– Ты слушаешь? – продолжает она. – Я планировала вкусненький греческий салат: фета, оливки, помидоры…
– Я знаю, что такое греческий салат, мам.
– Вот и хорошо. Договорились? Я попросила бы отца, но он же, как всегда, купит не то. Денежки тебе отдам, когда приду. – Она никогда не отдает.
– Не могу, – говорю я. – Извини.
– А почему? Чем ты так занята?
Я делаю глубокий вдох. Потому что если я это скажу… слово не воробей.
– Мне нужно купить спортивный бюстгальтер.
– Спортивный бюстгальтер… а… правда? Звучит… лихо.
– Не зли меня, а то я вообще не пойду.
– Ладно, успокойся, а куда ты собралась?
– Я… иду на велотренажеры. В спортзал.
– О! Но это же… это превосходно! – Слишком много радости в ее голосе. Это бесит еще больше.
– Да, так что извини, мне не до твоих греческих штучек.
– Нет-нет, конечно, не волнуйся, я все куплю сама, удачи тебе… на велотренажерах. – Ее голос звенит. – Иди, детка!
Ну все… иду.
Энергетические напитки
Для меня это пищевой ад. Не знаю, можно ли технически считать их пищей, но гадость еще та. Вообще не понимаю, зачем нужен энергетический напиток в обычный день, ведь пока еще мы все нормальные люди, питающиеся нормальной пищей. Люди рожают детей, покоряют горы, охотятся, разводят костры, пишут романы, красят потолки, высекают скульптуры из мрамора, до бесчувствия терзают… допустим, арфу, изобретают всякие вещи, и все это без энергетических напитков. Если бы они хоть были вкусные, но на вкус они как двухпенсовая монета в сочетании с кровью, и после них изо рта плохо пахнет. А сколько детей их пьет! Как будто двенадцатилетнему ребенку не прожить без энергетика. Когда нам было двенадцать, нам скорее требовался транквилизатор.
Перед занятием почти все посетители зала накачиваются энергетиками. Моя бутылка обычной воды выглядит здесь неуместно. Я надела леггинсы в тигровую полоску и лиловый спортивный бюстгальтер, а сверху накинула футболку. Я не думала, что все будут так мрачно одеты. Чувствую на себе взгляды, оценивающие мои габариты. В зале я самая толстая. Наконец мы забираемся на эти велосипеды. Некоторые целую вечность возятся с ржавым сиденьем и регулируют высоту. Я запрыгиваю на свой. Сиденье тут же врезается мне в ягодицы, тонет под моим весом. Бедрами я чувствую его твердые края. Мы ждем инструктора, многие неловко кашляют и шмыгают носом. Некоторые делают «растяжки» перед занятием. На одной женщине шлем с визором. Визор. На кой ляд? Что это, Тур-де-Франс? И тут входит она. Вовсе не тот парень, с которым я общалась. Занятие ведет Ибица. Черт бы ее побрал! Ее похожие на головастиков брови сведены в постоянной недовольной гримаске. Она здоровается с нами так, будто мы группа сопливых детей, только что заблевавших весь пол морковным пюре. Я заранее боюсь ее «указаний». Я жму на педали моего велика. Они не двигаются. Как я ни давлю на них ногами, не крутятся, и все тут. Все равно что мешать бетон. Стойте! Стойте! Занятие отменяется, мой велик сломался. В ответ велосипед издает агонизирующий скрип, как недовольный мул, требующий: «Слезь с меня!»
И начинается. Она кричит на нас, перекрывая ужасную, как и следовало ожидать, танцевальную музыку, белый шум яростного хаоса, сочиненный, без всякого сомнения, человеком, ненавидящим уши. Какой-то демонический танцпол, ад звукозаписи, который оглушает меня до потери сознания. А слова – обращенные в никуда выкрики вроде: «отпустить», «держаться», «поднять». Да еще надо крутить педали. Это очень трудно. Безжалостные, невыносимые повороты колеса, которое не желает поворачиваться, как ты ни стараешься. А мы все – грешники, искупающие свои грехи – ночные перекусы, езду на автобусах и остановки в придорожных забегаловках. Так и хочется отвинтить свои лодыжки и заменить на новые.
При этом мы еще должны приподниматься и опускаться на сиденьях. Интересно, КАК? Как они это делают? Да еще улыбаются! Почему у меня болят руки и протестует желудок, я ведь работаю только ногами? Я истекаю соленым потом, он льется мне в глаза и жжет их, как будто слизняков морят солью; вены вот-вот лопнут, кости как будто выкручены и готовы выскочить из кожи, как в дешевом ужастике, когда кость вдруг показывается из конечности, как горячая сосиска из булки. И ноги уже выпирают из кроссовок. Пот льет даже из таких мест, где, по моим представлениям, вообще нет потовых желез. Я задыхаюсь. Кашляю. Кручу и кручу. Изо всех сил. Выжимаю вес. Ох, моя задница. Плохо сидящие трусики замялись между ягодиц. Сиденье промокло насквозь. Они там уже все сдохли или только я? Мои мясистые ляжки все в горящих лиловых волдырях. Я выпила почти всю свою воду, а мои ноги пристегнуты к орудию пытки дурацкими ремешками. И затекли. И эта жуткая, жесткая музыка не умолкает.
Пощады нет.
– Хорошо, – говорит инструктор, – разминка окончена.
Огурец
– Поверить не могу, что ты симулировала приступ астмы. – Дав кусает губы, она в восторге от моего хулиганства.
– Дав, но это кошмар. Нужно было оттуда выбираться.
