Но это, конечно же, блажь и розовые пони, которым в наших с ним «отношениях» абсолютно нет места. Но вырезать этих смешных коротконогих лошадок прямо сейчас все равно не поднимается рука.
— Отогрелась, Крис? — Вадим нарушает затянувшуюся тишину, вытирает пальцы салфеткой. — Можем вернуться в номер — не хочу, чтобы ты простыла.
Не хочешь, потому что беспокоишься или тебя просто будут раздражать мои сопли?
Я понимаю, что этими мыслями только сама все порчу, но отделаться от этой двойственности наших отношений с каждым разом все сложнее.
— У нас по плану прогулка по Бруклинскому мосту, — стреляю в него глазами, изо всех сил стараясь вернуть атмосферу, когда мы просто гуляли, взявшись за руки или в обнимку.
— Никаких мостов, Крис. — На этот раз, впервые за вечер, его голос звучит безапелляционно.
Я усмехаюсь, чувствуя, как напряжение понемногу отпускает.
— Боишься растрогаться, Авдеев? — подкалываю и встаю из-за стола. Заяц, кажется, задремал на своем стуле.
— Крис, — Вадим сгребает меня в охапку, вдавливает в свое здоровенное твердое и пахнущее как мой личный ад тело, — на том чертовом мосту ветер. Не хочу, чтобы ты заболела. Так что можем просто еще немного побродить, если тебе так уж сильно хочется, но точно не на сквозняках.
Я послушно киваю, пару раз несильно стукнувшись лбом об его грудь.
Это не любовь, конечно же — просто забота о том, чтобы его любимая игрушечка не вышли из строя до конца поездки и не испортила ему калифорнийский кайф.
Но я все равно придумываю себе, что где-то между строк в этом всем есть капля заботы.
Глава тридцать девятая: Барби
Мы еле добираемся до отеля. У меня красный нос, пальцы окоченели так, что я их почти не чувствую. Я не жалуюсь, потому что идея гулять до отеля пешком, передвигаясь только на метро, целиком и полностью принадлежит мне. Вадим несколько раз предлагаю вызвать такси, но мне втемяшилось, что этот день должен закончиться вот так — без пафоса, «спасательного» зонтика его денег, просто он и я, как если бы мы были простыми людьми, которые приехали покорять Нью-Йорк с пустыми сумками и сотней баксов в кармане. Мне хотелось еще немного помечтать о нас как о чем-то нормальном: он просто любит, она — просто сходит от него с ума, и нет никаких скелетов в шкафу.
Вадим останавливался, грел мне ладони и растирал щеки.
Купил стаканчик с кофе, чтобы я согрелась.
Хмурился на мое упрямство, но делать по-своему, наперекор моим капризам (откровенно — идиотским на двести процентов) не стал. Хотя ему ничего не стоило запихнуть меня в первое же попавшееся такси, и я бы даже пикнуть не успела, а на следующий день (завтра), скорее всего, признала бы его правоту.
Я запрещаю себе думать, что ему не безразлично мое мнение. Это было бы… слишком. Но останавливаюсь на том, что ему просто тоже понравилось гулять с гидом в моем лице — в конце концов, я правда показала ему тот город, о существовании которого он до моего появления, даже не догадывался.
Дурацкий серый заяц, которого Вадим все-таки дотащил до отеля, кажется, единственное теплое существо в этой вселенной (не считая нас с Авдеевым). Его плюшевые уши щекочут мне плечо, когда Вадим придерживает меня за талию, почти внося в теплый, пахнущий дорогим парфюмом и какой-то неуловимой роскошью холл. Сердце колотится как сумасшедшее — не то от холода, не то от предвкушения. Скорее, от всего сразу. Потому что вечер получился… странным. Настоящим. И это пугает до усрачки.
Мы молча заходим в лифт. Я вжимаюсь в угол кабины, пытаясь унять дрожь, которая бьет уже не столько от февральского мороза, сколько от повисшего между нами напряжения. Вадим тоже не делает никаких резких движений, только откидывается на массивные бронзовые перила, медленно моргает, глядя куда-то в потолок.
Как будто просто устал.
Как будто ему абсолютно похер на то, что я сейчас готова взорваться от переполняющих меня эмоций.
— Крис… — его голос почему-то заставляет дернуться.
— Я знаю, что была на высоте, — зачем-то перебиваю, потому что боюсь услышать, что-то вроде «Все, Золушка, время вышло — теперь ты просто моя потешная игрушечка».
Понятия не имею, откуда эти мысли. Поведение Вадима никак не изменилось — он такой же, как и на прогулке.
— Ты даже не представляешь, как я тебя хочу сейчас, — его признание звучит куда-то в пространство, хриплое и низкое. Он все так же смотрит куда-то поверх моей головы, но я чувствую, как его близость обжигает даже через одежду.
Я перестаю дышать. Кажется, стены лифта начинают сдвигаться, сжимая нас в этом маленьком, замкнутом пространстве.
— Прямо здесь? — слова срываются с моих губ раньше, чем я успеваю подумать. Пытаюсь съязвить, разрядить обстановку, но голос предательски дрожит.
Он медленно поворачивает голову.
И я тону. Тону в его синеве, которая сейчас не ледяная, а темная, почти черная. Как чертов омут, где я готова добровольно утопиться.
В его взгляде нет ни тени усмешки.
Там тьма.
Глубокая, незнакомая.
