И пропал.
Утром, едва ребята успели убрать посуду после завтрака, к детскому саду подошел караван верблюдов.
— Кто здесь Токар? — спросил караванщик.
— Это я, — вышел вперед Токар.
— Почтеный Мурад-ага приглашает тебя и твоих друзей на чабанский пирог! — и приказал своим верблюдам: — Хык-чок!
Верблюды опустились на колени, а ребята тотчас забрались в седла-качалки. Айша Кулиевна тоже села на верблюда, а за ней нянечки и даже повар. Он тоже хотел отведать чабанского пирога.
Караван прошел по городу, по самой середине улицы. Милиционеры останавливали движение и отдавали честь детскому саду: ведь это такая теперь редкость — караван.
А потом все сидели на кошме и ели огромный чабанский пирог. Кругом была степь, пахло травами, овцами, песками.
— А мой кусочек самый-самый вкусный! — объявила Мерджен и посмотрела на Токара, который сидел рядом с нею.
И Токар вдруг взял и согласился.
— Да, — сказал он, — у Мерджен самый вкусный кусочек.
Мерджен до того удивилась, что забыла рот закрыть.
— Тогда, — сказала она, не веря своим ушам, — тогда возьми, Токар, мой кусочек!
Токар взял, откусил и зажмурился от удовольствия.
— А ты, Мерджен, отведай мой кусочек, — предложил он.
Мерджен отведала и сказала:
— Твой, оказывается, тоже самый лучший.
Она так улыбнулась ему, что все ребята поняли: Мерджен и Токар — друзья.
И все они были друзья.
— Какой вкусный чабанский пирог! — говорили они. — Какая широкая степь! Как высоко в небе парит орел. Как прекрасна наша родная земля. Спасибо! Спасибо вам, Мурад-ага, за угощение!
Мурад-ага, поглаживая бороду, улыбался детям.
А вдали, на бархане, сидел и смотрел на веселых детей самый большой их друг — мальчик в тельпеке — Шырдак.
РАССКАЗЫ О КАРАКУМАХ
Моя машина набита мальчиками и девочками с нашего двора. Мы едем есть чомуч.
Мчимся через пустыню.
Вы, наверное, читаете и удивляетесь: как это — мчимся через пустыню? А барханы? А сыпучие пески? В пустыне вездеходу трудно, а тут легковая машина!
Вы правы, но мы ехали по пустыне после дождя.
Была весна. И вместо песков бесшабашно летели под колёса толстенькие сытые тюльпаны. Холмы — рубины, равнины — малахит, небо — бирюза.
Мы вышли наконец из машины и побрели по зелёному дикому лучку, по дикой этой ниве к высоким стебелькам с кисточками, похожими на морковные лапки. Это и есть чомуч. Мы рвём стебли, едим. У чомуча вкус подслащённого, чуть горьковатого огурца. Его можно печь в горячей золе, но печёный чомуч я не люблю. Он напоминает мне варёную тыкву.
Любители чомуча делают из него варенье.
Кто попадал в Туркмению весной, не мог поверить, что через каких-нибудь двадцать дней зелёное море пожухнет, тяжёлые стебли чомуча станут лёгкими, как пёрышко, жёлтым змеем поднимется над барханами пыль, закрутит, разбросает по свету сухие, мёртвые стебельки трав и будет пустыня настоящей пустыней.
Ни капли дождя не упадёт на раскалённую землю до глубокой осени, а то и до весны.
Приехал к нам гость. Попросил показать пустыню. Поехали мы в «газике». Было жарко, хотелось пить. И вдруг гость сказал нам:
— Вы не туда едете! — Он показал на юг: — Видите, там озеро. Поехали купаться.
Мы переглянулись с шофёром, но спорить не стали. Через три часа шофёр наконец выключил мотор. — Хватит, — сказал он, — сегодня мы до этого озера не доедем.
Наш гость обиделся:
— Совсем немного осталось. Если устали, давайте я сам поведу машину!
Мы ехали ещё три часа и приехали на солончак. Озеро растаяло в воздухе.
— Это был мираж? — спросил наш гость.
— Он самый!
— Пить хочется, а вода в канистре железом пахнет.
Шофёр подозвал гостя к высокому, серому от зноя растению с метёлочкой на вершине. По всему стволу шли чаши-листья. В каждой из этих чаш было, пожалуй, по пол-литра воды.
— Джейраний водопровод, — сказал шофёр. — Они не то что мы — увидели мираж и погнались за ним сломя голову. Они за водой сотню километров могут отмахать, но уж выйдут точно.
Мы отведали джейраньей воды. Хорошая была вода, даже не очень тёплая.
Укусит тарантул — намучаешься, укусит фаланга — тоже радость маленькая, ужалит скорпион — помереть можешь. А каракурта недаром назвали каракуртом. «Каракурт» — это «чёрная смерть».
Что опасно для человека — верблюду нипочём. Но завидит верблюд колонию песчанок или сусликов — и в сторону. Нам, людям, они не страшны, а верблюду с подземным народом шутить нельзя. Провалиться, ногу сломать очень даже просто в их огромном доме.
Земзен, или варан, или пустынный крокодил, грозно щёлкает пастью, а подойдёшь к нему — бежит.
В жаркое время вараны забираются в черепашьи норы и ждут прохлады.
