Чувствую себя использованной. Грязной. Как дешевая шлюха, которую трахнули, заплатили (пусть и не деньгами, а иллюзией близости) и выбросили. Как будто все это — его нежность, его страсть, его слова — просто игра.
Прелюдия к встрече с ней. С настоящей. С той, которую он, возможно, действительно любит.
А я… я просто удобная. Забавная. Та, с кем можно хорошо провести время, пока ждешь чего-то бОльшего.
Тошнота возвращается, на этот раз — настоящая, физическая. Желчь подкатывает к горлу, и я, зажимая рот рукой, бросаюсь в ванную. Меня беспощадно рвет в унитаз. Снова и снова. Пока из меня не выходит все, до последней капли. Но легче не становится. Наоборот. Тело сотрясает крупная дрожь, перед глазами плывут круги. Липкая и холодная паника сдавливает грудь, не давая вздохнуть.
И тут же — вспышка. Яркая, слепящая.
Картинка из прошлого. Мне лет десять. Я прячусь под лестницей в нашем старом доме. Слышу крики. Глухие удары. И голос. Папин голос. Такой спокойный, такой… обыденный.
«Если бы ты была хорошей девочкой, ничего бы этого не было».
Я зажимаю уши, качаюсь взад-вперед, повторяя про себя дурацкую считалочку: «Жил на свете человек, скрюченные ножки…»
А потом — снова его слова. Другие. Падают на меня тяжелым градом.
«Ты должна быть послушной, сука. Только послушных любят».
«Улыбайся, не делай вид, что тебе больно. Никто не любит грустных».
«Хорошие сучки всегда говорят «да». Всегда делают то, что им говорят».
И снова — удар. Хлесткий звук ремня. И женский плач. Тихий, задавленный. Мамин? Или…
Меня снова выворачивает. Я сползаю на холодный кафельный пол, обнимая себя за плечи, пытаясь унять дрожь, которая разрывает меня на части. Голова раскалывается. Я не понимаю, где реальность, а где эти проклятые воспоминания. Они смешиваются, переплетаются, душат.
С трудом, цепляясь за стены, я добираюсь до гостиной. Ноги ватные, не слушаются. В теле такая слабость, что у меня не хватает сил даже открыть дверцу мини-бара, чтобы взять оттуда бутылку воды. Я просто падаю на диван, сворачиваюсь калачиком, пряча лицо в подушку.
Почему он меня не любит? Я же старалась. Я была хорошей. Я делала все, что он хотел. Я отдавалась ему полностью, без остатка. Я даже сказала ему, что люблю его. Почему этого недостаточно? Почему он все равно выбирает ее? Эту Лоли? Чем она лучше меня?
Паника. Страх. Отчаяние. Боль. Унижение.
Захлестывают, топят, не дают дышать. Я цежу воздух сквозь плотно сжатые судорогой губы, но в легких все равно пусто.
Мне кажется, что я умираю. Медленно. Мучительно.
— Крис? Что случилось?
Резкая вспышка света от включенной лампы режет по глазам. Я вскрикиваю, закрываясь руками.
— Выключи! Выключи свет! Убери!
Вадим слушается. Свет гаснет, комната снова погружается в полумрак. Я слышу его шаги. Он подходит ближе. Я чувствую его запах. И от этого становится еще хуже.
— Крис, — он пытается дотронуться до моего плеча, но я отшатываюсь, как от огня.
— Не трогай меня! — шиплю и забиваюсь дальше, почти что в обивку. — Уйди! Оставь меня в покое!
Он отходит. На несколько шагов. Я слышу, как достает воду, наливает воду в стакан. Потом снова подходит, но уже не так близко. Протягивает его мне.
— Выпей. Тебе станет легче.
Я смотрю на него сквозь пелену слез. Его лицо в полумраке кажется незнакомым. Чужим. Но в его глазах нет ни злости, ни раздражения. Только какая-то растерянность?
И еще… беспокойство?
Дрожащей рукой я беру стакан. Вода не холодная, но все равно обжигает горло. Пью маленькими, судорожными глотками.
— Уйди, — повторяю, когда стакан пустеет. Собственный голос кажется мерзким — слишком сухо и до противного безжизненно. — Пожалуйста, Тай. Просто уйди.
Он смотрит на меня долго, потом вздыхает. И садится на пол напротив меня. Между нами — пара метров пустого пространства. Он опирается спиной на стену, вытягивает свои длиннющие ноги.
— Я никуда не уйду, Крис. — Его голос спокойный и твердый. — Тебе что-то нужно? Вызвать врача? Позвонить кому-нибудь? Принести плед?
Мотаю головой, стараясь одновременно незаметно вытереть с лица слезы.
Хочу закричать, чтобы он убирался к черту. К своей Лоли. К кому угодно. Но сил нет. Я просто лежу, обхватив колени, и смотрю на него. И мне все еще больно от его присутствия. Но одновременно… одновременно это каким-то странным, извращенным образом успокаивает. Он здесь. Он большой. Сильный. И даже если он любит не меня, а какую-то другую, он все равно здесь. Рядом. И это дает мне силы дышать.
Я не знаю, сколько мы так сидим. Минуты? Часы? Время теряет всякий смысл. Я просто смотрю на него, а он — на меня. И в этой тишине, в этом молчаливом противостоянии есть что-то такое, чего я не могу понять. Что-то, что одновременно пугает и притягивает.
