– Есть, есть, есть! Биби! Получилось! Нажми посильнее…
ШЛЕП.
Банка содержимым вниз падает на стопку флаерсов. Рыбное масло пропитывает бумагу и покрывает наши руки, жирные, липкие и воняющие рыбой.
Камилла только вздыхает. Поднимает листки вместе с жестянкой, собирает все в кучу и бросает в урну.
– Эй! – кричит она официанту, тупо высунувшему голову в окно. – Да-да, вы! Я ухожу! – Она вихрем подлетает к двери «Стрелка» и кричит в щель почтового ящика:
– Столько трудов и ни одной бесплатной порции карри: позор!
И мы топаем ко мне домой, голодные как волки и провонявшие консервированной рыбой.
Руки у меня зудят от этого кошмарного влажного и вонючего масла. Кажется, что они отяжелели. Приходится держать ладони раскрытыми, будто я собираюсь выпустить когти, и на весу, чтобы не прикасаться к одежде. Запах преследует нас, как запах рвоты.
И весь долгий пусть домой мы проделываем пешком, потому что у нас нет денег на автобус, а главное – из принципа.
Старый пастуший пирог
– Как, интересно, я достану из сумки ключ, когда у меня все руки в тунце? – Я вглядываюсь в сумку в надежде что-нибудь разглядеть среди царящего там хаоса. Вижу губную помаду, тампон, пакет для собачьих какашек и мандарин, покрытый белыми точками. – Придется будить Дав.
– Буди.
– Дав! – ору я. – Дав! – Поднимаю камешек и бросаю в ее окно. – Дав!
Мы ждем.
В спальне вспыхивает свет, она подходит к окну и смотрит вниз. Без восторга.
– Какого черта?
– Не могу войти.
– А где твой ключ?
– У меня руки в тунце.
– Знать ничего не хочу.
– Ты можешь проделать этот свой трюк, типа спуститься по водосточной трубе и впустить нас?
– А может, просто спуститься по лестнице?
– Можно и так. – Я улыбаюсь. – Она такая умная, – гордо бурчу я Камилле.
Разъяренная Дав открывает дверь. На ней пижамные шорты.
– Мойте руки, – приказывает Дав.
– Ладно, командир. Мы умираем с голоду, – сообщаю я.
– Опять были в дурацком индийском ресторане? – с отвращением спрашивает она. – И вас опять не покормили?
– Ну да, такие скупердяи. Фиг с ними.
– Какая ты хорошенькая, – говорит Камилла моей сестре. – Ножки как хлебные палочки. – Все всегда говорят Дав, какая она хорошенькая.
Дав закатывает глаза.
– Ох, и влетит тебе от мамы. – Она произносит это с удовольствием, стоя над нами, как злобная тюремная надзирательница, и следя, хорошо ли мы отмыли руки от рыбного масла.
– Есть что-нибудь пожрать? – Камилла захлопывает дверцу холодильника, даже не оглядев полки. – Жаль, что у нас нет денег на пиццу.
– А кто у нас работает в индийском ресторане и не получает даже бесплатного карри? Не понимаю. Дуры вы обе. – Дав оставляет нас в покое и отправляется обратно в спальню.
– В буфете хоть шаром покати. – Я надуваю щеки.
– Жаль, что твоя мама не из таких мам.
– Мне тоже.
– Подожди…
И тут я вспоминаю самую лучшую, самую классную вещь на свете. В духовке осталась половина пастушьего пирога.
– Ох, елки зеленые, мы спасены! – Камилла улыбается и уже начинает обдирать сырную корку с верхушки.
– Надеюсь, он нормальный. А то ему, кажется, уже сто лет.
– Конечно, нормальный, это же пастуший пирог. Абсолютно функциональная вещь. Такие со временем становятся только лучше.
– Хм. – Может быть, она и права. – Но он не стоял в холодильнике.
– Ой, брось. Это просто лекарство по сравнению с теми годными только для собак кебабами, которые я обычно ем после работы.
Камилла права. А духовка, по сути, почти холодильник, так что…
И мы вонзаем вилки в пирог. Пюре стало комковатым, почти смерзлось в крахмалистый айсберг и припахивает формой для запекания, но вкус тем не менее сохранился.
– Эй, давай сунем его в микроволновку!
Мы наполняем тарелки и пытаемся втиснуть в печь сразу обе. Они звякают и выпихивают друг друга, неуклюже вертятся, а стеклянный поднос под ними соскакивает.
– Так не разогреешь. Нужно по очереди, чтобы каждой порции достался весь жар.
Камилла лезет пятерней в пакет мюсли «Альпен» и выуживает горсть пепельно-снежных хлопьев. Весь ее подбородок обсыпан крошкой. Мы нетерпеливо по очереди греем свои тарелки, понимаем, что ждать больше не можем, и едим пюре чуть теплым. Камилла добавляет красный соус и в придачу ложку мангового чатни. Я ем без ничего.
– Я безработная. – Камилла подпирает кулаком подбородок.
– Не расстраивайся, что-нибудь да подвернется.
– И почему я не задерживаюсь ни на одной работе?
– Потому что ты неуправляемая, вот почему.
– Что это ты делаешь? – утомленным голосом спрашивает Камилла.
– Записываю.
– Что? Что ты записываешь?
– Я должна записывать в эту дурацкую тетрадь все, что съела.
– Жаль, что случилось то, что случилось, а то бы могла и тунца записать, – с грустью замечает Камилла.
Мы чистим зубы одной щеткой и направляемся в мою комнату. И ложимся спать, свернувшись, как пара скатанных разрозненных носков.
Кажется, спали мы минуты четыре…
– Биби! – Это мама. – Биби, просыпайся!
Солнце так и бьет в окно через занавеску. Лето. Да-а.
