Я не слишком вежливо кивнула и переключила свое внимание на завтрак. Селия, как я заметила, ела совсем мало и отказалась даже от фруктов.
– Не поехать ли тебе в Бристоль, чтобы с ним повидаться? – осторожно спросила она. – Ведь прошло уже так много времени… Джон уехал в первую неделю декабря, а теперь уже середина апреля…
– Нет, – твердо сказала я. – Я полагаю, что в данном случае мне следует подчиняться советам доктора Роуза. Он обещал сообщить мне, когда Джон сможет принимать посетителей. Вряд ли моему мужу пойдет на пользу мой неожиданный визит, если он еще не готов меня увидеть.
Селия кивнула, подчиняясь, и ласково сказала:
– Как хочешь, дорогая. Но если ты вдруг передумаешь или этот доктор Роуз напишет, что тебе можно поехать, то знай, что Ричард прекрасно сможет несколько дней обойтись и без тебя. А уж я постараюсь непременно сделать все, чтобы ему было хорошо.
– Я знаю, Селия, – мягко сказала я. – Спасибо тебе.
Между тем мне совершенно не с чего было испытывать такое лихорадочное нетерпение. Апрельские дни постепенно становились все теплее и длиннее; все выше и крепче становились зеленые ростки пшеницы, которая должна была оплатить наследство моего сына; и юристы в Лондоне уже начали процесс слушаний и контраргументов, за которым должен был последовать разбор дела в Палате лордов. Банкиры, прочитав мое письмо, удивленно подняли брови, но были связаны постановлением об опеке, и в одно прекрасное апрельское утро на счет Чарлза Лейси было переведено 200 000 фунтов – поистине огромное состояние. Но каждый грош в нем должен был окупиться сторицей для меня и моего сына.
На Чарлза Лейси, который вполне мог явиться в Широкий Дол как хозяин после смерти Гарри и мог бы даже вышвырнуть меня оттуда, я обрушила буквально ливень из денег Джона, не оставив себе ни гроша. Ни гроша для Широкого Дола. Одним расточительным жестом я швырнула состояние МакЭндрю под ноги своему кузену, оставив Широкий Дол без защиты, без запасного капитала.
И мне пришлось написать еще одному лондонскому банкиру, чтобы выяснить возможность нового залога: мне необходимо было купить новое стадо взамен того, которое нам пришлось продать по невыгодной цене. Это было насущно необходимо, но я надеялась, что, возможно, сумею вскоре вернуть потраченное.
А между тем в лечебнице доктора Роуза выздоравливал мой муж. Его руки перестали дрожать, глаза утратили лихорадочный блеск. За своим зарешеченным окном он видел зеленеющие деревья, слышал крики грачей, таскающих ветки для гнезд, и неумолчное воркование лесных голубей. Он еще не знал, что стал нищим. Он еще не знал, что я, по сути дела, уничтожила его. Но он упорно поправлялся, набирался сил и даже обо мне теперь думал не с таким ужасом и отвращением.
«Он, похоже, пришел к выводу, что несчастья последних месяцев не были сознательно вами подстроены, – писал доктор Роуз со свойственным ему тактом, – и теперь считает вас обыкновенным, смертным человеком, а не ведьмой. Я знаю, как сильно вас это огорчало, и думаю, вам приятно будет узнать, что эти его иллюзии и заблуждения так быстро развеялись».
Я улыбалась, читая это. Надежда на то, что Джон сумеет полностью восстановиться и вернуться к нормальной жизни, была весьма хрупка; все это может рухнуть в один момент, стоит ему обнаружить, что он стал нищим и живет в Широком Доле из милосердия. Что в моей власти не дать ему даже нескольких медяков, чтобы он мог отправить письмо отцу, пока я не проверю, о чем он ему написал.
«Я думаю, он скоро будет вполне готов вернуться домой, – писал доктор Роуз. – Я уже обсуждал это с ним, и он уверен, что сумеет вести дома обычную жизнь, не испытывая при этом потребности злоупотреблять алкоголем. В настоящее время он полностью воздерживается от алкоголя, хоть и видит за столом разнообразные напитки. Это означает, что он вполне способен сопротивляться своему пагубному влечению. Дома он, по всей вероятности, сможет порой даже выпить бокал вина вместе с родными и друзьями, и ни к каким дурным последствиям это не приведет. Во всяком случае, сам он уверен, что вполне научился с этим справляться, и я полагаю, что он прав».
Я кивнула и аккуратно сложила письмо.
Джон, возможно, больше и не испытывает передо мной безумного страха, но он по-прежнему ненавидит и презирает меня. Мне даже стало не по себе при мысли о том, как сильно он, должно быть, ненавидит меня сейчас, после того как по моей команде его связали, напичкали наркотиком и заключили в комнату с зарешеченными окнами. И я в свою очередь ненавидела и боялась его. Если бы я была вольна в своих поступках, он никогда бы не вернулся домой, мой умный, ловкий, сообразительный муж с такими проницательными голубыми глазами. Ведь на его стороне была мужская власть, мужские законы и мужские традиции, и вот их-то я и боялась. Кроме того, Джон теперь прекрасно знал, что я из себя представляю; он очень многое понял – или догадался, – и я боялась того яркого света, который он способен пролить на некоторые события моей жизни. Если бы я была вольна в своих поступках, Джон вполне мог бы остаться за решеткой навечно. Но я выбрала для осуществления своей цели не самого удачного врача. Доктор Роуз был хорошим практикующим врачом, симпатизирующим своим пациентам. В первый момент он оказался на моей стороне, потому что моя история звучала более убедительно, мое лицо было прекрасно, а мой муж, совершенно очевидно, лишился рассудка. Но я никак не могла обратиться к доктору Роузу с просьбой навсегда оставить Джона в своей лечебнице. Так что Джон вскоре должен был вернуться домой.
