– Прощения просим, мисс Беатрис, – крикнула она, когда они уже стояли на тропинке, ведущей к их дому.
– Не уходите! – крикнула я. – Вы же удочки свои забыли!
Но девочка упорно продолжала тащить за собой малышей, испуганно на меня оглядываясь. Я быстро дошла до середины ствола, собрала их самодельные удочки, ободряюще улыбнулась малышке и с шутливым упреком сказала:
– Кто же свои снасти бросает! Как же вы будете летом лососей ловить?
Старшая девочка обернулась, испуганно вытаращив глаза.
– Мы не за вашими лососями пришли, мисс Беатрис! – стала оправдываться она. – Младшенькие просто так играли, будто рыбку ловят, мы ничего у вас не взяли. И ничего здесь, на вашей земле, не сломали. Мы прошлым летом всегда здесь играли. Мы тогда еще не знали, что нам этого нельзя. Вот младшеньким и захотелось снова сюда прийти. Вы простите нас, мисс Беатрис, простите!
Я едва ее понимала, так быстро она тараторила. Я спрыгнула с дерева, держа в руках удочки и собираясь обнять этих ребятишек. Я хотела сказать им, что они, конечно же, могут ловить в речке рыбу, как и я сама делала это в детстве. Что у них непременно должно быть настоящее детство – детство в Широком Доле, где леса простираются так далеко, что до их края маленьким ножкам и не дойти, а река бежит быстрее, чем ты по берегу рядом с ней.
– Идите-ка сюда, – ласково сказала я и сделала шаг по направлению к ним.
Но девочка пронзительно вскрикнула и бросилась бежать, волоча за собой «младшеньких». Ее сестренка споткнулась и упала, и она, подхватив ее на руки, хотя для нее это была явно непосильная ноша, шатаясь, побрела дальше, а мальчик рысцой бежал рядом. Я в три прыжка догнала их, схватила старшую девочку за плечи и повернула к себе лицом, но она изо всех сил старалась на меня не смотреть. Ее глаза, полные ужаса и слез, метались из стороны в сторону, взгляд был совершенно дикий.
– В чем дело? – спросила я неожиданно резко – так сильно подействовали на меня ее страх и отчаяние. – Что с вами такое?
– Вы только не посылайте за нами солдат, мисс Беатрис! – взвыла девочка, совершенно не владея собой от страха. – Не посылайте за нами солдат! Не приказывайте им нас повесить! Мы же ничего плохого не сделали. Мы ничего не сломали, не подожгли. Пожалуйста, мисс Беатрис, не велите нас наказывать!
Я невольно отдернула руки, словно ее костлявые плечики меня обожгли, откинула назад голову и даже зажмурилась, столь тяжкий удар по моему самолюбию нанесли эти слова. Меня, мисс Беатрис, любимицу всего Широкого Дола, эти дети считали злодейкой! Пока я стояла, пошатываясь и закрыв глаза, девчушка, схватив близнецов за руки, припустила с ними по тропинке к дому и наверняка почувствовала себя в безопасности, только оказавшись за запертой калиткой. Потому что там, в лесу, осталась «страшная» мисс Беатрис, зеленые глаза которой способны видеть даже сквозь стены! Мисс Беатрис, которая всегда знает, чем занимаются на ее реке дети, которая может обогнать на своем коне даже самого быстрого бегуна в деревне – она даже Неда Хантера могла обогнать, хотя он всегда бегал быстрее всех парней в деревне. Мисс Беатрис, которая приказала повесить самого честного человека в деревне, дедушку Тайэка. Она так и стоит там, в лесу, вся в черном, как ведьма, и охраняет ту землю, которая теперь принадлежит только ей одной; и никому больше этой землей пользоваться нельзя; а детям лучше играть на деревенской улице, не то она за ними погонится. И теперь нужно как можно чаще молиться, иначе ночью за тобой может прийти эта ведьма, мисс Беатрис, а ей на глаза лучше не попадаться. Ну, а если на тебя ее тень упадет, тогда вовсе пиши пропало. Вот что думали эти дети, стоило мне сделать пару шагов по направлению к ним.
Я, точно слепая, нашарила у себя за спиной ствол дуба и, почувствовав под ледяными пальцами его грубую кору, прислонилась к нему спиной и закинула голову. Надо мной раскинулись мощные ветви, а выше сияло синее небо, в котором с полными клювами строительного материала для гнезд носились птицы, переживающие брачный период. Но я ничего этого не замечала. Каждый раз, когда мне начинало казаться, что я уже пережила в этом году все самое плохое, у моих ног вновь разверзалась пропасть, и мне оставалось только храбро шагнуть туда и надеяться лишь на собственное мужество во время долгого-долгого, как в кошмарном сне, падения. Такое ощущение, словно любое мое, даже самое мелкое, действие имело теперь самые что ни на есть трагические последствия. Простое решение превратить часть общинных земель в пшеничные поля закончилось тем, что я стояла сейчас у этого дуба, окруженная непроницаемой черной стеной отчаяния. Меня ненавидели и проклинали на этой земле все те, кого я когда-то любила, кого считала своими.
