— Нам пора, Крис.
Вадим говорит это мне, но доходит с опозданием и на секунду, когда он уже разворачивает корпус, я еще стою с вросшими в пол ногами. И меня ведет, не сильно, но слегка заворачивает на бок, как будто я дерево, которое качнул слишком быстрый порыв ветра.
Гельдман перехватывает мою руку у локтя.
Помогает удержать равновесие.
Оказывается слишком рядом на долю секунды, так близко, что касается рукавом пиджака моей руки. И для меня это словно наждачкой по коже. Мы схлестываемся взглядами. И я вижу, как его сухие губы беззвучно произносят: «Молодец, девочка…»
Гельдман успевает разжать пальцы до того, как Вадим сбрасывает с меня его руку.
Одергивается, язвительно шутит, что если бы я была его спутницей, он бы тоже отрывал руки каждому, кто попытается ко мне дотронуться. Вадим оставляет его реплику без ответа, но на этот раз придерживает меня за талию, сам фиксирует рядом, как будто делает продолжением себя.
На улице я снова втягиваю прохладный воздух, но все равно не могу надышаться.
«Молодец, девочка…» — бьется в голове, хотя сейчас я совсем не уверена, что он сказал это даже губами. Возможно, это говорил только страх в моей голове.
Вадим подхватывает меня на руки, несет до машины, потому что на улице явно слишком холодно для дефиле в босоножках. В салоне я мгновенно вжимаюсь в спинку.
— Крис, все в порядке? — Авдеев не спешит закрывать дверцу, смотрит на меня сверху вниз, хотя для этого ему приходится немилосердно согнуть спину.
— Да, — слишком быстро, поэтому дублирую уже легче, без «ни хуя не в порядке!» в голосе. — Да, просто… очень неприятный тип этот… как его…
— Забудь, что ты его вообще видела.
Захлопывает дверцу, обходит машину спереди, садится в салон. Пока мотор урчит, готовясь к рывку, снимает галстук, бросает его мне на колени, и я с отчаянием хватаюсь в еще хранящую тепло его тела полоску дорогущего шелка. Сжимаю ее пальцами, стараясь успокоить до сих пор бьющую тело панику. Я, наверное, даже встречу лоб в лоб с Викторией переварила бы легче, чем Гельдмана.
Потому что пятой точкой чувствую — это начало конца.
Или, правильнее будет сказать — пиздеца.
— К тебе или ко мне? — выдергивает меня голос Вадима, а потом его пальцы разворачивают мое лицо за подбородок, вдергивают, пока синий взгляд требовательно ждет ответ. — Ресторан?
— Полет на луну? — пытаюсь шутить.
— Ну, в некотором роде я и это могу тебе организовать, Барби. — Посмеивается с той самой хриплой пошлостью в голосе, от которой у меня моментально мокнет белье. А тело сразу врубает режим готов спариваться самки.
— Тогда ко мне, — тянусь к нему, нахожу руками его плечи, цепляюсь, заземляюсь и только теперь чувствую, как холод отступает. — Хочу посмотреть, как ты будешь страдать на моей крохотной кукольной кроватке.
Глава тридцать первая: Барби
Свет пробивается сквозь жалюзи полосами, ложится на пол, на край кровати, на плечо Вадима. Он спит на спине, с раскинутыми руками, и ему определенно тесно — моя кровать куда меньше той, в которой, наверняка, он привык просыпаться. Но он не жаловался. Ни разу. Просто притянул меня ближе, когда мы рухнули после секса и обнял так, что сначала я провалилась в тепло и его невыносимо вкусный запах, а потом — в глубокий сон.
Спокойный и глубокий, впервые за неделю после того, как он умотал в Амстердам.
В этом сне за мной не гонялось прошлое в ужасной маске маньяка, не пытались догнать воспоминания, от которых я до сих пор трусливо улепётываю со всех ног. Я просто спала и чувствовала себя в полной безопасности, потому что рядом было его дыхание и когда вдруг начинала ворочаться — крепкие мужские руки инстинктивно сильнее заворачивались вокруг меня, притягивали, вжимали в свое тело. И если бы вдруг меня разбудили посреди ночи и спросили, как выглядит самая правильная вещь на свете — я бы сказала: «Вот так».
И сейчас я просто лежу и смотрю на спящего Авдеева. Не двигаясь. Боясь лишний раз вздохнуть, потому что могу сделать это слишком громко. Он абсолютно охуенно красивый. Даже сейчас, с растрепанными волосами, которые так любят мои пальцы, что в какой бы позе мы не трахались — я все равно нахожу возможность запустить их в авдеевские темные пряди. И с немного отросшей щетиной, и этой легкой морщинкой между бровей. Вадим спит тихо. Почти беззвучно. У него чуть приоткрыты губы, и я почему-то думаю, какой наверняка глупой и по-идиотски влюбленной в эту минуту выгляжу со стороны. И что, если вдруг он прямо сейчас откроет глаза — ему хватит одной секунды, чтобы все про меня понять.
Я веду себя как последняя дура, ровно как те героини в сериалах, которые всегда вызывали у меня только ядовитый смех, потому что их любовь казалась просто смешной и нелепой. А сейчас сама веду себя так же, и уже несколько минут уговариваю себя перестать залипать в глупые мечты. Не придумывать себе, что он не просто остался на ночь, а как будто он — мой. Хотя он никому не принадлежит до конца. Даже себе, кажется. И во всей его сложной жизни для глупой Барби место есть разве что в постели. Ну или на столе, который мы вчера чуть не развалили.
