А в глубине души не представляю, что буду делать, если она там…
Да ну нахуй, просто не думай об этом.
На экране — снова Кристина. Возле казино Гельдмана. С ним. Он кладет ей руку на плечо. Она смотрит на него… внимательно? Выслушивает очередное задание? Ее лицо — маска. Идеальная, непроницаемая маска хорошей девочки, которую я, идиот, принимал за чистую монету.
Дэн показывает даты — за день до нашего отлета и сразу после.
Вспоминаю аукцион. Лицо Крис, когда они были лицом к лицу. Ее ложь: «Я его не знаю… неприятный тип…»
Гельдман. Старая, скользкая гнида.
Мой внутренний Цербер, которого я так долго держал на цепи, просыпается. Не рычит. Просто скалится. Голодный, злой, предвкушающий кровь. Я чувствую, как его когти скребут по моим ребрам изнутри, как яд растекается по венам, превращая кровь в лед.
Внутри что-то обрывается. Громко, со звуком лопнувшей стальной струны. Тонкая нить, которая еще связывала меня с тем Вадимом, который мог чувствовать, который позволял себе роскошь — доверять, — натягивается до предела и с хрустом рвется.
Телефон в кармане вибрирует снова. Я достаю его. На автомате.
На экране — ее сообщение. Новая фотография. Она сидит на своей кровати, обнимая того уродливого серого зайца, которого я ей купил. На ней только моя футболка — я даже не понял, когда именно Кристина успела ее забрать. Что еще я «не заметил» у себя под носом, когда был слишком увлечен ёбаной штангой в соске и вкусом ее губ?
Кристина улыбается так искренне и даже как будто беззащитно. Улыбается та девочка, с которой я гулял по Нью-Йорку, которую я целовал в лифте, которую я трахал до беспамятства.
Моя Барби. Мой очаровательный Троянский конь.
И в эту секунду я, кажется, всей душой ее презираю.
Презираю так сильно, что хочется раздавить телефон, превратить ее улыбающееся лицо в месиво из стекла и пластика.
Провожу пальцем по ее губам на экране. Мысленно стираю это кривлянье.
Хочется написать: «Малыш, ну зачем так сильно стараешься? Уже все, расслабь булки, приплыли мы с тобой, мой очаровательный Троянский конь, в полный пиздец».
— Я думаю, Гельдман ее подсунул «в долгую», — нарушает слишком затянувшееся молчание Дэн.
Объяснять, что это значит, мне не нужно.
Кристина должна была влезть не только ко мне в трусы, но и в душу, в дом, к моей дочери. Тихо, незаметно, как раковая опухоль, пустить метастазы своего предательства во все сферы моей жизни. И тихо, не отсвечивая, сливать все, до чего дотянется.
Или просто ждать один-единственный «звездный час» — сделку, на которой ёбаный Гельдман точно хорошо меня поимеет.
Не важно, вот это уже вообще ни хуя не важно.
Сука.
Сука, блядь.
Я смотрю на эту фотографию. На ее улыбку. И чувствую, как внутри меня взрывается холодная, слепая, всепоглощающая… пустота.
Сжимаю в руке стакан с водой. Так сильно, что пальцы белеют.
Стекло не выдерживает.
Трескается. Лопается. Осколки впиваются в ладонь.
Боль. Острая, режущая. Отрезвляющая. На мгновение. И это хорошо. Это правильно.
Эта боль — честная. В отличие от нее.
Я смотрю на свою руку. На кровь, которая стекает по пальцам, капает на полированную поверхность стола. Красные, густые капли.
— Авдеев, блядь, совсем сдурел?! — в голосе Дэна паника.
— Херня, — говорю я. Стряхиваю кровь на пол — широким мазком. — Это просто царапина.
Боль в руке — ничто по сравнению с дырой у меня в груди.
Дырой, в которую прямо сейчас проваливается вообще все.
В которую я выбрасываю Кристину.
Оставляю только образ, который теперь наполнен пустотой.
Смотреть на него все еще хуево, но это пройдет. Я умею выбрасывать из себя все лишнее. Особенно — тупую рефлексию по тому, что яйца выеденного не стоит. Не первый раз мне подсовывают вот такие «подарочки». А вот почему я так проебался — вопрос. И повод лучше фильтровать.
— Одно слово, Авдеев, — голос Дэна становится тише, в нем появляется знакомая мрачная решимость. — Одно, блядь, слово — и она исчезнет. Сменит континент, имя, внешность. Забудет, как тебя зовут. Я все устрою.
Он предлагает отличный и легкий выход. Простой. Окончательный. Стереть Крис из моей жизни, как неудачный черновик. Вырвать эту занозу, пока она не вросла в кость.
Искушение согласиться и разрешить другу сделать всю грязную работу, слишком сильное, почти непреодолимое. Дэн умеет проворачивать такие фокусы — не в первый раз. С ее головы даже волос не упадет, но она просто перестанет существовать. В моей жизни точно.
Я смотрю на свою кровоточащую ладонь. На красные капли на столе.
Пытаюсь понять, почему не болит — не терминатор же я, в конце концов.
А потом доходит, что болит. Просто в груди болит сильнее, и ощущается только там. По сравнению с этим распоротая ладонь — просто херня, не стоящая даже испачканной салфетки.
Значит, малыш, ты у нас Кристина Таранова.