Пальцы мои, как когти, до боли впились в кору – только так я могла заставить себя стоять на ногах и сохранять здравомыслие. Но я чувствовала себя настолько больной от этих душевных страданий, от этой беспросветной черноты, что могла лишь стоять, не двигаясь с места. Я даже домой не могла пойти. Впервые в жизни я мечтала просто уснуть прямо здесь, на этой милой моему сердцу влажной земле Широкого Дола, и никогда больше не просыпаться, не чувствовать этой боли и этого одиночества. Я стояла, прислонившись спиной к дереву и испытывая нестерпимую душевную боль и невыносимую печаль, и мне казалось, что я угодила в капкан, и ноги мои переломаны, и моя кровь вытекает на землю, а я в ужасе смотрю, как она течет, и не могу пошевелиться. Я действительно чувствовала себя так, словно истекаю кровью и скоро умру. Вся моя мудрость, вся моя любовь и здравое отношение к Широкому Долу куда-то исчезли, вытекли из меня; единственное, что мне осталось, это пустые знания, которыми любой дурак может наполнить свою голову. Например, Джон Байен или Гарри. Такие люди никогда не слышат, как бьется в глубине земли темное сердце Широкого Дола. Но теперь и я уже не могла больше услышать его мощного биения.
Отрезвил меня холод. В какой-то момент я, видимо, все же сползла по стволу и теперь стояла на коленях. Земля была влажной, и платье мое быстро пропиталось водой и покрылось грязными пятнами. Оказалось, что солнце уже клонится к западу; подул промозглый ветерок, как это часто бывает весной ближе к вечеру. Этот ветер подействовал на меня, как вылитый на голову кувшин холодной воды. Я встряхнулась, точно мокрый щенок, и неловко поднялась на ноги. Они совершенно затекли и слушаться не желали, так что я, прихрамывая, как дряхлая старуха, стала осторожно перебираться через реку по стволу поваленного дерева, а потом двинулась к дому, по-прежнему неуклюжая, медлительная, совершенно замерзшая и по-прежнему чувствуя себя старухой, а отнюдь не гордой основательницей рода. Не матриархом из моих фантазий, не окруженной детьми и внуками счастливой прародительницей, потомки которой будут вечно править Широким Долом. Нет, скорее я чувствовала себя побежденной жалкой каргой, которой до смерти рукой подать, которая к этой смерти готова и, мало того, страстно ее жаждет.
Неделей позже пришла почта, и я перестала думать о смерти, получив документы об изменении права наследования. Наконец-то дело было завершено! Я так впилась в эти бумаги глазами, словно они были пищей для моего голодного разума. Отныне права наследства переходили от Чарлза Лейси Джулии и Ричарду. И свидетельствовали, что первый же ребенок Джулии или Ричарда, девочка или мальчик, навечно обретает права наследования. Я улыбнулась. Что ж, вполне может статься, что на свет появится еще одна «мисс Беатрис», которая станет полноценной хозяйкой Широкого Дола. Если мой первый внук окажется медноволосой девочкой с зелеными, чуть раскосыми глазами, то именно она будет владеть этой землей по праву, и за это право ей не придется платить ни гроша. Она унаследует эту землю, она будет ездить по ней верхом, не чувствуя ни малейшей угрозы и, напротив, чувствуя себя хозяйкой всего этого. А если она унаследует мою смекалку, то вый-дет замуж за какого-нибудь бедного сквайра и родит для Широкого Дола детей, а самого мужа спровадит куда-нибудь в Ирландию или в Америку, смутно пообещав ему вскоре за ним последовать и отнюдь не собираясь свое обещание выполнять. И если она унаследует мой характер – но, в отличие от меня, не станет разбивать себе сердце и тратить свои мозги на решение бессмысленных задач, – то будет испытывать радость и воодушевление, чувствуя полную свободу на своей любимой земле. И люди Широкого Дола тоже будут радоваться тому, что у них такая хорошая хозяйка, щедрое жалованье и стол никогда не пустует.
К свидетельству об изменении прав наследования был пришпилен договор, который должен будет воплотить все это в жизнь. Это был наполовину исписанный лист тонкого пергамента, по краям которого виднелись, как обычно, многочисленные красные печати и сверкающие ленты; он содержал всего несколько важных, хотя и достаточно простых, пунктов, в которых перечислялось, что мы получаем и сколько все это будет стоить.
Документ гласил, что данный договор заключен между Ричардом МакЭндрю и Джулией Лейси, которым в настоящий момент один год и два года соответственно, о том, что поместье Широкий Дол, в дальнейшем именуемое Поместье, будет принадлежать им обоим совместно, то есть будет совместно ими унаследовано, а в дальнейшем перейдет по наследству первому ребенку, рожденному в законном браке того или другого из сонаследников.
Я держала этот документ спокойной рукой, вдыхая запах воска и чувствуя на ощупь благородный мягкий пергамент. Шелковые красные ленты на нижнем краю грамоты казались теплыми. Я едва пробежала глазами содержание документа; пока что я просто наслаждалась самим его существованием, которое так дорого мне стоило.
Склонив голову, я прижалась к документу лицом. Пергамент тоже казался теплым, но с отчетливой текстурой, да и печати на нижнем краю листа царапались, как короста. От шелковых лент исходил слабый запах духов, словно их покупали «на ярды» у какого-нибудь разносчика, который духи и пудру хранит в одном ящике с шелками. Слеза скатилась по моей щеке, и я, подняв голову, поспешно стерла слезинку, чтобы не оставить на драгоценном документе грязного пятна. Всего одна слезинка, да и ее я обронила скорее от облегчения, сознавая, что теперь вся эта борьба закончена и можно немного отдохнуть. Или же потому, что чувствовала себя победительницей, несмотря ни на что. Я и сама не смогла бы сказать с уверенностью, что вызвало у меня слезы. Та невнятная боль, которая отрезала меня от Широкого Дола, словно отрезала меня и от собственной души, и я уже не могла толком понять, выиграла я или проиграла. Теперь мне оставалось только идти вперед, вперед и вперед. Я стала острым плугом в борозде, острой косой в поле. Я уже не могла бы сказать, не разрежу ли я лемехом какую-нибудь жабу, не изуродую ли блестящим лезвием притаившегося в траве зайчишку, не окрасится ли это смертельно опасное лезвие моей собственной горячей кровью.