Лет пятидесяти с небольшим, с импозантными седеющими висками и дорогим кашемировым шарфом поверх смокинга. На лице — светская полуулыбка, в глазах — прицельная оценка.
— Вадим Александрович, добрый вечер.
— Николай, — Вадим поворачивается, жмет руку, кивает. — Как подготовка к выборам?
— Всё так же: моя жена и пиар-менеджер контролируют все процессы, от банка до температуры чая. А ты, я смотрю, пришел не один.
Он переводит взгляд на меня. Я автоматически выпрямляю спину.
— Кристина, — говорит Вадим, не уточняя больше ничего. Ни фамилии, ни статуса. Просто имя.
— Очень приятно, — тянет Николай.
Я уже собираюсь что-то ответить, но к нам буквально вплывает она — блондинка с идеально уложенными волнами. Та самая, с которой мы перекинулись взглядами в зале.
— Вадим Александрович, добрый вечер.
В ее голосе — сладость и провокация. Взгляд скользит по Вадиму, потом на секунду цепляется за меня. Без стеснения, без попытки замаскировать антипатию. Как будто я вообще не фактор в уравнении.
— Илона, — ровно говорит Вадим. — Рад видеть.
— Взаимно, — мурлычет она. — Мы все никак не пересечемся для разговора без желающих непременно пожать вам руку. Надеюсь, скоро это исправим.
Он смотрит на нее как на стену, но я все равно придвигаюсь плотнее, буквально — и даже нарочито выставляя это напоказ — потираясь об него бедром. Правда, Илона слишком увлечена попыткой строить Авдееву глазки, так что мой перформанс, скорее всего, проходит мимо.
— Может, в пятницу? Это по поводу фонда, который…
— Не думаю, — отбривает он. Вежливо, но так, что беззвучное «пошла нахуй» буквально материализуется в воздухе. Но чтобы это понять, нужно обладать хотя бы зачатками интеллекта, чего об этой курице явно не скажешь.
— Жаль, — Илона улыбается с легкой надменностью. — Может, на следующей? Я умею убеждать, Вадим Александрович.
— Не сомневаюсь. — Он берет меня за талию. Коротко. Но достаточно. — Хорошего вечера, Илона.
— И вам хорошего вечера, Вадим Александрович. — Улыбка не сползает с ее лица, но глаза холодеют. — Была рада увидеться.
Мы уходим первыми, и как только поворачиваемся спинами, я с облегчением морщу нос — забитый ее слишком терпким парфюмом.
— Твое лицо сейчас — это шедевр, Барби, — комментирует Вадим.
— Я бы не разрешала людям покупать парфюмерию без справки от психиатра, — фыркаю.
— Устала? Еще пять минут — и мы свалим отсюда, ладно?
Я киваю. Мне уже легче. Я снова прижимаюсь к его руке. Мы поворачиваемся к стойке с кофе — я уже мечтаю о нормальной температуре и пледе на ногах — и именно в этот момент слышу мужской голос за нашими спинами:
— Вадик… Какая встреча.
В первую секунду моя спина натягивается как будто к лопаткам приставили тонкое, как волос лезвие, и любое неосторожное движение будет стоить мне жизни.
Я не понимаю, что происходит, но в эту первую секунду мой мозг отчаянно, как кнопка на атомной электростанции, пульсирует красным и орет: «Беги-и-и-и!» Но вместо этого я инстинктивно плотнее обвиваю руку вокруг локтя Вадима, и жмусь к нему настолько плотно, насколько это вообще возможно, даже если выходит за рамки приличия. Потому что, несмотря ни на что, рядом с ним я чувствую себя в безопасности, даже если это — самая абсурдная вещь на свете.
Мы оборачиваемся.
— Гельдман, — слегка лениво тянет Вадим. Не так, как до этого здоровался с остальными.
