— Во время войны тяжело жилось, — рассказывал этот человек. — У матери нас было пятеро, а мне, старшему, восьмой годок шел. Съели мы последние запасы муки, съели овец. Осталась одна, тощая. Мать ее на крайнюю нужду берегла. Велела мне овцу эту пасти на самой хорошей траве, чтобы жирку нагуляла.
Отогнал я ее как-то к старому, заброшенному колодцу, сам сел под тутовое дерево и прутик жую. Хоть не еда, а все голодный живот обманываю. Тут вдруг кто-то и говорит тоненьким, как зимний ветер, голосом:
— Непес, там возле арыка красный камень, под тем камнем мешок зерна.
Вскочил я, оглядываюсь — ни души. Хотел убежать, а голосок снова зазвенел:
— Непес, не будь глупцом! Тебе ли бояться Яртыгулака?
— А где же ты?
— Возле твоего уха.
Смотрю, а на ветке тутовника маленький человечек в большой косматой шапке, в шелковом халате и в мягких ичигах[3].
Отец, пока на войну не уехал, про Яртыгулака много веселых сказок рассказывал. А Яртыгулак, оказывается, вовсе не сказка и не сон.
Пришел я на арык к большому красному камню, смотрю, а из сусличьей норки зерно летит, будто кто его оттуда маленькой лопаткой выбрасывает. Стал я это зерно сгребать в мешок.
Набрал, сколько по силам было унести, — и домой. Три раза по трети мешка набиралось, а в четвертый — всего две пригоршни.
Вылез тут из норки Яртыгулак, снял тельпек[4], вытер пот с бритой головы.
— Все, Непес! Там немножко осталось, суслику на зиму.
Глазки у него, как два веселых огонька, блестят.
— Спасибо, — говорю, — Яртыгулак-джан. Пошли к нам домой. И братишки и мама тебе рады будут.
— Ах, Непес, в гостях хорошо, да много у меня теперь таких ребятишек, как ты. В другой раз.
И пропал. Только пыль волчком закрутилась.
Кто-то из слушателей спросил:
— А еще приходилось с Яртыгулаком встречаться?
— Нет, — вздохнул рассказчик. — Жить мы стали получше. Тут вскоре отец вернулся с фронта, а там и война кончилась. Видно, у Яртыгулака забот было много. Отцы-то вернулись не в каждую семью.
— Яртыгулак всем доброе делает. А ему, наверное, никто не догадался и халата нового подарить! — сказал один из слушателей.
— Почему не догадается? — обиделся вдруг здоровенный детина, смуглый, крутоплечий, настоящий пахлеван[5]. — Мой напарник ему всю одежду соорудил: и тельпек, и халат, и обувку.
— Это кто, Мехмед — Кривые Весы? Неужто раскошелился?
— А чем тебе Мехмед плох?
— Да как чем? У него прозвище само за себя говорит.
— Кто старое помянет, тому глаз вон, — нахмурился здоровяк. — Теперь Мехмед — тракторист. Не хуже любого из нас работает.
— А что с ним приключилось, с вашим Мехмедом? — спросил человек, похожий на учителя.
— А вот что…
Но это уже совсем другая история.
— А вот что, — сказал пахлеван-тракторист и, чтобы прочистить горло, выпил пиалу до дна… — Мехмед-Кривые Весы когда-то был трактористом. Пришел из армии и работал, как служил. В армии он все значки заработал, и в колхозе так же: то грамоту ему, то премию, а то и медаль. По такой работе в герои бы вышел, а тут — любовь. Отец у девушки человек большой, завмаг. Запросил с джигита такой калым, сказать страшно. Почернел Мехмед, а завмаг посмеивается. «Хочешь, — говорит, — клад покажу?» Мехмед осерчал, а завмаг опять смеется: «Дело твое! Только гляди, я долго ждать не буду, за другого дочку отдам». Делать нечего. «Где, — говорит Мехмед, — твой клад?» — «Да тут, на центральной усадьбе».
Полсказки долой: был Мехмед трактористом, стал продавцом. Женился, поставил дом, купил машину, среднему брату мотоцикл с коляской, младшему — мопед. Все бы хорошо, только имя у него другое стало: Мехмед-Кривые Весы.
Со временем научился людям в глаза смотреть, не помаргивая. Да сколько веревочке не виться, а конец будет. Плакала по Мехмеду тюрьма, да, слава аллаху, нашелся такой шустрик, что поставил джигита на путь истинный.
Сидит однажды Мехмед в магазине, пузо отрастил, тяжело стоять. Сидит, газетой холодок на себя нагоняет. Тут к нему покупатель, пожилой человек.
— Отрежь-ка, — говорит, — для моей снохи красного бархату на платье.
Мехмед-Кривые Весы и не шелохнулся:
— Я бы, гражданин хороший, с удовольствием, да откуда взять его, красный бархат?
И тут голос, как звоночек, на весь магазин прозвенел:
— Мехмед, красный бархат под прилавком. Ты его мешком сахарного песка заложил.
Мехмед-Кривые Весы так и подскочил. Бархат у него был, но только для тех, кто платил ему вдвое. На базаре за такой бархат втридорога. Смотрит Мехмед-Кривые Весы на покупателя, а тот на Мехмеда. Оба голос слышали. Ну, продавец, человек смышленный, первым опомнился:
— Ишь, — говорит, — шутник нашелся. Поймаю — уши оборву.
Встал на табуретку и радио выключил. А тут снова этот голос:
— Мехмед, зачем вверх лезешь? Не проще ли нагнуться? Человек ждет, как-никак постарше тебя.
