Тревога не отпускает. Она сидит во мне, как заноза. А еще — тошнота. Теперь она стала моей постоянной спутницей. Меня тошнит по утрам, после еды, иногда — просто на ровном месте. Я знаю, что это нервы, последствия панической атаки. Я помню, что у меня уже было такое раньше. Давно. После маминой смерти. И потом — когда отец впервые привел в дом мачеху.
Виктория.
Ее образ, который раньше вызывал во мне только злость и презрение, теперь отзывается тупой, ноющей болью.
Я не думала о ней все это время. Старательно вытесняла из своей памяти. Но теперь мысли о мачехе возвращаются снова и снова. Ее лицо, искаженное страхом. Ее молящие глаза, тихий, задавленный плач.
«Крис… помоги… пожалуйста…»
А я не помогла. Струсила. Сбежала. Спряталась.
И это осознание — как яд. Медленный, разъедающий душу.
Я понимаю, что больше так не могу, что не вывожу, когда просыпаюсь в субботу после очередного кошмара в три часа ночи и от раскаленного чувства вины становится больно даже дышать. Очередной приступ тошноты выворачивает меня буквально до кишок. На секунду кажется, что очередной рвотный позыв просто вывернет меня наизнанку.
Это глупо и до смешного наивно, но пока я пугаю унитаз звуками глухих спазмов совершенно пустого желудка, я понимаю, что должна встретиться с Викторией.
Не для того, чтобы выяснять отношения. Не для того, чтобы обвинять.
Просто чтобы попросить прощения.
За свою трусость и молчание.
Я не знаю, простит ли она меня. Скорее всего, нет. Я даже не знаю, что буду делать дальше.
Но, кажется, пока добровольно не исторгну из себя эту правду — она будет и дальше токсить меня постоянной, теперь уже почти непрекращающейся рвотой.
Я решаю встретиться с ней лицом к лицу. Уже тысячу раз пожалела, что не взяла у Виктории телефон — в тот мой перформанс на рождество казалось, что уйти в закат без конкретики, но с послевкусием «я еще всплыву на твоем горизонте, любимая мачеха, рано расслабляться» — лучшее, что могло прийти мне в голову. А теперь… так гадко. Потому что я действительно всплываю, но не как победоносный авианосец, а как обосранная ржавая консервная банка.
Субботний вечер просто как издевается — встречает меня серым, заплаканным небом.
Я стою на противоположной стороне улицы от галереи Виктории, прячась за кофейным киоском. Понятия не имею, здесь ли она — шансов, что субботний вечер моя одинокая мачеха проводит в работе, а не в ресторане в компании потенциального жениха, ничтожно мало. Но я просто приехала. Потому что если бы дала себе время на раздумья, то снова забралась бы под ту чертову лестницу.
Стою уже минут двадцать. Мерзну. Внутри все скручено паникой. Смотрю на стеклянные двери галереи и не могу заставить себя сделать шаг. Что я ей скажу? С чего начну? «Прости, что я испугалась?» Разве такое можно простить? А я бы простила? Никогда.
Дверь галереи открывается — впервые за все время моего невидимого «дежурства».
Рефлекторно делаю шаг навстречу, но замираю. Глаза еще только осознают, а ноги уже врастают грязный заснеженный асфальт.
Моргаю, чтобы избавиться от галлюцинации — потому что это не может быть правдой.
Что он тут делает…?
Вадим.
Выходит, поправляет воротник модного короткого пальто. Бросает взгляд на часы, достает телефон, что-то набирает. Я зачем-то тянусь к своей сумке, но мой телефон молчит — Вадим пишет не мне. Заглядываю в нашу переписку утром: я набралась наглости и намекнула, что хотела бы увидеться хотя бы просто потрахаться, если он совсем-совсем занят. Он ответил: «Не получится, Крис — я весь день буду с дочерью загородом». Перечитываю. Пытаюсь придать словам какой-то другой смысл, но как бы не старалась, прочитать в них «Я собираюсь вечером трахнуть свою бывшую» не получается.
Время замирает. Мир сужается до его фигуры.
Он стоит еще примерно минуту, как будто собирается с мыслями. А потом идет к своему «Бентли», припаркованному буквально на стоянке, и тачка исчезает из вижу уже через минуту. Почему я сразу не заметила знакомую машину — понятия не имею. Была слишком увлечена попытками не сбежать от собственноручно принятого решения?
Авдеев был у нее? У Виктории. Весь день? Или вчерашнюю ночь и бонусом — субботу? Или просто заехал поебаться на часик, как он умеет?
Я чувствую, как подкатывает тошнота, на этот раз такая острая и жгучая, что горло как будто ошпаривает серной кислотой. Хватаюсь рукой за холодный металл киоска, пытаясь удержать равновесие, но все равно расшатывает. Хочу подбежать вслед за его машиной, остановить — почему-то сейчас это кажется возможным — вывалить все это дерьмо прямо ему под ноги: про его ложь, про мое одиночество, про то, как мне страшно и больно. Схватить его колючие щеки ладонями, заставить посмотреть мне в глаза и проорать: «Почему ты так, я же была хорошей девочкой?!»
Взгляд рефлекторно цепляется за снова открывшуюся дверь Галереи Я жмурюсь — конечно, выйти оттуда еще раз Вадим точно уже не может, я своими глазами видела, как он только что уехал. Но все равно боюсь. Но на улицу выходит «всего лишь» Виктория.
