– Постой-ка, милая моя. Ты же знаешь, мы гордимся тем, что не входим в крупные сети кофеен, за это нас и любят клиенты.
– Да-да, знаю… но это совсем другое. Я просто говорю, что такое возможно. Подать заявление на меня как на стажера и…
– Ну, детка, понятно, у тебя сейчас летние каникулы, и ты хочешь взять академический отпуск, чтобы найти свое призвание и вообще… (ДА НЕ АКАДЕМИЧЕСКИЙ ОТПУСК!), и если тебе нужны деньги и ты хочешь, чтобы я похимичила с графиком и подкинула тебе пару лишних смен, то пожалуйста. Нам же всем нужны лишние денежки, верно?
– Спасибо, Алисия.
– Без проблем, цыпа, будь спок, это я сделаю. Мы рады, что ты у нас работаешь. – Она ухмыляется. – Ну, давай я гляну, что там пишет твой Джулик из службы занятости.
Она выхватывает у меня письмо и цокает языком, как будто подзывает лошадь.
– Ты – мне, я – тебе, детка. Но обещать ничего не могу.
Какая я тебе на фиг «детка».
Она мажет губы гигиенической помадой и захлопывает свой шкафчик.
– Да, кстати… – Она сочувственно кладет ладошку мне на плечо. – Ты вроде как похудела?
Ох. Ну конечно. Самое банальное и самое скучное. Самый затасканный комплимент толстой девчонке всех времен и народов. Как будто я сейчас повернусь к Алисии, сложив руки под подбородком, с выпученными влажными глазами, как звезда мюзиклов, и завизжу: «О боже, ты правда так думаешь? Скажи, это правда, я похудела? Правда?»
Нет, я не похудела за пять минут, с того момента как ты тут говорила, какая я толстая. Нет. Странно, да?
Вместо этого всего я отвечаю:
– Надеюсь, что нет.
Алисия качает головой, как плохая актриса в мыльной опере, которая только что обнаружила, что мужчина ее мечты «не тот, за кого она его принимала». Я вижу, как она сует письмо в задний карман. И выходит, цокая своими «школьными» каблучками.
Чтобы успокоиться, я чмокаю себя в плечо, туда, куда она клала руку.
Я выхожу, Макс перехватывает мой взгляд и тут же делает вид, что наливает молоко в кувшин. И проливает немного. Белые, как драже, капли разбрызгиваются по полу.
Весь день я вижу, что кончик письма Джулиана торчит из кармана Алисии. Я наблюдаю за ней, будто она – дверь кухни в ресторане, и жду, что оттуда появится заказанная мной еда. Но она не появляется. И, боюсь, не появится до конца дня. И завтра. Пока складки письма не замахрятся. Пока краска с джинсов не полиняет на белую бумагу. Пока оно не завертится в стиральной машине вместе с прочими поношенными одежками Алисии и не засорит слив, как грязный бумажный носовой платок.
Яблоко
Яблоки – добротная, хрусткая еда для добрых осликов. Фрукт-герой. Если бы яблоко было человеком, то из тех, кого каждую субботу приглашают сразу на несколько вечеринок. Надежным. Верным. Умеющим играть в команде.
Существует только один способ есть яблоки – агрессивно, и чтобы брызги летели во все стороны.
Мое тело похоже на яблоко. Может быть, такое, которое долго болтается на дне сумки, все облепленное сором и волосами, чуть-чуть побитое.
Я хочу взять с собой яблоко, но мне не хочется есть его сейчас, потому что я не голодна, и нет желания целый день таскать его в руке, но брать с собой сумочку я сегодня не собираюсь. Я тру яблоко о свою ногу, почти всерьез желая, чтобы оно примагнитилось к одежде, как-нибудь пристегнулось к ней.
Почему у девчонок на одежде нет карманов, как у парней? Как будто мы не носим с собой всякую дребедень! Всё, открываю кампанию за платья с карманами. Мужчинам даже на красной дорожке и на свадьбах полагаются карманы, а мы должны засовывать свои пожитки в лифчики. Это бесит. Годится только для тех, у кого между грудей умещается фунтовая монета.
На мне трикотажный топ со спущенными плечами и шорты в горошек. Чувствую, что все пялятся на мои ляжки. Это потому, наверное, что англичане нечасто видят обнаженное тело. Мы просто не привыкли видеть много кожи. У меня на бедре здоровенный синяк, который я посадила на работе, я про него и забыла, пока не заметила, что люди обращают на него внимание. Тут только я и вспоминаю про этот пышный фиолетово-зеленый несмываемый цветок. Я не брею бедра, потому что после этого отрастают темные волоски, а сейчас они светлые и милые и золотятся на солнце.
Я встречаюсь с папой в пабе «Лобстер». Он сидит на открытой веранде в тени, сгорбившись над какой-то книжкой издательства «Пингвин-классик», такой прославленной, что все врут, будто ее читали, чтобы казаться умными, а на самом деле ее читали только те, у кого она входила в школьную программу. Да и те ничего не поняли, хотя им объясняли 50 000 раз.
Папу всегда раздражает жара. Он почесывает уши, как встревоженный пес. Ему нравится так сидеть, нервничая и страдая в тени, как депрессивный вампир-подросток. Ему нравится царапать карандашом свои замечания и мысли на полях книжки; он то и дело облизывает кончик карандаша, прежде чем начать писать. Понятия не имею, зачем он так делает. По-моему, это лишнее.
– Привет, пап.