Я смотрю на стоящего перед нами высокого сухощавого мужчину, с глазами похожими на канцелярские кнопки, которыми он сразу меня пришпиливает. На нем дорогой черный костюм, белая рубашка, галстук в тон — дресс-код соблюден. Но несмотря на это, его поведение выбивается из общей тональности. Потому что он ведет себя точно так же, как и Вадим — не пытается произвести впечатление, не заискивает перед присутствующими, пытаясь выхватить «правильную» руку для рукопожатия.
«Гельдман…» — пульсирует у меня в голове. Пока глаза-кнопки вгрызаются в мое лицо уже с заметным интересом.
А для меня — дядя Боря, хотя, конечно, я в курсе, что он — Лев Борисович.
Друг отца. Мой… крестный.
Мой мозг в ступоре, но я все равно фиксирую, что они не пожали друг другу руки.
И почему-то это кажется мне важным.
— Решил прикупить себе парочку ненужных картинок? — интересуется Гельдман, но его взгляд при этом снова соскальзывает на меня.
— Открытку, — поправляет Вадим, — собирался тебе отправить с пожеланиями всего.
— Я из-за него влетаю на миллионной сделке, а он мне — открытку, — обращается ко мне Гельдман. — Хотя, если бы рядом со мной была такая очаровательная спутница, я бы тоже потерял где-то свои мозги.
— Кристина — это Лев Борисович Гельдман, Лёва — это Кристина. — Вадим явно нехотя представляет нас друг другу.
— Кристина…? — Гельдман наклоняется, берет мою руку, чтобы чмокнуть воздух над костяшками пальцев. В это паузе даже не вопрос. Там — целое невысказанное предупреждение. Такое жирное, что оно почти липнет ко мне даже через полметра свободного пространства между нами.
— Кристина Барр, — говорю быстро, потому что от страха, что сейчас он сам озвучит, что я «Таранова», немеют кончики пальцев и боль пронзает низ живота.
— Вадик, поздравляю, — он, наконец, отпускает мою ладонь, напоследок чуть сильнее сжав пальцы, так, что мизинец до сих пор чувствует холодное прикосновение метала его перстня с большим черным камнем в окружении маленьких бриллиантов. — Наконец-то у тебя появился вкус на женщин.
Я помню этот перстень. Он его до сих пор носит, потому что что-то фамильное и важное для него. Я помню, что он всегда был у него на пальце, когда они с отцом пожимали друг другу руки — сразу двумя ладонями, как лучшие друзья, как будто каждый раз клялись друг другу в этой дружбе. Но на похоронах отца его не было, как, впрочем, и всех тех богатых и влиятельных людей, которые часто бывали у нас дома.
Когда мы виделись в последний раз — три года назад, на моем Дне рождения — дядя Боря толкнул красивый тост о том, что когда-нибудь он лично попросит моей руки для своего сына. Даже если для этого придется избавиться от его теперешней жены. Мне стало неловко, но всем остальным почему-то весело.
А сейчас он смотрит на меня с замерзшей улыбкой на губах, которая и меня саму давно превратила в кусок льда. Без шансов, что Гельдман меня не узнал — я не настолько изменилась за три года. Но он не сдает меня с потрохами. Собирается сделать это позже? Хочет получить какие-то плюшки за то, что откроет Вадиму мой маленький секрет? Они явно не любят друг друга.
— Я слышал, дела с отелями пошли в гору, Вадик? — переключается на Авдеева, и я украдкой медленно сцеживаю из легких отравленный страхом воздух.
— Лёва, ну-ка напомни — когда я с тобой свои дела обсуждал? — В голосе Вадима появляется покрытая изморозью металлическая стружка. Что-то абсолютно для меня новое и незнакомое. Без намека на тепло и хотя бы оттенок вежливости. Таким голосом неподготовленного человека запросто можно свести в могилу.
— Все когда-то бывает в первый раз, — прищелкивает языком Гельдман.
Они точно по разные стороны баррикад, и он этот тон слышит не впервые, потому что, хоть и не лезет грудью на амбразуру, но и голову в плечи не втягивает и на полусогнутых не отползает. А я, если вдруг Вадим заберет у меня свою руку — просто размажусь по полу как слишком быстро сдувшийся шарик из фольги.