Как я уже говорила, обычно чашка чаю решает все проблемы. Даже если чай с лимоном и имбирем или свежей мятой. Горячий шоколад иногда тоже помогает. Но холодильник мне подсказывает: вот он, пришлепнутый к дверце магнитиком, написанный маминым почерком на клочке бумаги рецепт.
Иногда… когда нам нужно собраться с чувствами и снова стать собой, когда нам требуется кружка теплого утешения, нет ничего лучшего, чем… тигриное молоко. Мама всегда готовит его нам, если мы в плохом настроении или не в себе. Нужно отмерить по чашке молока и хорошо подогреть, потом добавить специи: молотый мускатный орех, молотый имбирь и палочку корицы. Когда молоко начинает кипеть, нужно выключить огонь и добавить для сладости большую ложку меда. Сверху я пристраиваю вилку и сквозь зубцы сыплю еще корицы, чтобы получились полоски. И, сама того не сознавая, я вхожу к спящей Дав.
Слышу приглушенное чириканье персонажей мультфильма. Собаки сопят рядом с диваном, похоже, им очень нравится спать на голых досках (ковер в гостиной папе пришлось снять, чтобы Дав было легче ездить в своей каталке). Едва я вхожу, Дав садится в постели.
– Извини, разбудила? – шепчу я.
– Нет, я так, дремала. – Похоже, она рада моей компании.
– Дала глазам отдохнуть, как говорит папа?
– Ну да, меня всегда бесило это выражение. А он разрешал нам рисовать ручкой на его ногах… Это что, тигриное молоко? – спрашивает она.
– Да, как ты догадалась?
– По запаху. Сто лет его не пила.
– Пора это исправить.
Я верчу чашку, протягивая ее сестре так, чтобы она могла ухватиться за ручку.
– Взяла, спасибо, – говорит она. – Все хорошо.
Она отпивает из чашки и вздыхает от удовольствия.
– Пацаны больше не объявлялись после того раза?
– Х-м-м. Мне кажется, у нас теперь будет мало общего, раз я останусь такой до конца лета… Не стану врать… мне всегда было трудновато с ними разговаривать. Мы проводили кучу времени вместе, но без особых разговоров. Понимаешь, мы все время занимались всякими глупостями и… ну говорить было не о чем. Даже неловко. Они немного… нудные. – Она морщит нос, как будто сама мысль о приятелях оказалась невкусной.
Я киваю.
– Понимаю. – Хочу погладить сестру по голове, но не могу решиться заглянуть ей в глаза. И шучу: – Придется теперь сменить ориентацию и дружить с девчонками. – Дав улыбается, ее улыбка ничуть не изменилась – осталась при ней.
– Только девчонок мне не хватает. Ты и мама – уже выше крыши. – Она смеется, одним глазом поглядывая на экран с мультиком. – Видела маму? Она совершенно не в себе. Слетела с катушек. Нет, пойми меня правильно, я понимаю, что моя задница похожа на два гигантских рулона туалетной бумаги, но я же не при смерти. – Она ощупывает свою голову.
– Не ковыряй, а то не заживет.
– Знаю, но не могу удержаться.
– А мне смешно смотреть на папу. – Я ложусь на пол у дивана рядом с собаками. Они тут же начинают потягиваться, решив, что пора и поиграть. – Он ведет себя так, будто их с мамой страстная любовь вот-вот разгорится заново, когда они вместе перевязывают твои боевые ранения.
– Так и ждет этого, правда? – Дав хихикает. – Вот ведь чудила! Да, смотреть на них – хоть какое-то развлечение, такая скучища все время сидеть дома.
– Да, надо бы… нам нужно куда-нибудь выбраться вдвоем.
– Пожалуй… у меня найдется свободное время, – шутит она. Но ее подбородок дрожит. Она выглядит точь-в-точь как в раннем детстве. Безобидная. Забавная. Маленькая. Как тогда, когда моей обязанностью было доставлять ее домой из парка и водить кататься с горки, когда я подпрыгивала, чтобы поймать улетевший воздушный шарик…
– Я так люблю тебя, Дав, – говорю я и обнимаю ее. Хотя не могу подобраться достаточно близко. Жаль, что мы не можем на время обменяться костями. Она получила бы мои, широкие и бесполезные, а меня бы превратила во что-то необыкновенное. В ту, кто может что-то делать с собой. Она позволяет мне обнимать ее, это не очень-то похоже на Дав.
– Ладно, пей свое молоко. Станешь от него сильной, как тигр.
Дав шарит рукой под пледом и достает телефон. Молча.
– Что там такое?
– Посмотри.
Летнее серебристое ночное небо. Городские огни сверкают, как в зеркальном шаре. Слышится смех. Шарканье кроссовок. Учащенное дыхание и звук рассекаемого воздуха. Потом я вижу ее, светлые волосы блестят под вспышкой камеры, как золотые искры. Мальчишки произносят: «кошачий прыжок». Один из них просит ее не делать этого. Другой тоже говорит: «не надо», объясняя, что у нее все равно не получится. Слышу в записи, как Дав говорит: «Получится!» Она прыгает. Как супергерой. У нее получается. Прыжок. Она цепляется, крепко. Повисает. Дом старый, полуразрушенный. Оконная рама, трухлявое дерево крошится в руках, как хрустящие хлебцы. Краска отваливается слоями. Мальчишки выкрикивают ее имя. Перепуганными голосами пытаются давать ей указания. Пальцы Дав ищут хоть один выступ в кирпичной кладке, чтобы уцепиться. Я почти физически чувствую, как она ломает ногти. Такая маленькая. Как паучок. Она делает неверное движение. Извивается. Старается выпрямиться. Невозможно на это смотреть. Но и не смотреть невозможно. А потом… ничего. Вероятно, камера упала.