– Что? – Глаза у меня склеены паучками туши для ресниц.
– Помоги с утками.
– И на кой тебе эти утки, – ною я. – У них даже не может быть хорошеньких утяток, потому что они мужики. Только крякают и действуют на нервы. Спать хочу.
– Помоги, пожалуйста.
– Мам, я хочу спать.
– Блюбель, если, по-твоему, твой отказ учиться означает, что ты будешь спать до одиннадцати каждый день и не станешь помогать мне по дому, тебе стоит задуматься.
РРРРР! Я хочу возразить, что я на самом деле очень хорошая и послушная, потому что веду строгий дневник, но а) я ведь не соблюдаю диету, и б) она тут же напомнит мне, что я еще не была в спортзале. Ведь таким был уговор, но вы, конечно, об этом уже знаете и сейчас, наверное, думаете: «Ты вообще ничего не делаешь, только жрешь».
– Мам, теоретически сейчас летние каникулы, так что я еще не бросила школу, пока они не закончились. Мне полагается перерыв после экзаменов, а новый учебный год не начался, поэтому ты несправедлива, лишая меня моих прав. – Она, не слушая, направляется к двери. – И вообще, где Дав? – вопрошаю я. – Почему бы ей тебе не помочь?
– Наверное, скачет где-нибудь по крышам.
Я роняю голову на подушку. Ненавижу эту семейку.
Камилла перекатывается на бок. Ее африканские локоны лезут мне в лицо – будто спишь рядом с гигантским микрофоном.
– Давай поможем твоей маме, вставай. Она к нам добра.
Походкой зомби мы плетемся в кухню. Солнце жарит в окно, я вся закипаю, как если бы застряла в брезентовой палатке, а кожа вся ссыхается, будто лицо намазано гелем для волос. Камилла одета в топ от купальника и мальчишечьи шорты, но вряд ли такие стал бы носить какой-нибудь мальчишка. Ее золотистый живот торчит вперед, как у тролля. Так бы и засунула ей в пупок лиловую бусину. Везет ей, она успевает красиво загореть за долю секунды. А на мне пижамные штаны и куртка. Так что вряд ли удастся загореть. Обожаю шляться в пижаме.
– Спасибо, девочки. Мне нужно, чтобы одна из вас пошла со мной в зоомагазин за свежей соломой, потому что там нельзя парковаться и в прошлый раз нам выписали штраф, а другая пусть приберется в сарае для уток.
– Ох, мама! – вою я, потому что знаю, кому придется прибираться в засранном сарае.
Камилла смеется, прячет волосы под оранжевую шапчонку, сует ноги в шлепанцы и вместе с мамой идет к выходу.
– Совок вон там.
– Вот спасибо, – с сарказмом пищу я.
– И не забудь, что собак нельзя оставлять наедине с утками.
– Да-да!
– Радуйся солнышку, – дразнится она, прекрасно зная, что я в бешенстве.
Собачий корм
Мэри, Кейт и Эшли с кряканьем сгрудились вокруг меня. Ох, ну не сейчас. Я совсем без сил. Глаза так и поджариваются на ярком свету. Скворчат, как подгоревшая луковая кожура. Жуть, какое солнце. Мне хочется пить, я могла бы выпить целое озеро.
Мама горда своей изобретательностью, потому что она нашла на улице старую ванну и превратила в самодельный пруд, чтобы утки могли плавать. Они могут плавать только по очереди, но очень довольны. Глупые далматинцы тоже тут как тут. Обнюхивают сад. Метят все подряд, чтобы продемонстрировать свою свободу, пытаются подлизаться, чтобы получить подачку, и подбирают остатки утиного корма.
Сарай полон дерьма. Толстая, перемешанная с пухом и перьями, склизкая солома вся слиплась и стала тяжелой и блестящей от утиных какашек. Я отчаянно работаю вилами. Мне тошно. Мозги пухнут от устойчивого запаха всей этой пакости. Может быть, подобный физический труд приравнивается к посещению спортзала? Именно от таких упражнений бывают разрывы связок, грыжа и прочие прелести. Спина как будто разрывается на части, как полоски слоистого бекона, весь жир отделяется, пока я тут гребу. Ни дать ни взять фермер. Может быть, это мое призвание?
– Привет, Блюбель! – Это наша соседка Фархана из ближайшего дома. Она хорошая. – Прекрасный денек!
– Да! – Я стараюсь улыбнуться пошире.
– Все сегодня вылезли на балконы! – Она тоже улыбается. – Мне нужно полить растения – посмотри на тимьян, он явно знавал лучшие времена! Так жарко!
Я оглядываюсь. Фархана права. Все вылезли на балконы. Поливают цветы. Читают газеты. Здороваются. Мне всегда нравилось, что у нас дома с балконами. Что-то в этом есть средиземноморское, в лондонских таунхаусах редко бывают балконы. И ничего, что видны с них только голуби да летающие повсюду пакеты из-под чипсов. На самом деле это здорово в такой день, как сегодня. Только у нас балкон хуже всех. У других они из красивого металла, покрашенные, с цветами, столиками и стульями для барбекю. А наш больше похож на мостки. Покосившиеся мостки, держащиеся на деревянных балках, так изъеденных древоточцем, что, кажется, рассыплются, едва до них дотронешься. Единственное украшение – птичий помет и окурки, летящие от соседей. Я нагибаю голову и продолжаю грести. В такие моменты мне хочется, чтобы рук у меня было побольше. Одновременно держать открытым мусорный мешок и сгребать туда сырую солому довольно трудно. Собаки с ворчанием бродят вокруг, суют в мешок липкие носы. «Нет, это не вам», – говорю я им, отпихивая их толстые пятнистые бока.