«Ну погоди же ты!» — думает Мехмед-Кривые Весы, а сам полез-таки под прилавок и отрезал бархата, сколько просили. Да проворно! Боялся, как бы еще кто в магазин не зашел. Так ведь зашли! Увидали на прилавке желанный товар, в очередь — и весь тюк — тю-тю.
Продал Мехмед-Кривые Весы красный бархат, повесил замок на магазин и объявление написал: «Ушел на базу». А какое ушел! Весь магазин облазил, все подозрительные шнуры и провода пообрывал. Только тогда и успокоился. Открыл магазин, девушки пожаловали:
— Мехмед-ага, мы слышали, ты сегодня продавал красный бархат, может, у тебя и тафта найдется?
— Бархат был, — вздыхает Мехмед-Кривые Весы, — а тафте откуда взяться в нашей глуши? Вы лучше, девушки, конфет купите. Свежие!
Тут звоночек-голосочек и пропел свою песню:
— Мехмед-джан, ты покажи девушкам те пятьдесят метров зеленой тафты, которую вчера прислали с базы. Может, им подойдет?
— Все шутят, шутят! — говорит Мехмед-Кривые Весы. — Только разве я буду своих односельчан обманывать?
— Мехмед-джан, — опять голосок, — ты открой ящик из-под печенья. Он же у тебя под рукой.
Девушкам не до чудес.
— Открой, — говорят, — Мехмед-ага, ящик из-под печенья. Он же у тебя под рукой.
Ну и пошла опять торговля! Женщины набежали, молодые, старые. Всякие вопросы задают.
Глядит Мехмед-Кривые Весы на солнышко, и одна у него думка — когда же рабочему дню конец придет? А солнышко не спешит заходить, часы тикают, не торопятся.
Тут какая-то старушка попросила:
— Мехмед-джан, может, у тебя платки шерстяные, красные или зеленые с кистями есть?
Сказать — нет, боязно, проклятый звонок — голос тут тебе и вызвонит, вот Мехмед-Кривые Весы и давай в ушах пальцами крутить, оглох, мол.
Ну а люди ждут, не уходят. Мехмед-Кривые Весы за веник схватился, давай пыль гонять, а старуха свое:
— Платки-то, говорю, есть?
А как ты ей скажешь — есть, когда на базаре цена им вдесятеро. На платках и дом построил, и машину купил, и мотоцикл с мопедом.
Делать однако нечего. Выкинул Мехмед-Кривые Весы на прилавок всякие платочки, не те, конечно, которые просили. И тут с верхней полки — шмяк — зеленая кипа, шмяк — алая, шмяк — кремовая, не прилавок — весенняя степь. Цветы как живые.
— Караул! Грабят! — Это Мехмед-Кривые Весы заорал. Только покупатели разве войдут в положение!
Продал Мехмед-Кривые Весы платки, закрыл магазин и домой.
Три дня с постели не вставал. Тут с базы новые товары привезли, пришлось принимать. Золотой товар! Припрятал — никакая комиссия не сыщет. А голосок позвенел другой день: и все сам, своими руками достал Мехмед и продал по цене, какая на ярлыках была написана. Не торговля — слезы.
Побежал Мехмед-Кривые Весы к знахарю. Есть у нас такой костоправ. Сломает ногу лошадь, так он ее в неделю под седло поставит. Знахарь подумал-подумал и говорит:
— Плохо твое дело, Мехмед. По всему видно, Яртыгулак в твоем магазине теперь хозяин.
Но Мехмед-Кривые Весы не сдается. Засадил жену за работу и всех родственниц. Сшили они за ночь двенадцать шелковых халатов, двенадцать каракулевых папах и двенадцать пар сапожек. Принес все это богатство Мехмед-Кривые Весы в магазин, а двери для покупателей не открывает. Принес, разложил на прилавке и говорит:
— Друг мой, Яртыгулак, прими скромный подарок от всего сердца! От всей души!
Яртыгулак не отзывается.
— Дружочек, — говорит Мехмед-Кривые Весы, — ну покажись ты мне. Давай чайку выпьем.
Яртыгулак не отзывается.
— Зря ты меня обижаешь, — говорит Мехмед-Кривые Весы, — я критику твою принял, исправился… Только ведь и ты пойми. Семья у меня большая, потребности возрастают, а зарплаты — нет.
Молчит Яртыгулак.
«Может он ушел, — думает Мехмед-Кривые Весы. — Ну погоди же ты, проклятый мальчишка».
Запрятал подприлавочные товары и возле каждого тюка с материями поставил по капкану. Приготовился этак и открыл торговлю.
Покупатели в магазин идут охотно: нет ли того, другого?
Мехмед-Кривые Весы опять вспомнил старую присказку свою:
— Нет! — говорит.
Звонок-голосок тут как тут.
— Как нет? Есть!
— А где? — говорит Мехмед-Кривые Весы. — Покажи!
Сам думает: мальчишка сейчас сунется под прилавок — тут ему и крышка.
— Ничего, — говорит, — у меня, граждане покупатели, нет! И там нет! И здесь нет!
А сам ногой да рукой — под прилавок, капканы — хвать его. Тут и сказки конец.
С той поры Мехмед-Кривые Весы опять Мехмедом стал. Бросил магазин и на трактор вернулся.
А трактористы теперь у нас хорошо зарабатывают: и машины у них, и мотоциклы с колясками.
— Чего, — говорит Мехмед, — я раньше за прилавком крутился? Только позору нажил, никакой работой такого позора не отработаешь.
Но люди у нас на злое не памятливы, про Кривые Весы не вспоминают.