А мы считаем, что вещи должны выделить нас из толпы, что нас должны узнавать по особым приметам: запах духов, цвет волос, стиль, вкус. Так, чтобы люди понимали, кто мы такие. И могли описать нас тем, кто нас еще не видел.
У меня правильные кроссовки? Нет. А прическа? Конечно, нет. Правильный рингтон? – никоим образом. А белье, а одежда, а ногти, а мысли? Неужели нужно решить раз и навсегда, какая ты есть, и оставаться такой? Хочешь застрять на месте? Под каким зонтиком будешь стоять? Я просто хочу быть девушкой. Приправленной тем соусом, который делает меня мной.
Я захожу в туалет, задираю майку и осматриваю живот. Тыкаю его. Втягиваю. Выпячиваю. Ребра на месте. И что-то вроде талии посередине. Женщина похожа на шкаф, правда? Разделена на две части посередине, вместо дверных ручек груди… а представьте, какие яркие, красивые вещи можно сложить в шкаф собственной личности. Расцветки, фактуры, текстуры, готовые, как бабочки, вылететь наружу и показать тебя по всем твоем разнообразии… каждая рассказывает свое, маленькую историю.
В туалете у нас стоят два зеркала, сдвинутые под таким углом, что можно видеть свой профиль. А если повернуться боком, я кажусь почти худой.
Корица
– Да, но как она там?
– Все хорошо, иди работай.
– Я работаю. Я же на работе. Просто хотела узнать, все ли с ней в порядке.
– Все прекрасно. Она ела паштет из тунца, правда, Дав? Паштет из тунца и чипсы с луком и сыром, а сейчас мы… Да, это Биби. Хочешь поздороваться с ней? – воркует мама, обращаясь к Дав; такое впечатление, будто она собирается передать трубку старушке или младенцу. – Не клади трубку, Биби. Дав хочет с тобой поздороваться. Сейчас, я ей передам.
– Не надо, мам. Я просто хотела узнать… Мне надо идти. Извини, мам, мне пора…
И я заканчиваю разговор, едва услышав, как Дав радостным, тонким голосом кричит «Привет». Сердце выпрыгивает из груди. Я бросаю телефон поверх сумки, как горячую картофелину. Не нужно было вообще звонить… и почему я ее избегаю?
Я вытираю грязные руки о фартук. Закрываю глаза и глубоко дышу. Руки отчаянно трясутся. Мне хочется позвонить еще раз и извиниться. Извиниться перед Дав и выслушать по-человечески ее рассказ о том, как она целый день смотрела мультики и ни минуты не могла побыть собой. Просто сидела, и все. И ела эту гнусную волокнистую еду, которую она терпеть не может, но которую предписали ей врачи, чтобы могла ходить в туалет. От этой еды хочется пить, но много пить тоже нельзя, потому что мочевой пузырь может раздуться и внутри все разболится, а потом разболятся ребра. Нужно было как следует расспросить ее и выслушать, а не рисовать воображаемые картинки.
Но я не звоню. Не могу. Нужно было спросить ее, как прошел визит к врачу. Как она. Как себя чувствует. Поговорила бы с ней, как обычно. Рассказала бы ей про печенье миллионера. О всяких нормальных пустяках. Но не могу, все кажется таким незначительным и мелким. Нужно бы позвонить прямо сейчас и сказать: «Дав, ты моя сестра, мне важно все, что с тобой происходит, я бы хотела испытать все, что испытываешь ты, забрать твою боль. Ты ведь моя маленькая сестренка. Я так люблю тебя». Но я не звоню. Не могу видеть, как мама поднимает тебя с кресла и моет под душем, так, чтобы не намок гипс. Как она тебя переодевает, а папа на руках несет на диван, и вносит в машину, и выносит из машины. Я кусаю себя за язык и иду в зал. Мне хочется почувствовать вкус крови. Планета помогает отвлечься. Я перестаю думать о том, как себя чувствует каждая кость в организме, моя крупная кость перестает мне мешать. А вы знаете, что кости составляют около пятнадцати процентов массы человеческого тела? Если тело разделить на верхнюю и нижнюю часть, получится по семь с половиной процентов на каждую. На верхнюю придется немного больше, потому что голова – довольно тяжелая штука. Во всяком случае, моя – в точности кегельный шар. Стало быть… восемь процентов в верхней части и семь в нижней… Значит, Дав не может пользоваться значительной частью своего веса. Целая куча бездействующих костей, которые она должна таскать за собой, как ядро, прикованное к ноге.
Мои ноги кажутся мне легкими и наполненными водой. Как желе.
Надеюсь, народу сегодня будет много и работы тоже.
Я встаю рядом с Максом. В надежде, что разговор с ним, само его присутствие придаст существованию какую-то осмысленность.
Он готовит чай латте. «С корицей?» – спрашивает клиентку, она качает головой: «Нет, спасибо».
Да что такое сегодня со всеми?
– Знаешь, только начнешь думать, что люди в целом не так плохи, и тут на тебе. Не хотят, чтобы в капучино добавляли шоколадную стружку. А чего ради тогда заказывать капучино? – ворчит он, глядя ей вслед.
Я молчу. Не могу с ходу придумать, что бы такое ответить. И в глаза ему смотреть не могу. Боюсь, что он припомнит наше несостоявшееся свидание.
Макс продолжает работать, покачивая головой в такт ужасной музыке, которую ставит Алисия. Я смотрю вниз: он приготовил для меня горячий шоколад с сердечком, нарисованным на пенке. «Латте-арт». А на блюдечке – печенье миллионера. И ни о чем не спрашивает.