– И тебе не было стыдно?
– Вот об этом я меньше всего думала.
– Не стоило этого делать, Би. Можно сглазить.
– У меня в жизни было столько настоящих приступов, что один фальшивый ничего не изменит.
– Все-таки ты никуда не годишься. – Дав отгрызает обломанный ноготь. – А я сегодня буквально на заднице вползла вверх по лестнице.
– Ты молодец.
– Ура.
Мы с Дав валяемся на моем «трюфельном торте», задрав ноги на подушки и положив на глаза кружочки огурца. Папа соорудил для Дав чесалку – бамбуковую палку с приделанной к концу вилкой, – чтобы она могла чесать ноги.
– А что, обязательно чесать с такой силой? – спрашиваю я.
– Да.
Мы неуклюже поедаем греческий салат, жуем соленые черные оливки и кусочки феты.
– Только не говори маме.
– Чего это не говорить маме? – спрашивает из пустоты мама. И откуда она взялась? Чертовы дурацкие огуречные солнечные очки, это из-за них я ослепла. У меня не было выбора… Я была вынуждена… И опять вру…
– Что на велотренажерах у меня был приступ астмы. – Я сдираю с глаз водянистые кружочки. И стараюсь, чтобы мой голос звучал бесстрастно, чтобы она не почувствовала в нем фальши. Дав на мгновение строит мне гримасу крайнего недовольства. Я отвожу взгляд.
– Да что ты! Биби! Почему же ты не позвонила? – Чувство вины расползается, как толстый слой сливочного сыра.
– Не хотела, чтобы ты волновалась.
– Биби! Это неправильно, тебе нужно быть осторожнее, не перенапрягаться. – Она присаживается на край кровати и массирует мне ступни, нахмурившись от беспокойства.
– Знаю. Это было глупо.
– Сильный приступ?
– Не очень, – снова вру я надтреснутым голосом, чувствуя, как взгляд младшей сестры прожигает во мне дырки. Я стараюсь не встречаться с ней глазами, чтобы не рассмеяться.
– Милая, ты, наверно, напугалась? А люди в зале отнеслись с пониманием?
– Да, с пониманием. Жаль, потому что пришлось раньше уйти с тренировки.
– Ох, дочурка, ты ведь так ее ждала. А как твой новый спортивный бюстгальтер?
– Хм-м… вполне себе спортивный. Немного жмет.
– Ну да, они же очень обтягивают, – сочувственно воркует мама. – Бедняжка.
Дав закатывает глаза, она больше не может.
– Хорошо, что я была дома и смогла помочь ей. Я весь вечер за ней ухаживала. – Дав показывает мне язык. Мама на это ведется.
– Умница. Ведь так страшно, когда у нее приступ. Ты очень хорошая сестра! Как я люблю моих девочек, они всегда заботятся друг о друге.
Так бы и спихнула нашу птичку с насеста.
– Да, мы такие! – поет Дав.
– Я слышала, что велотренажеры – это кошмар, – произносит мама. – Вроде бы самое трудное упражнение.
– У меня ноги отваливаются, – ною я. Дав вонзает ноготь мне в икру.
– У отца где-то есть мазь… Вроде бы ею пользуются, когда занимаются тайским боксом, она успокаивает мышечную боль. Принести?
– Да. Если считать меня спортсменкой, наверное, больно не будет.
Дав пихается.
– Спортсменка. Заткнись уже. Выдержала разминку на одном-единственном занятии. Вряд ли тебя возьмут на Олимпиаду.
– Нет уж, извини, Дав, я и плавала, и занималась на велотренажере, все в один день. Так что вообще-то я триатлистка, или как это там. И кончай прикидываться, будто ухаживала за мной!
Мама возвращается.
– Ну давай, закатывай штанины.
– Она же не на войне была, – хихикает Дав.
– Посмотрела бы я на тебя на моем месте, – огрызаюсь я.
– Ха! Вело! Тренажер! Да легко! – Дав кивает на свою каталку.
– Вообще-то она в чем-то права, – поднимает брови мама.
– Слушай, подруга, это моя комната, и я могу выставить тебя, как только захочу – ползи себе на заднице.
– Не можешь, ты даже ходить не можешь после пяти минут на неподвижном велике! – отбривает Дав.
– Девочки, девочки. – мама закатывает штанины моих леггинсов. Кожу щиплет.
– Ой.
– Ничего, сейчас немного пощиплет.
– Что значит «пощиплет»?
– Поначалу она немного жгучая.
– Вряд ли будет хуже того, что сегодня было.
– Ляг, я вотру.
Пахнет мятой, но не натуральной, отдает больницей и анисовым семечком. Может быть, сарсапариллой. Запах так и бьет прямо в гортань. Ощущение, будто ноги намазаны вазелином. Густой бальзам с горько-сладким запахом вроде бы снимает напряжение, но при этом слегка кусается.
– Ну как? – спрашивает мама.
– Хорошо, – говорю я, хмуря лоб.
– Не печет?
– Нет. Она… – и тут начинается. Будто меня засыпали горячими углями. Будто я до волдырей обгорела на солнце. Будто…
– О-о-о-о-й! Сотри! Сотри! – Я сбрасываю с глаз огурцы и резко сажусь на кровати. Да что же это за день, сплошные мучения!
– Тихо, тихо! – Мама похлопывает меня по коленке.
– Мама, но она же жжется! – Дав покатывается со смеху. – А ты заткнись!
– Ты ведешь себя как младенец!
– Если тебе так нравится, почему бы самой не попробовать?