– Дав впустила нас. Я просила Джеральда сказать тебе, он что, не сказал?
Фу. Мимолетный образ Джеральда, который видел, как я какаю! Зрительный контакт. Меня передергивает. Мама продолжает:
– Извини, что захлопнула дверь. Привычка. Как ты попала внутрь?
– Я просто… – Я чувствую бешенство. – Я просто разбила стеклянную дверь.
– Разбила стекло? Биби, мы же были снаружи всего пару минут. Я позвонила Дав, она прибежала и открыла нам. Ты бы могла подождать. – Глупая Дав без единой капли пота на своем глупом идеальном лобике после пробежки по жаре.
– Не могла. У меня… скрутило живот. А у тебя, Камилла?
– Нет, – смеется Камилла, внося в дом охапку соломы.
Вид у нее кокетливый и свежий. Под мышкой пакет с бейглами. Как мы далеки друг от друга в этот момент!
– Почистила загон?
– Типа того, говорю же, у меня прихватило живот. – Я иду за ней в кухню, где она распаковывает покупки.
– Жарко, да? – Она тянется за стаканом, чтобы налить себе воды, закатывает глаза, стакан падает и разбивается. Она выглядывает в сад…
Весь усыпанный окровавленными белыми перьями.
Мэри, Кейт и Эшли… О НЕТ!
Собак поблизости не видно.
– Значит, это нам не понадобится. – Мама бросает на пол сумку с соломой, а я бегу наверх – в душ.
Тосты
Тосты очень облегчают жизнь. Даже из паршивого нарезного белого хлеба – такой тост плюс чашка чаю, и ты можешь разрулить кучу проблем.
Но не проблему трех мертвых уток.
Или необходимость очистить собачью миску от собственного дерьма.
Днем приходит отец.
– Это все Небыть! – вопит мама. – Он думает, что он здесь хозяин!
– Нечего сваливать на него! – орет папа. Сегодня на голове у него кепка, он срывает ее, словно реквизит, и швыряет на кофейный столик, чтобы показать, как рассержен. Я не могу избавиться от впечатления, что он делает все по указке режиссера. – А ты как думала? Если держишь одновременно трех уток и двух далматинцев, жди побоища. Это же собаки, Люси, они охотятся.
– Они плохо воспитаны.
– А ты представь, что тебя оставили с сотней бокалов охлажденного белого вина с условием, что ты не выпьешь ни одного.
– Что-что?
А тосты между тем прекрасны. Я готова выкинуть из головы и массовое истребление уток, и историю с поносом, и ссорящихся родителей и только слушать чудесную колыбельную бледного, соленого масла. Пружинящее, мягкое, теплое давление хлебного матраса, крошки соленой мармитовой щебенки, рассыпающейся при каждом укусе, хрустящая тостовая корочка, омываемая чаем. Это я во всем виновата. Нельзя было оставлять уток без присмотра.
Тут родители начинают скандалить всерьез.
– Ты куда? – спрашивает Дав отца, встающего из-за стола.
– Ухожу. Твоя мамаша – заразная корова. – И он выходит.
Мама поворачивается к нам и смеется.
– Он так быстро лысеет, – говорит она. – И что я только находила в этом типе? Скажу вам откровенно, девчонки, никогда не западайте на мужиков старше вас, потому что вначале кажется, что все это так весело и таинственно, а потом не успеете оглянуться, как нарожаете детей от собственного дедушки. Говорят, у них есть деньги, но это неправда – в конце концов они начинают жить за ваш счет. – Она трет глаза. – Извините, девчонки, нехорошо говорить гадости, все-таки он ваш отец, но я должна выговориться. – Теперь она потирает шею и как будто намерена сознаться в том, что долго скрывала. – Ваш папаша – недалекая, наглая, самовлюбленная, эгоистичная свинья с алкогольной зависимостью. – Она переводит дыхание и продолжает: – Он похож на бочонок из-под масла, древний, которому место в музее. Смех и грех. – Она гладит головы собак. – Боже, о чем это я?.. Дав, налей мне бокальчик вина, пожалуйста!
Выходит, что тосты не в состоянии решить и эту проблему, в смысле помирить маму с папой. А мне нравится каждый кусочек…
Корнуэльский пирожок
– Нет, я точно знаю, на что он похож, – мама потягивает вино, и, кажется, оно возвращает ей ясность мысли, – на корнуэльский пирожок – типичный отсыревший корнуэльский пирожок… весь потный… в бумажном пакете.
Видите ли, когда-то продавались такие корнуэльские пирожки, наполовину пряные, наполовину сладкие, так что для фермеров в обеденный перерыв они могли служить и главным, и сладким блюдом. Жаль, что их больше не продают.
Сердечки латте
Я не влюблена в Макса, но, наверное, воображаю, что влюблена.
Этого вполне достаточно.
Макс может часами трепаться с Марселем о кофейных зернах. Я, вероятно, немного влюблена в него, потому что ревную к кофейным зернам. Ревную, когда он говорит о них так, будто они его истинная страсть. Ревную, когда он нежно берет зерна в руки, нюхает их, вдыхает аромат. Флиртует с ними. Хотела бы я, чтобы он говорил с Марселем обо мне, так, будто я – кофейное зерно. О том, какая я чудесная и необыкновенная.
Я плюхаюсь на стул рядом с ними. И рядом с моим соперником – кофе в зернах. На мне рубашка с алфавитным узором. Вся в разноцветных буковках. И розовые леггинсы с завышенной талией. Парни заняты маленьким термометром, который окунают в молочную пенку и наперегонки, рисуют на поверхности разные картинки: листочки, веера, цветочки, птичек, физиономии президентов.