От воспоминаний о том, как мы набросились друг на друга, как только переступили порог моей маленькой квартирки, ломит между бедрами, но это такая охуенно приятная боль, что я непроизвольно опускаю пальцы под одеяло и трогаю себя там, надавливаю немного сильнее и закатываю глаза. Я хочу упиваться сладким послевкусие ночи. Мое Грёбаное Величество не просто меня трахал — он будто знал, что мне нужно и как. Где коснуться, как сжать, когда замедлиться. И сейчас мое тело каждой долбаной клеткой как будто откликается просто на воспоминания.
Я подаюсь импульсу, осторожно наклоняюсь носом к месту у него на шее под ухом, втягиваю сумасшедше приятный запах — его собственный, на котором легкая вуаль парфюма — просто как маленький штрих к главному «блюду». Ноги моментально сводит, во рту потоп от слюны. Хочется забраться сверху, разбудить его своим телом. Или руками. Или ртом.
Но пока я выбираю способ — в голову врезается вчерашний вечер. Так резко и беспощадно, словно внезапная мигрень без причины.
Гельдман. Его взгляд. Короткий момент, когда он остановился, узнал, и… ничего не сказал, потому что я до сих пор не уверена, было ли его «молодец, девочка» реальным, а не плодом моего истерящего воображения.
Сердце подскакивает к горлу. Паника медленно заползает под кожу, провоцируя новый приступ подступающей к горлу рвоты. Чертова психосоматика.
Но Гельдман меня точно узнал. И если он скажет… Если он скажет Вадиму — что будет? Я не успела ничего объяснить. Не успела даже понять, хочет ли он что-то сделать. Но он знает, чья я дочь, знает, что я «Барр», а не «Таранова», и этого достаточно, чтобы сделать абсолютно правильные выводы. В принципе, этого достаточно, чтобы сдать меня Вадиму с потрохами. «Эй, Авдеев, а ты в курсе, что эта красивая сучка у тебя в койке — дочурка Таранова, которого ты грохнул?»
Я осторожно выбираюсь из постели, чтобы не разбудить Вадима. Натягиваю его рубашку — слишком для меня большую, но почему-то все равно идеально сидящую. Медленно подгибаю рукава, разглядывая в зеркале, как дорогая шелковая ткань обтекает грудь и прикрывает бедра. Как будто я в ней — героиня мелодрамы с обязательным хэппи-эндом, а не фильма ужасов, в котором есть только одна концовка с обязательным кровавым месивом.
На кухню иду босиком. Пол под ступнями прохладный, но сейчас это только на пользу. Холод помогает собраться.
Открываю шкафчики, вытаскиваю все для завтрака — яйца, хлеб, масло, сыр. Привычные движения успокаивают. Я знаю, что делать руками. Но понятия не имею, что делать с едкой тревогой внутри, потому что с каждой минутой она становится все больше и уже почти упирается в диафрагму, как будто пытается сдавить легкие и задушить изнутри.
Может, стоит все бросить? Уехать. Сейчас. Просто исчезнуть. Сменить номер, найти билет — в Париж, в Стамбул, куда угодно. Главное — подальше от… Вадима.
Я отставляю миску, прячу лицо в ладонях и беззвучно смеюсь от того, насколько это глупо. «Подальше от Вадима». Куда, блядь, подальше, если я ношу его внутри как багаж, который слишком ценный, чтобы сдавать под номерок. Если он здесь, в груди, под кожей, в костях. Куда мне бежать, если Авдеев все равно будет на шаг впереди, как моя тень?
Я шмыгаю носом, смазываю дурацкие ванильные сопли и продолжаю взбивать яйца венчиком, как будто это и есть решение.
А может, просто все ему рассказать? Взять и сказать, как есть. Про отца. Про то, что я знаю — он его убил. Про то, что я с ним не просто потому, что захотела быть, а потому, что хотела отомстить. А теперь не знаю, как вырваться. Потому что втянулась. Потому что влюбилась.
Потому что хочу его не из-за прошлого, а вопреки прошлому.
Может быть, он поймет? Может, не захочет прикончить меня сразу?
Сглатываю, выливаю омлет на сковородку и яростно его расколачиваю до кремовых хлопьев. Кого я обманываю? Я боюсь не того, что моя правда превратиться в шесть досок и два метра земли сверху. Это все херня — потому что так я просто исчезну и не будет никакой боли. Я боюсь, что он просто вышвырнет меня в своей фирменной манере: «Иди нахуй, девочка» — и не будет ничего, кроме разрушительного безоговорочного ВСЕ.
Я загнала себя в угол, из которого нет выхода. И самый «идеальный» вариант — это просто подать моему любимому мерзкую правду на красивой тарелке, и ждать, что он просто размажет меня до состояния, когда уже не больно, а просто похуй.
Я слышу шаги за спиной, поворачиваюсь.
Вадим стоит на пороге, немного растрепанный, с хмурым, еще не проснувшимся взглядом, но уже с прищуром. От которого я тоже успела стать зависимой. Он в одних темно-серых боксерах низкой посадки, и я на секунду снова забываю, как дышать, любуясь его роскошным телом и длинными мускулистыми ногами, такими крепкими, что, кажется, у него один квадрицепс больше, чем моя талия. Голова сразу подкидывает воспоминания, как я люблю сидеть сверху, упираться в них ладонями, царапать, когда уже нет сил сдерживаться, но хочется еще капельку растянуть удовольствие.