Соль
Я слышу, как мама плачет в ванной.
Мне хочется постучать в дверь и успокоить ее, но я не знаю как. Как будто я что-то у нее украла. Как будто я в чем-то виновата. Как будто я предала ее.
Мы все похожи на фигурки в кукольном домике; мы перемещаемся из комнаты в комнату, и только Дав недвижно застыла на диване внизу. И дело не только в ногах. А во всем ее виде: вся распухшая и исцарапанная, включая хорошенькое личико, отекшие губы и веки, кожа покрыта татуировкой ушибов. Страшно уже от того, что она такая тихая: дом наполнен жуткой тишиной без ее прыжков и кувырков. Спальня пуста.
Когда-то у нас в кукольном домике был хлеб. Крошечная буханка величиной с мой мизинец, сделанная из соли. И раскрашенная. Мы по очереди лизали ее. Не знаю, где теперь наш кукольный домик.
Интересно, если бы это была я, мама бы так же переживала?
Извините, понимаю, что сказала гадость. И читать это противно. Я просто стараюсь быть честной.
Гавайская пицца
Вообще-то я ем любую пиццу. Я не привереда. Конечно, моя любимая – из настоящей дровяной печи. Из свежего теста и натуральной томатной пасты. Мне нравится, когда она покрыта белыми кружками моцареллы, которая в печи темнеет и пузырится, а корочка подгорает, так что на поверхности образуются черные лопающиеся пятнышки. Но Дав любит ужасную готовую пиццу, которая продается навынос в огромных коробках, сыр на ней какого-то оранжевого оттенка, а корочка такая твердая, будто тебе в желудок лупит шаровой таран. Больше всего она любит пиццу по-гавайски. Ту, что вся покрыта высушенными, как пластмасса, колечками ветчины и прозрачными ломтиками консервированного ананаса. Ананас – это понятно, а вот какое отношение к Гавайям имеет ветчина?
Поэтому я радуюсь, увидев эти коробки. Они громоздятся на кухонном столе, а у входной двери стоят двенадцать поношенных кроссовок и видавших виды роликов в наклейках. Значит, это Дав заказала пиццу. Пришли ее дружки по фри-рану и паркуру. Едят пиццу, пьют газировку из банок и смеются. Пытаются прояснить ситуацию. Кучка жилистых, прыщавых, грязных мальчишек с черными обкусанными ногтями и треснувшими экранами мобильников. Они фыркают, смущаются, принимают нелепые позы и не знают, куда девать руки, когда не едят и не пьют.
Они вывозят Дав в сад и по очереди плюхаются к ней на колени, чтобы прокатиться по внутреннему двору. Быть и Небыть с гавканьем носятся вокруг и пытаются облизать жирные пальцы мальчишек. Пацаны царапают на гипсе Дав свои неудобочитаемые каракули. Один из ребят, Флориан, называет себя «Гангстер гетто»; он самый «упакованный» мальчишка, какого я только знаю, – я видела их дом, а его джемпер стоит столько, сколько весь мой гардероб. А кличка, вероятно, хохмы ради.
– Не хочешь пиццы, Биби? – спрашивает мама.
Я качаю головой. Нет, я ничего не хочу. На самом деле в первый раз хочется что-нибудь съесть – наверное, то печенье что-то во мне изменило. Но я же знаю этих мальчишек – они готовы сожрать всю пиццу на свете, пока ее запасы не иссякнут. И не хочу у них на глазах поедать то, что по праву принадлежит им. Не надо мне такого. Некоторые думают, что толстяки никогда не бывают голодны, что их запаса подкожного жира хватает на всю жизнь. Как будто мы можем откусывать от себя по кусочку, как от персика.
Мы смотрим, как Дав хохочет в саду, слышим пронзительный голос. Мальчишки теснятся вокруг нее, будто она королева.
– Они чувствуют ответственность, – говорит мама. – Думают, будто это они во всем виноваты.
– Они не виноваты, – ворчу я, – я ведь знаю, какая Дав упрямая и решительная. Если вздумала прыгнуть, значит, прыгнет.
– Знаю, они ведь это проделывают всей шайкой. Надеюсь, теперь будут осторожнее, занимаясь этим своим паркуром… Это для них предупредительный звонок. Жаль только, что именно моя дочка должна была стать стоп-сигналом. – Мама трет глаза. – Я ведь была уверена, что они просто прыгают с заборов и лазают по деревьям, понимаешь? Думала, что ей гораздо полезнее свободно носиться по улицам с ребятами, чем сидеть в этом чертовом интернете и накачиваться дурацкими сплетнями или переписываться с каким-нибудь маньяком-убийцей. А так, думала я, худшее, что может случиться, – это пара разбитых коленок… я никогда… – Она снова качает головой и хватается за грудь. – Я никогда не разрешила бы ей этого, если бы понимала, что это опасно, что это не просто детские шалости. – Она гладит меня по волосам.
– Хорошо, что у нее такая старшая сестра, как ты. Ты ведь авторитет, знаешь?
Знаю. Мне хочется сказать: «Это я виновата. Это я ей велела быть храброй».
Как я посмела сказать Дав, чтобы она была храброй? Мне самой не хватает храбрости даже на то, чтобы пойти в спортзал.
– Да, кстати… – Мама выводит меня из задумчивости. – Ведь на этой неделе ты получишь результаты экзаменов?