– По-твоему, я идиотка? – шепчет она.
– Конечно, – фыркаю я.
– Вовсе нет. Я наврала маме. И папе. И врачам. И тебе. Я вовсе не потеряла равновесие. Я знала, что прыжок слишком высокий, Биби. И что у меня ничего не получится. Даже когда прыгала, знала, что не сумею приземлиться как следует. Но мне хотелось совершить что-то великое и отважное, как ты сказала…
Ну вот, хуже не бывает.
– Ты не виновата. Прыжок ведь тебе удался. Это оконная рама подвела. Старая, дерево прогнило, ты потеряла опору – но все равно ты сумела.
Дав плачет. Я обхватываю ее руками, она кладет голову на живот.
– И я падала вниз и вниз… Теперь мне снятся кошмары. Зачем я это сделала, Блюбель? – спрашивает она.
– Иногда мы делаем даже то, что вредит нам самим, – тихо говорю я, в глубине души понимая, что речь сейчас не о Дав. – А может быть, наоборот… разумная часть твоего мозга говорила, что ты не сможешь прыгнуть, но… крошечная, крохотулечная часть тебя верила в магию… И этот тонюсенький голосок велел тебе сделать это. Потому что ты храбрая. Потому что ты птичка и решила, что можешь летать.
Примостившись поудобнее, я глажу Дав по волосам. Ее глаза совсем рядом. Она трет их кулаками.
– Б-р-р-р. Мне страшно возвращаться в школу, Биби. Не знаю, что там скажут.
– Чего же ты боишься?
– Всего. – Она сглатывает слюну. – В особенности того, как я приду в первый раз и все будут пялиться на эти дурацкие штуки у меня на ногах, – с горечью добавляет она.
– Все твои одноклассники наверняка уже знают, что случилось. Первый шок прошел. К тому же они станут рисовать на твоем гипсе! Можешь порадоваться, что будешь в центре внимания.
– Не хочу фальшивого сюсюканья. В этом кресле как в ловушке. И потом, все ведь начнут обсуждать, как я это сделала. А мне не нужны сплетни. Не хочу, чтобы обо мне говорили.
– Ну, знаешь, по школе ходит сплетня, будто я беременна, так что…
– Правда?
– Ну да.
– Мамочки мои. Ты же даже никогда и ни с кем, правда? – спрашивает она, опрокидывая в рот остатки тигриного молока.
– Дав, не об этом же речь! – кричу я. С озорной усмешкой она передает мне пустую кружку. – И вообще, не с тобой же это обсуждать, – смеюсь я, отбирая у нее кружку. – Ладно, можешь не беспокоиться. Смеются и глазеют на других только те, кто сам себе не нравится, а сюсюкают те, кто испытывает недостаток внимания.
– И меня выгонят с гимнастики и футбола.
– Необязательно.
– И с нетбола тоже.
– Да нет же, все будет нормально.
– От меня теперь никакого толку.
– Откуда ты знаешь? Может быть, ты станешь лучше всех.
– Нет, меня выгонят, и все.
– Да ничего подобного. И даже если выгонят, хотя это чушь, – тебя же сначала приняли в команду! Меня вот никогда не принимали ни в одну секцию или клуб.
– А разве ты не ходишь в кулинарный клуб?
Я приподнимаю бровь.
– Нужно бы притвориться беременной, чтобы уйти подальше от жизни, – говорю я.
– Не думаю, что быть беременной значит быть подальше от жизни, Биби. Думаю, что, наоборот, попадешь в самую гущу. Посмотри хотя бы на маму!
– Верно. – Ступнями я поглаживаю головы собак. – О-о, знаю, во что мы с тобой можем играть…
– Во что?
– От этого тебе наверняка тут же станет лучше!
– Ну?
– В попу-кассу! – Дав начинает хохотать. Она откидывает голову и выпрямляется, на припухших глазах появляются слезы, а на меня накатывает волна облегчения, и это лучшее чувство на свете.
Печенье-оберег
Алисия зовет меня в «диванную зону» на «задушевный разговор».
– Вот что я тебе принесла, красотка. – Она подвигает отсыревшую пекановую плетенку. (На самом деле она не принесла ее мне – просто достала серебряными щипцами и плюхнула на белую тарелку.) Печенье похоже на нарывающий палец ноги. Больной и бессильный. И его не съешь, не натыкаясь на маленькие твердые ноготки подгоревших пекановых орешков. – Я у тебя в долгу. – Она подмигивает.
– Спасибо, – говорю, а в душе смеюсь. Будто я какая-нибудь знахарка-вуду, к которой можно подобраться, только сделав подношение. На этот раз печенье-оберег.
– Тебе понравится, голубушка. Ты заслужила.
Ничего подобного. Я не собачка. «Хорошая девочка». Где мое заявление на стажировку?
– Детка, – начинает она. – Столько дел, что нам даже поговорить некогда. Как ты справляешься? С болезнью сестры?
Она не больна.
– Дав справляется хорошо, начинает привыкать.
– К болям?
– Нет, к скуке. Дав очень подвижна, ей трудно сидеть дома и быть не в состоянии делать то, что ей нравится. – Я наблюдаю, как в кофейню врывается нетерпеливая тетка и требует, чтобы Марсель приготовил ей жутко сложную разновидность кофе. «Сверхгорячий американо без кофеина с обезжиренным молоком… в отдельной чашке». Она тут же сообщает Марселю, что она «в запарке» и чтобы он готовил «побыстрее». Как будто он нарочно станет затягивать процесс. Она добавляет: «Я опаздываю на собрание». Как же должна, наверное, раздражать особа, вваливающаяся на собрание с опозданием, а в руке дымящийся кофе из соседней кофейни.