– Научи меня тоже, – прошу я Макса. «Прошу» на самом деле значит «умоляю». Я вроде моей мамы, прилипла к нему как банный лист. Ну ладно. Пора признаться: я влюблена в Макса. Это официальное заявление. Как же мне неловко это писать. И чувствовать. И что вы читаете это в моем дневнике питания. Еда тут, конечно, совершенно ни при чем, но все равно, елки-палки, ка-а-кой чува-а-ак… Слишком хорош. Слишком хорош.
– Как, Блюбель, столько времени здесь работаешь и до сих пор не умеешь готовить кофе?
– Ну тебя, Макс, я хочу научиться рисовать картинки на кофе.
– Латте-арт! – гордо улыбается Марсель. (Пошел вон, Марсель.) – Я умею рисовать сиськи.
Макс цыкает на Марселя. И улыбается мне:
– Сейчас покажу.
Иногда, разговаривая со мной, он смотрит на мои губы. На голове у него свежая стрижка. Я хочу спросить: «Ты постригся, Макс?» – но, боюсь, это несколько преждевременно.
– Рисуй сиськи, если хочешь чаевые побольше! – снова влезает Марсель.
– Кофе от этого не становится вкуснее, – возражает Макс.
– Зато видно, что ты вкладываешь в это душу.
– О, смотри, вот твой шанс! – В кафе как раз входит старушка с похожей на сардельку таксой. – Иди зарабатывать свои чаевые, Марсель!
Макс смеется и ведет меня к кофемашине.
– Смотри, молоко должно быть блестящим, вот таким. Если в чашке эспрессо, молоко должно улечься поверх эспрессо, чтобы кофе пробивался сквозь него. Это дает эффект ряби, видишь? – Я смотрю, как он осторожно обхватывает чашку ладонью, поворачивает, наклоняет под таким углом, что она скользит ему в руку. – Важно наливать с высоты, тогда будет получаться как надо… При этом наклоняешь и покачиваешь молочник, все нужно делать быстро, а потом…
– Сердечко!
Могла ли я быть в большем восторге!
– Ага. Теперь ты.
– Сначала попробую кофе, – говорю я. – Фу! Нет, по-прежнему гадость.
Макс смеется и протягивает мне чистую чашку. Кофемашина булькает. Я делаю то же, что и он, копируя его точные движения.
– Да, все правильно, только не напрягай так руку… – Он нависает надо мной, как будто хочет забрать чашку. Черт бы побрал мои неловкие ручищи.
– Можно? – мягко спрашивает он.
– Конечно, – смущаюсь я: сейчас он выхватит у меня чашку, потому что не может смотреть, как я испаскудила его любимое дело.
Но вместо этого его теплая ладонь внезапно обхватывает мою руку. Я в трясучке. Кофе тоже трясется. Сердце бьется учащенно. Я немного волнуюсь.
Я-то думала, что достаточно жить своей жизнью, ложиться спать, просыпаться, есть, пить, радоваться жизни и ходить на работу, а твое тело само разберется, влюблена ты или нет. Как будто оно все просчитает, пока ты спишь, а утром, в твое личное время, выдаст тебе все результаты. Когда ты одна, а не наедине с подозреваемым, да еще на работе, да еще рисуешь сердечко на поверхности латте. Как я дошла до жизни такой? Ненавижу себя.
– Ты вся трясешься.
– Я волнуюсь.
– Отчего ты волнуешься? – (Потому что ты сделан из карамели и выманиваешь меня из улья. Гы!) – Я сто раз пытался, прежде чем получилось то, что надо. – Он берет меня за руку. Чувствую, кофе проделывает со мной ту же штуку, что вода в «Парке Юрского периода», в сцене с автомобилем, когда появляется Ти-рекс. Предает меня. Просто-таки ввергает в бездну.
Бум, бум, бум
Сама того не осознавая, я произношу то, о чем только что подумала, вслух. Проклятые мозги, вы подводите меня.
– Ага, это как в той сцене в «Парке Юрского периода», когда появляется Ти-рекс с пластиковой чашкой воды… ну понимаешь… рябь… – Да заткнись уже, Биби.
– Я не смотрел «Парк Юрского периода».
– Не смотрел «Парк Юрского периода»? Извини, но ты что, пещерный человек? Я просто… мы по-прежнему будем дружить или… – (Или тебя можно повысить до звания моего парня.)
Жесть. Я просто отвратительна.
– Да ладно, старье.
– Зато актуальное. Эффекты и сейчас впечатляют. Вот ты меряешь температуру молока термометром, а для меня «Парк Юрского периода» вроде термометра, чтобы определять, хороши ли в фильме эффекты. Если, допустим, фильм новый и с огромным бюджетом, а эффекты все равно хуже, чем в «Парке», то киношка стопроцентно дрянная.
– Ладно, проверю. – Он делает вид, что воображаемой ручкой записывает на ладони «Парк Юрского периода», а потом будто бы выбрасывает воображаемую ручку через плечо. Я хихикаю: более противного смеха вы никогда не слышали.
– И еще этим фильмом я измеряю свое отношение к людям. С тем, кто не видел и/или не любит «Юрский период», я не могу дружить, он не моего круга.
– Погоди… разве в жизни говорят «и/или»?
– Как хочу, так и говорю, елки-палки.