— Прямо здесь, Крис, — выдыхает он, и от этого шепота я ощущаю «полный комплект» — и табуны мурашек, и долбаных бабочек. — Пытаюсь дотерпеть до номера.
Но вопреки своим намерениям, делает шаг ко мне.
Всего один. Но этого достаточно, чтобы между нами не осталось и сантиметра свободного пространства. Я инстинктивно отступаю. Только на полшага — дальше некуда. Спина уже прижата к холодной зеркальной стене, а он нависает надо мной, огромный, сильный, пахнущий морозом, кожей и собой, от чего у меня подкашиваются колени. Его руки ложатся мне на лицо, большие, чуть шершавые ладони обхватывают щеки.
— Вывезешь, Барби? — Наклоняется к моему лицу, сгибаясь немилосердно сильно.
Обычно я становлюсь на носочки, чтобы ему не пришлось так сильно тянуться, но сейчас мое тело просто замирает. Или просто хочется посмотреть, на какие неудобства он готов ради меня?
— Что, Тай? — пытаюсь не зацикливаться на его немного приоткрытых губах, но все равно пялюсь.
— Большого дурного мужика, — еле заметно дергает уголком губ.
— Собираетесь устроить мне финальный реванш за мои неосторожны сомнения в вашей мужской силе, Вадим Александрович? — Я хочу звучать игриво, не выдать свою зависимость ни интонацией, ни поведением. Но палюсь, кажется, только еще сильнее, потому что Авдеев растягивает губы в хищной улыбке.
Я уже знаю, что она означает.
И предательски сжимаю колени, чтобы удержать рвущееся наружу желание раздвинуть для него ноги прямо здесь.
— Типа того, коза, — прищелкивает языком.
Вдавливает мое тело в немилосердно твердую поверхность одним плавным движением.
И целует.
Так, что у меня в голове перегорают все предохранители. Это не тот нежный, почти целомудренный поцелуй, который я получила возле пиццерии как награду за то, что Его Грёбаному Величеству весело.
Это дурной шторм. Голодный, яростный, требовательный. Его губы сминают мои, язык вторгается в мой рот, властно, без спроса, исследуя, подчиняя, забирая остатки моего дыхания. Руки на моей талии — сильные, сжимающие почти до боли. Без шансов на мое сопротивление.
Но я сдаюсь без единой попытки вырваться.
Я тупо плавлюсь. Растекаюсь под ним, как воск. Он касается моих губ, языка, нёба так, будто бы уже знает каждую мою реакцию, каждый мой стон, каждое движение моего тела. Как я выгнусь, инстинктивно подаваясь ему навстречу, как сожму бедра, пытаясь удержать эту волну, которая уже готова накрыть меня с головой, как заскулю, не сдержавшись, когда его рука скользнет ниже, под мою толстовку, обжигая кожу своим прикосновением.
Двери лифта открываются с тихим шелестом, но мы этого почти не замечаем.
Вадим не отпускает. Только на секунду — чтобы позволить мне, дрожащей, почти невменяемой, сунуть ключ-карту в замочную скважину. Пальцы не слушаются, я никак не могу мазнуть по магнитному считывателю.
Сердце бешено колотится.
Авдеев тихо ругается от нетерпения, забирает у меня карту, одним движением открывает дверь, и я буквально вваливаюсь в темный номер, даже не пытаясь отдышаться.
Он сразу за мной. Закрывает дверь ногой, щелкает замок. Прислоняет меня к ней спиной, его тело — раскаленная стена, от которой некуда деться. Обнимает так, что я чувствую каждый изгиб его мышц, каждый удар сердца.
— Снимай. Всё, — выдыхает мне в губы, его горячее дыхание смешивается с моим. — Или я сделаю это сам. Надеюсь, эти шмотки не очень тебе дороги.
Я судорожно тяну за молнию на своей куртке, но пальцы не слушаются. Он уже сбрасывает на пол свою кожанку.
Дальше — вспышки, обрывки ощущений.
Мой шарф летит следом, толстовка «AMERICAN LUXURY» оказывается на полу рядом с его черной футболкой. Я тянусь к пряжке ремня на его джинсах, но он перехватывает мою руку, прижимает ее к стене рядом с моей головой, целует в дрожащее запястье, потом в изгиб шеи, там, где пульсирует жилка. Я стону — уже не от холода, а от дурного, сводящего с ума желания.
Вадим хватает меня на руки, как обычно совершенно легко, будто я ничего не вешу.
Несет к кровати.
Бросает.
Я отскакиваю, как мячик, от роскошного, мягкого, словно облако, матраса. Падаю на спину, раскинув руки и ноги, тяжело дыша, чувствуя, как все тело горит. Он смотрит на меня сверху вниз. У него какой-то другой взгляд. Убийственно-голодный.
Медленно, мучительно медленно, стягивает с меня джинсы вместе с кедами, потом ложится между моих ног, его тяжесть вдавливает меня в постель.
— Последний шанс сбежать, Барби.
Я хочу сказать что-то колкое. Защититься от его размазывающей меня темной энергетики шуткой, язвительным комментарием. Но вместо этого из раскрытого рта раздается только стон — низкий, зовущий. Такой… сучий, как будто этот странный, другой Вадим, разбудил для себя другую меня.
Ту, которая точно все вывезет, даже если в конце от меня останется только лужица.
Его темная голова — у меня между ног. Я успеваю только взвизгнуть, когда разводит бедра одним безапелляционным движением, раскладывая меня так, что колени почти касаются простыни.