И, насколько я его знаю, меня он будет по-прежнему ненавидеть, а любить будет Селию и ее ребенка. А значит, до этого я непременно должна завершить тот план, согласно которому Широкий Дол унаследует Ричард. И это нужно сделать, пока Селия не получает ни поддержки Джона, ни, что еще хуже, известий от него. Мне будет куда легче заставить Селию принять новость о том, что Джулия и Ричард становятся сонаследниками, если у нее не будет вообще никакой помощи – даже со стороны такого сломанного тростника, как мой выздоравливающий муж.
Я взяла перо и положила перед собой листок бумаги, на котором быстро и легко написала ответ: «Какие чудесные новости! – писала я доктору Роузу. – Я поистине счастлива!» И я тут же посоветовала доктору быть осторожнее с разговорами о скором возвращении домой, потому что моя невестка, которая была так расстроена болезнью Джона, теперь и сама заболела, а потому, писала я, Джону лучше еще немного задержаться в лечебнице, где царят мир и покой, пока у нас, в Широком Доле, не установится прежняя гармония.
Я поставила внизу свою уверенную подпись, запечатала письмо и с облегчением понюхала горячий воск. Затем я откинулась на спинку кресла и стала смотреть в окно.
Великолепие нарциссов Широкого Дола продолжало радовать глаз; даже красные, как вишни, молодые побеги роз прятались в густых облаках множества желтых нарциссов. Более бледными и хрупкими в отличие от садовых нарциссов выглядели дикорастущие цветы-самосевки на лугу. Я видела, как Тобермори, наклонив свою прекрасную голову, пощипывает нарциссы, а когда он выпрямился, изо рта у него свисал желтый цветок, делая его похожим на клоуна. Я даже пожалела, что рядом со мной нет Ричарда; малыш с удовольствием бы полюбовался этим комическим зрелищем. У нашего лучшего гунтера вид и впрямь был самый дурацкий. На опушке леса за выгоном коричневая земля была, точно зеленым ковром, покрыта пятнами молодого мха и крошечных молодых ростков, тянущихся к весеннему солнцу. Все росло и зеленело, птицы вили гнезда и с громким пением ухаживали друг за другом, и во всем этом громкоголосом, напоенном сладостными ароматами мире только я, похоже, оставалась холодной и мрачной – в траурном платье, целыми днями сидящая в одиночестве за закрытыми дверями.
Я вскочила из-за письменного стола и с непокрытой головой, охваченная внезапным нетерпением, выбежала в сад, набросив на плечи шаль. Я быстро шла по дорожкам, вдыхая теплый воздух и наплывающий волнами аромат нарциссов, затем, открыв маленькую садовую калитку, вышла на выгон, и Тобермори, увидев меня, рысцой побежал мне навстречу, дугой изогнув свою красивую шею и высоко подняв голову.
Я протянула руку, чтобы погладить его. Конь тут же ткнулся мордой мне в бок и стал шарить мягкими губами по карманам, надеясь на лакомство.
– Ничего там нет, – ласково сказала я ему. – Я забыла взять. Я потом тебе что-нибудь принесу.
Казалось, лед, в который вмерзло мое сердце, начинает понемногу таять, и я двинулась дальше, к лесу, и вскоре услышала яростное бормотание Фенни, которая после разлива выглядела все еще весьма полноводной и бурной, а вода в ней была совершенно коричневой из-за паводковых наносов с холмов. Тропинка, по которой я шла, к мосту не вела, но там было большое упавшее дерево, по стволу которого я всегда успешно перебиралась на тот берег. Гарри, правда, всегда опасался, что слишком тяжел и дерево может просто обрушиться под ним, а Селия и вовсе боялась на это дерево ступать. Сейчас ровно посредине ствола сидели трое детишек. Это были младшие дети Ходгета, нашего привратника; они весело болтали над водой ногами, и каждый держал в руках прут с привязанной к нему леской. Они явно надеялись наловить колюшки. Сара Ходгет поклялась, что больше ни за что не станет рожать, когда лет пять назад родила двойню, и ухитрялась как-то сдерживать свое обещание, из-за которого, похоже, отношения с мужем у нее были довольно напряженные.
– Привет! – крикнула я, и голос мой был звонок, как пение черного дрозда, расправляющего перышки на солнце.
Такое ощущение, словно этот залитый солнцем лес накрыло темное облако. Пятилетние близнецы – совсем еще малыши, очень хорошенькие, с темно-каштановыми кудряшками и огромными испуганными голубыми глазами – так резко вскочили, что чуть не свалились в воду. Их сестренка, очень серьезная семилетняя девочка, схватила близнецов за руки и потащила по стволу дерева на другой берег реки.