– Блюбель, какой прекрасный денек, правда? У тебя красивая помада… яркая. И вся ты такая… розовенькая.
– Она называется «Кенди-Ям-Ям».
– Кенди что?
– Кенди-Ям-Ям.
– Понятно. – Он принимает информацию к сведению, регистрирует ее, и я вижу, как она тут же в другое ухо вылетает из его головы во вселенную, туда же, где витает прочая бесполезная информация, которую сообщают родителям.
– Хочешь яблоко? – Я протягиваю ему фрукт – его неудобно носить с собой, а выбросить в урну у меня не хватает духу.
Иногда мне кажется, что фрукты что-то понимают, и я чувствую себя виноватой.
– Да, наверное, съем, оставь. Буду от него понемножку откусывать. – Ну кто же понемножку откусывает от яблок!
– У меня тут пиво. – Он отпивает глоток, на губе повисают усы из пены. – Дав придет?
– Должна.
– Как мама?
– Хорошо.
– Она когда-нибудь говорит обо мне?
– Конечно, говорит. – У папы на лице облегчение. И я не добавляю: «Но ничего хорошего».
– Этот чертов художник снова приходил?
– Какой еще художник?
– Ну этот, с конским хвостом.
– Кит?
– Кит. Именно. Знаешь, он к ней неравнодушен.
– Пап, Киту лет сто, и он пропах плесенью.
– А ей нравятся мужчины в возрасте.
– Не льсти себе. Она теперь предпочитает молоденьких!
– Да не может быть. Кого?
– Да это я тебя дурачу. – Мои колени напряженно сдвигаются. – Смотри-ка, вон Дав.
На Дав кислотно-оранжевые шорты и белая майка без рукавов, длинные светлые волосы плывут за ней шлейфом. Она загорелая. Она знать не знает, что такое депилятор и увлажняющий крем. В ушах у нее наушники.
– Давлинг! – говорит папа.
– Привет, папуля. – В один миг Дав превращается из сорванца в балерину, наклоняется, чтобы обнять отца, и целует его, одновременно снимая наушники.
– Папуля. Она все еще зовет меня папулей; совсем малышка!
Он усмехается. Он обращается с ней так, будто ей три года, а я – здоровенная, неуклюжая, ужасная сестра-страшила, слишком большая, чтобы называть папу папулей так, чтобы это не прозвучало дико и неприлично и чтобы люди не подумали, что я его любовница или вроде того.
– Какая ты хорошенькая, – говорит он ей. А я, значит, «розовенькая».
Дав отыскивает стул и усаживается, закинув ногу на ногу.
– Жарко как! – обмахиваясь, говорит Дав. – Вечером будет гроза. Обожаю грозу.
– Вот почему у меня болит голова. – Папа потирает голову, давая понять, что он живет в единении с природой.
– А ты не собираешь волосы в пучок, когда носишься туда-сюда? – Он по-прежнему поглощен Дав.
– Нет.
– Они тебе не мешают?
– Иногда, но тогда я их скручиваю и закусываю. Вот так. – Дав собирает волосы, скручивает в жгут и берет в зубы, как кошка котенка, которого несет за шкирку.
– Странная ты девочка, – говорит папа, откусывая кусок яблока. – Ну… так что там у мамы за молодые люди? – Господи, да хватит уже.
– Пап, посмотри мое видео! – Дав ловко меняет тему. – Это я, видишь… делаю вперед.
– Что значит вперед?
– Сальто вперед… видишь?
– Пропустил. Покажи еще раз и держи ровно! – Папа возится с очками. – Давай сначала. Отмотай назад.
Вижу, Дав теряет терпение.
– Ладно, вот, смотри.
– Где здесь ты?
– Вот я.
– Это?
– Нет! Это Томми.
– Похож на девочку, у него волосы длиннее твоих.
– Ну пап! Ты опять пропустил сальто.
– Там все нечетко.
– Потому что снято на «гоу-про», пап, которую прицепили к чьей-то голове.
– «Гоу» что? Как-то неприятно звучит. И все слишком темное.
– Там и было темно, пап. Это ночная миссия.
– Миссия?
– Ну да, ночная, – отчетливо произносит Дав, – МИССИЯ.
Вид у папы озадаченный.
– Миссия? Что еще за миссия? Это вообще легально? Полиция не… и вы не надеваете какие-нибудь перчатки?
– Нет, пап, на это смотрят косо. Нельзя надевать перчатки, нужно набивать мозоли, укреплять руки для цепкости. В перчатках не получится.
– И шлемов не надеваете?
– Нет.
– А если упадешь?
– Да, иногда мы срываемся… а потом пробуем еще раз.
– Они прыгают только с небольшой высоты, папа, – успокаиваю я. – Не волнуйся.
– С небольшой высоты! Как бы не так! У нас не детский сад, Блюбель. – у Дав загораются глаза. – Кое-кто даже заработал сотрясение.
– Горе ты мое, Дав, а что скажет мама?
– Она знает, я расстилаю в саду мат для тренировок.
– Да, но на улицах Лондона нет тренировочных матов! – Папа старается говорить спокойно. – Почему бы тебе не рассекать на мотороллере, ну таком, на которых многие ездят на работу? Разве не круто?
– Нет, папа.
– Что?
– То. Не круто.
Лапша
По пути домой после встречи с отцом мы заходим в магазинчик винтажной одежды.
– Здесь воняет, – ноет Дав. – Пахнет подмышками, нафталином и… китайской едой. Зачем мы сюда пришли?
– Потому что шмотки здесь уникальные, особенные и имеют свои истории.