Постепенно дрожь утихает. Паника отступает, оставляя после себя только тупую, ноющую боль в груди. И дикую усталость.
Я чувствую, как смыкаются веки. Я борюсь со сном, но он сильнее.
Последнее, что я помню — это как Вадим осторожно, почти невесомо, берет меня на руки, как маленького ребенка, и несет в спальню. Как укладывает на кровать, накрывает одеялом. Я хочу что-то сказать, но губы не слушаются. Я просто проваливаюсь в темноту.
И в этой темноте его нет. Он не ложится рядом.
Глава сороковая: Хентай
Утро ни хрена не доброе. Я поднимаюсь в шесть, чтобы успеть сходить в зал.
Так что это вообще не утро, а какое-то недоразумение, особенно после такой ночи. Голова гудит, как будто всю ночь тусил в клубе как в годы отвязной молодости и первых дурных денег. Хотя прошлой ночью реально почти и не спал. Лежал на диване в гостиной, прислушиваясь к дыханию Кристины из спальни. Прикидывал, куда бежать и что делать, если с ней снова случится что-то такое.
Я не большой знаток всей этой психологической лабуды, но что-то похожее было и у Стаськи. В первые недели после того случая в аэропорту. Она тоже начинала кричать на ровном месте и отчаянно, как мышонок, пыталась найти любой подходящий угол, чтобы забиться туда и дрожать в одиночестве.
Из-за чего моя дочь стала такой — я в курсе.
А вот что случилось с Кристиной?
Сейчас она сидит рядом в машине, которая везет нас в аэропорт, и молчит. Смотрит в окно на просыпающийся Нью-Йорк, но я уверен, что ни хрена она там не видит. Слишком пустое у нее лицо. Очевидно отстраненное. Это точно не та Барби, которая вчера готова была сожрать меня в лифте и таскалась с плюшевым зайцем, как пятилетний ребенок.
Эта — как будто чужая. Разбитая.
Я заметил, как она изменилась, почти сразу, как только ее разбудил. Улыбается через силу, как будто ей за это платят, и то — хуево платят. Обычно липнет как банный лист, ищет любой предлог, чтобы дотронуться, прижаться. А сегодня даже пару раз дернулась, когда я случайно коснулся ее руки, помогая сесть в машину. Как будто я ее обжег.
Поэтому я дал ей пространство. Не трогаю. Не лезу. Просто наблюдаю.
Перед глазами снова проносится вчерашняя ночь.
Этот животный, первобытный страх в ее глазах, когда она кричала, чтобы я выключил свет.
Я на мгновение, блядь, реально не знал, что делать. Я, который всегда все контролирует, который всегда знает, как разрулить любую ситуацию, — я просто стоял и смотрел, как ее ломает, и чувствовал себя абсолютно беспомощным. Испугался? Да, хули там скрывать — да, испугался. Испугался, что ей будет слишком больно. Что даже если в теории я знаю, что делать — это окажется недостаточно. Что она сломается окончательно — прямо у меня на глаза.
В самолете Крис забивается в угол кресла, достает все ту же дурацкую книжку в розовой обложке и… начинает читать вслух, записывая себя на телефон.
На секунду — даже меньше — ловлю себя на мысли, что это может быть осложнением вчерашнего приступа. И еще пару секунд о том, что ни хрена о ней не знаю, кроме каких-то общих вещей и рассказа о ее семье, который вчера буквально вытащил из нее клещами. То, что она всеми силами старалась избегать конкретики, считывалось так же легко, как и ее сегодняшнее желание отгородиться от меня бетонными стенами и колючей проволокой.
— Крис, это что за новый перформанс? — спрашиваю, стараясь придать голову максимальную нейтральность.
Она вздрагивает, как будто забыла, что я рядом. Поднимает взгляд — пустой, без привычного огня.
— Это для Маруси, — снова утыкается носом в книгу. Переворачивает страницу. — Ну, для каракала. У тебя на конюшне. Николай Викторович обещал ей включать. Я думаю, так она быстрее привыкнет к моему голосу. Может даже даст себя погладить когда-нибудь.
Блядь. Она серьезно? Читает книжки дикой кошке, которая ее при первой же возможности сожрет вместе с этой розовой макулатурой. Но что-то в ее голосе, в этой странной, почти детской заботе, заставляет оставить свои комментарии при себе. Пусть читает. Если ей от этого легче — пусть хоть «Сто лет одиночества» начитывает.
Только бы больше не плакала.
Я отворачиваюсь к иллюминатору. Перелет до Калифорнии займет около пяти часов. Пять часов в замкнутом пространстве с женщиной, которая вчера призналась мне в любви, а сегодня смотрит, как на пустое место. Иронично.
Идея выкупить дом в Палос-Вердес заранее, не дожидаясь прописанных в контракте четырех месяцев, пришла спонтанно. Еще когда я только предложил Крис поехать со мной в Нью-Йорк. Захотелось… чего? Чтобы у нас было место, где мы могли бы побыть вдвоем. Без этой вечной офисной хуйни, без посторонних глаз, больше, чем день и ночь. Посмотреть, как ей будет рядом со мной в такой, типа, почти семейной обстановке. Даже если всего на три-четыре дня. Проверить: себя, ее, нас. А теперь кажется, что мое присутствие только будет ее раздражать. Что эта поездка — ошибка. Возможно, не стоило вообще сюда лететь, а просто отправить ее домой — кажется, если бы я предложил это, Барби бы в ладони хлопала от счастья.