Медленно, очень медленно, качаю головой.
— Нет.
Дэн слегка хмурится.
— Слушай, друг, я все понимаю, но… врубай голову. Она..
— Она останется, — перебиваю я. — Кристина Таранова останется. И сделает свою грязную работу.
Я вижу, как лицо Дэна меняется.
Начинает врубаться.
Криво усмехается.
— Собираешься поиграть, мудила? — Дэн достает сигарету, закуривает, откидывается на спинку дивана, с тем самым выражением лица, когда его мозг «безопасника» уже раскручивает как минимум пару подходящих сценариев.
— Гельдман думает, что держит меня за яйца? — дергаю плечом. — Пусть думает. Пусть его маленькая шпиона… что-то увидит.
Дэн качает головой.
— Авдеев, блядь, у тебя вообще сердце есть?
Я негромко смеюсь. И на мгновение этот смех пугает даже меня самого.
Лёва, Лёва, на этот раз тебе точно пизда.
Глава сорок седьмая: Барби
Неделя после возвращения из Калифорнии превратилась в размытое пятно из бессонных ночей и дней, прожитых на автомате. Моя уютная квартирка, которая раньше казалась убежищем, начинает ощущаться как клетка. Роскошные вещи, привезенные с нью-йоркского шопинга, сиротливо висят в шкафу, не вызывая ничего, кроме глухого раздражения.
Они как будто из другой жизни. Из жизни, на которую я не имею права, потому что все это — подарки для другой «Кристины». О существовании которой Вадим даже не догадывается.
Теперь я каждую ночь засыпаю и просыпаюсь с одним и тем же образом в голове.
Это всегда — отец.
Его искаженное яростью лицо. Звук ремня, рассекающего воздух. И тихий, задавленный плач Виктории.
Этот ядовитый осколок памяти, вонзился прямо в сердце, торчит там и отравляет все вокруг. Разрушает по кусочку уверенность в том, что я поступила правильно, когда выстроила план своей праведной мести. Вера в то, что я имею право на справедливую ярость, в конце концов, разрушается до самого фундамента. А что там, дальше? Ложь, которую я сама себе придумала, когда сделала из отца мученика, а из Вадима — монстра.
А что, если все ровно наоборот?
Эта мысль невыносима. Она лишает меня опоры, превращает годы моей одержимости в пустоту.
Но самое страшное не это. Самое страшное, что каждый день я все сильнее вспоминаю свой детский, животный страх. Помню, как сидела под лестницей, зажав уши, и повторяла дурацкую считалочку, лишь бы не слышать ее плач. Я была там. Я все знала. И я ничего не сделала.
Теперь кошмары приходят каждую ночь. Они разные, но суть одна. Иногда я снова та маленькая девочка под лестницей. Иногда я вижу маму. Я не помню ее лица, но почему-то точно знаю, что эта красивая женщина — моя мама. Она лежит на диване, в том самом платье, в котором я помню ее с фотографии, которую нашла случайно, уже после ее смерти. Глаза у нее стеклянные, пустые. А на руке, безвольно свесившейся на пол — темное, липкое пятно. Я не знаю, что это, но в воздухе пахнет солью и железом. И каждый раз просыпаюсь в холодном поту, с криком, застрявшим в горле.
Я пытаюсь забыться. С головой ухожу в работу, засиживаюсь в офисе допоздна. Перепроверяю каждую цифру, каждый отчет, гоняю своих подчиненных так, что они уже, наверное, ненавидят меня лютой ненавистью. Но мне плевать. Работа — это единственное, что еще хоть как-то держит меня на плаву, не дает утонуть в этом болоте из вины и страха.
После работы — спортзал. Убиваю себя на тренажерах, бегаю до тех пор, пока легкие не начинают гореть, а ноги — подкашиваться. Потом — танцевальная студия. Я кручусь на пилоне, изгибаюсь, делаю самые сложные трюки, доводя тело до полного изнеможения. Боль в мышцах — единственная вещь в моей жизни, которую я еще могу контролировать.
Я много трещу с девчонками в нашем чате. Мы обсуждаем какую-то ерунду — новые платья, смешные видео, планы на выходные. Я стараюсь шутить, быть легкой, беззаботной. Той Крис, которую они знают. Но это все — маска. Фальшивка. Как и вся моя жизнь.
Единственное, что настоящее — это Вадим.
У него много работы. После возвращения он с головой ушел в свою новую сделку. Мы не видимся. Но он пишет. Каждый день. Короткие, иногда односложные сообщения, которые для меня — как глоток свежего воздуха. Как спасательный круг.
Хентай: Как твоя голова, Барби? Не раскалывается?
Я: Только от количества отчетов, которые вы на меня свалил, Вадим Александрович.
Хентай: Считай это тренировкой перед тем, как я свалю на тебя себя.
Эти сообщения, короткие глотки адреналина для моего ослабевшего сердца — единственное, что не дает окончательно провалиться в депрессию. Я перечитываю их десятки раз в день. Я засыпаю с телефоном в руке, вцепившись в него, как в последнюю надежду.
Мне его отчаянно не хватает. Присутствия, голоса, запаха.
Я не настаиваю на встрече. Я понимаю, что он занят. Я знаю, что должна быть терпеливой.
Хорошей девочкой.
Но с каждым днем это становится все труднее.