Виктория и ее фирменный взгляд победительницы. Когда она вышвырнула меня из дома — смотрела точно так же. Я на всю жизнь запомнила, как и каждое сказанное ею тогда слово.
Она как всегда идеальна: стильная укладка, безупречный макияж, роскошная меховая «автоледи». В руках — роскошный букет кремовых роз. Без пошлой обертки, просто в лентах и лаконичном куске газетной бумаги. Букет очень… в стиле Вадима.
Виктория замечает меня почти сразу, так быстро и прицельно, что я даже не успеваю спрятаться или хотя бы попытаться сделать вид, что просто проходила мимо.
На ее лице — удивление, быстро сменяющееся знакомой, чуть высокомерной усмешкой.
Она переходит дорогу. Подходит ко мне.
— Кристина? Что ты здесь делаешь? — со слишком непрозрачным намеком, что она не сомневается, по какой причине я тут околачиваюсь.
Я непроизвольно втягиваю голову в плечи.
Чувствую себя плевком на асфальте, потому что контраст между нами снова не в мою пользу. Я шла к ней извиняться, а не в очередной раз унизить тем, что снова на вершине жизни, поэтому оделась просто — джинсы, ботинки, дутая куртка. На моем фоне она выглядит просто как королева. Но дело даже не в шмотках. Что-то в выражении ее лица — другое. Острое, колючее. Как будто я снова в чем-то виновата, хотя, блядь, мы буквально видимся с ней второй раз за несколько лет.
Я молчу. Просто смотрю на ее сжимающие букет ладони.
На кольцо на безымянном пальце.
Огромный, ослепительно сверкающий камень. Помолвочное. Без сомнений.
— Красиво… — говорю на автомате. Голос звучит чужим.
— Спасибо, — Виктория лениво рассматривает свою руку. — Мне тоже нравится.
— Кто…?
— Боже, Кристина, тебе не кажется, что ты ни черта не имеешь права на такие вопросы?! — обрывает она. А потом, всмотревшись в мое лицо и, видимо, что-то там увидев, добавляет с издевкой: — Хотя… почему нет? Мне сделал предложение очень влиятельный, очень состоятельный человек. Мужчина, умеющий ценить настоящих женщин. В отличие от твоего ублюдочного отца.
Она не называет имя, но мой пульс прекрасно справляется с этим сам, выстреливая в висок контрольным — Вадим…
Но… как, господи?
Зачем ты возил меня в этот блядский отпуск, Тай, если собирался нацепить ей на палец эту пошлую побрякушку? Что со мной не так, если ты все равно выбрал ее?! Я же была хорошей девочкой!!!
Тошнота подкатывает к горлу с новой силой. Я зажимаю рот рукой. Мир перед глазами плывет.
— Кристина, господи, что с тобой? — Я не вижу лица, но высокомерность в ее голосе сменяется брезгливостью. — Ты… что-то принимаешь?
— Мне… мне нужно идти, — бормочу я, пятясь назад. — Прости… прости, пожалуйста…
Я разворачиваюсь и бегу. Куда — не знаю.
Просто на край света. От нее. От этой правды. От этой боли.
Даже не очень разбираю дорогу — только краем сознания фиксирую, что асфальт под ногами сменяется, на брусчатку, а потом — на ярко-оранжевую тротуарную плитку. Слезы застилают глаза. Я спотыкаюсь, чуть не падаю, но меня ловит чья-то сильная рука. Отшатываюсь, вдруг увидев в томном пятне на месте лица, знакомые любимые черты. Но это не Вадим, конечно, нет. Пожилой мужской голос заботливо интересуется, все ли в порядке и чем помочь. Я мотаю головой, отхожу, прижимаюсь к стене и жадно хватаю воздух, как будто это последнее, что я еще могу сделать, прежде чем моя жизнь окончательно пойдет по пизде.
Когда взгляд фокусируется на окружающей обстановке, первым делом в глаза бросается яркий неоновый «крест» аптечной вывески. Захожу внутрь. Меня так часто тошнит, что какой-то чертов регидрон кажется спасением.
Опираюсь на прилавок, выдыхаю, давлю очередной спазм и прошу порошок и бутылку воды.
Фармацевт смотрит на меня с сочувствием. Я размешиваю тут же, не слишком хорошо встряхиваю и жадно пью, пытаясь унять дрожь. Девушка по ту сторону стекла зачем-то спрашивает, не нужно ли мне что-то от отравления. Тест на беременность — тоже предлагает.
Я закатываю глаза, потому что делаю их буквально каждые две недели. Даже если нет ни единой причины для залета, а моя тошнота — это просто «бонус» постоянных панических атак.
Но все равно зачем-то беру — сразу несколько, как обычно.
Наверное, это уже просто агония. Желание добить себя окончательно.
Домой иду пешком, несколько часов как будто. Медленно, едва переставляя ноги. Как чертова сомнамбула, и пакет из аптеки кажется адски тяжелым хотя в нем всего пара невесомых коробок.
В кармане вибрирует телефон. Резко тянусь, но потом медленно вытаскиваю пальцы наружу. Это Вадим — больше некому. Мне больше никто не пишет. Для общения с подругами у нас есть наша болталка в «телеге». А Дэн, кажется, окончательно осознал бесперспективность ухаживаний за мной и отвалился.
А еще есть «любимый крестный», Кристина. А срок — выходит, тик-так, так-так…