Бывают вараны длиной до полутора метров. Этот, когда сердится, начинает надуваться — пугает. Говорят, что такого сабля не берёт. Поедает варан грызунов, а балует себя птичьими яйцами.
Джик-джики — удивительная птичка. Птичка-невеличка. Гнездо себе строит не на дереве, не на земле, а в углублении, в заброшенном колодце или же в яме. Говорят, она боится, что на неё упадёт небо. Даже находясь в глубине, в своём гнёздышке, джик-джики спит, подняв лапки. Видимо, она хочет удержать небо, если оно вдруг всё-таки упадёт.
О всех обитателях пустыни рассказать трудно.
Живёт, например, здесь барханный кот. Живёт песчаная рысь.
Пролетает через пустыню множество птиц, но есть и оседлые. Сойка, пустынный воробей, филин, пустынный ворон… Но больше всего в этих краях любят индийскую майну.
Она из семейства скворцовых. Поёт весело, искусно. Майну приручить можно.
Говорят, у чайханщика Ибрагима жила в чайхане майна, которая встречала гостей фразой: «Ибрагим, михман гельды» — «Ибрагим, гость пришёл». А когда гость собирался уходить, птица напоминала хозяину: «Ибрагим. получи деньги».
Змей много в пустыне, но не все они ядовиты. Безобиден песчаный удавчик, безобидна серебряная стремительная стрела-змея.
А вот кобру, эфу, гюрзу надо стороной обходить. Правда, змееловы, наоборот, ищут в пустыне этих страшных, но очень нужных гадов. В последние годы змееловы жалуются: змей мало. Тревожный сигнал: змеиный яд излечивает многие болезни.
Живёт в Каракумах и гремучая змея. Иногда ночью можно услышать странный звон. И сразу всё настораживается в пустыне — гремучая змея вышла на охоту.
В пустыне встречаются целые леса. Их, конечно, немного, и очень уж они однообразны. Пустынный лес весь из саксаула. Корни саксаула достигают двадцати метров и питаются подземными водами. Древесина его очень твёрдая и служит отличным топливом. Саксаул даёт такой сильный жар, будто горит не дерево, а каменный уголь.
В пустыне много сюзена, кандыма, борджака, гребенщика, черкеза, ышкына и других растений. Корни ышкына раньше использовали вместо чая. Серпоносик песчаный заменяет людям сразу и чеснок, и горчицу, и лук. Сюзен — длинное, прямое и крепкое дерево. Но его ветви, как у плакучей ивы, опущены вниз. На верхушке пахучие, как у акации, цветы, только мелкие, фиолетовые. Белые цветы кандыма и красноватые гребенщика невзрачные вблизи, но издали необыкновенно красивы.
В Каракумах немало растений, приспособившихся к безводью. Например, селин растёт на вершинах песчаных холмов. Казалось бы, солнце должно спалить его раньше других. И верно, не всегда зелен он, но совсем не высыхает. Даже когда вырываешь его с корнем, он долго не сохнет. Корни его переплетаются, как моток ниток. А на кончиках корневищ — комочки земли. Корни выделяют клейкое вещество, к которому прилипает песок, и влага задерживается.
Над безбрежным песчаным) океаном низко-низко висит огромный диск солнца, похожий на пожелтевший от времени и частой игры бубен. Весь день солнце немилосердно жгло, а небосвод окутывала сероватобелёсая пелена. Но перед самым закатом природа вдруг преобразилась: небо стало голубым, зной сменился прохладой.
Искрятся песчинки. Барханы, которые весь день курились, словно вулканы, в эти предзакатные минуты замирают. Ночью над Каракумами вновь будут гулять ветры, опять будут куриться барханы и шелестеть, шептаться о чём-то своём ветки саксаула и стебли селина.
Но это ночью, когда над Каракумами повиснут крупные, как виноградины, звёзды южного неба, а сейчас…
Тишина и покой. Кажется, всё в природе замерло. Затаив дыхание, любуемся закатом.
Солнце коснулось вершины дальнего бархана, в последний раз окинуло Каракумы кроваво-красным взглядом и утонуло в песчаных волнах. Через несколько минут наступит ночь. На юге нет сумерек. Солнце зашло — ночь, солнце поднялось — день.
У нас её зовут сарыкелнезе — жёлтый ненавистник. Кожа сарыкелнезе под цвет песков и веток саксаула — жёлто-коричневая, а ненавистником она зовётся за то, что с восхода до заката дел у неё — сидеть на вахте саксаульника и проклинать солнце.
Сарыкелнезе проклинает солнце молча, и сама она умеет слиться с песками, но ярость выдаёт её. Мешочек на горлышке дрожит, клокочет, будто в нём кипяток.
Сарыкелнезе радуется, когда солнце начинает падать за барханы. Она думает, что заклятья погубили светило.
Наутро сияющее солнце поднимается в небо, и сарыкелнезе опять проклинает солнце. И ярость выдаёт её врагам, но она не может остановиться.
Солнце на закат — и сарыкелнезе думает, что это последний закат.
Но солнце и завтра взойдёт.
В бинокль мне было видно: шакал напал на барсука.
Шакал наскакивал, но его клыки были бессильны против толстой, лоснящейся от жира барсучьей шкуры.