– Они вряд ли стали бы у вас разрешения спрашивать, – сказала она и послушно положила мое платье в ногах кровати, а белье разложила перед холодным очагом.
– Что это такое вы несете, Люси? – рассердилась я. – Да говорите же, в чем дело!
– А дело в том, что хоронят Беатрис Фосдайк! – заявила Люси. Теперь руки у нее были свободны, и она даже подбоченилась, словно бросая мне вызов. Во всяком случае, ничего уважительного в ее позе не было. Я сидела в постели и выглядела скорее как замерзший ребенок, чем как хозяйка большого поместья.
– Беа Фосдайк вовсе не умерла, – возразила я. – Она убежала в Портсмут.
– Нет, – сказала Люси, и глаза ее блеснули знанием того, чего не знала я. – Она действительно убежала в Портсмут. Да только убежала она навстречу собственному позору. Она думала, что найдет там работу в качестве модистки или продавщицы. Только никаких рекомендаций у нее не было, да она толком и не обучена была ничему такому. В общем, работу она найти не смогла и уже за первую неделю прожила все те деньги, что скопила себе на приданое. Жилье-то там дорогое, а знакомых у нее в городе не было, так что ее и тарелкой супа было угостить некому. Вскоре она совсем прожилась, тогда целых две недели собирала какашки.
– Что значит «какашки»? – спросила я. Я слушала ее рассказ, как страшную волшебную сказку, и противный холодок – да нет, это, конечно же, был просто туман! – все полз и полз у меня по спине. Я плотней закуталась в одеяло, но ледяной палец смертельного страха – а может, просто сквозняк? – коснулся моей шеи.
– А вы разве не знаете? – Люси посмотрела на меня с какой-то почти издевательской усмешкой. – Какашки – это собачье дерьмо. Ну, и человеческое тоже. Его сметают с улиц в сточные канавы, а потом сборщики какашек все это подбирают и продают.
Я с отвращением поставила чашку на прикроватный столик. К горлу подступила тошнота. И я, желая ее подавить, набросилась на Люси:
– Ей-богу, Люси! Что за гадости вы мне рассказываете с утра пораньше! И зачем, скажите на милость, кому-то все это покупать?
– Так продавцы книг этим кожу чистят, которую потом для переплетов используют, – сладким голосом пояснила Люси. И погладила лежавшую возле моей кровати книгу с переплетом из телячьей кожи. – Вы разве не знали, мисс Беатрис, что кожу делают гладкой и приятной на ощупь, втирая в нее человечье и собачье дерьмо? Потом, конечно, они все тщательно соскребают.
Я с отвращением посмотрела сперва на книгу, потом на Люси и сказала:
– Значит, Беатрис Фосдайк стала собирательницей какашек? Что ж, она поступила очень глупо, не вернувшись домой. У нас тут работы, конечно, мало, но даже те деньги, что платят в работном доме, все-таки лучше, чем такой заработок. Нет, она очень глупо поступила!
– Так ведь она на той работе и не удержалась, – сказала Люси. – Когда она ходила по улицам со своим мешком, какой-то джентльмен увидел ее и предложил ей шиллинг. Ну, чтобы она с ним пошла.
Я кивнула, удивленно расширив глаза, но ничего не сказала. Мне по-прежнему было очень холодно. Впрочем, в комнате действительно было холодно и сыро. Туман так и кипел за окнами и, принимая странные, похожие на призраков формы, словно наваливался на оконные рамы, пытаясь проникнуть внутрь.
– Она и пошла с ним, – продолжала Люси. – И со следующим тоже пошла. И еще. А потом отец Беатрис поехал в Портсмут ее искать. И нашел – возле гостиницы, где останавливаются почтовые дилижансы; она там поджидала мужчин, чтобы продать себя. Отец избил ее прямо посреди улицы, все лицо ей расквасил, а сам сел в дилижанс и уехал домой.
Я снова молча кивнула. Проклятый туман, точно огромное серое животное, так и терся о мои окна, и его холодное дыхание совсем заледенило воздух в комнате. Я никак не могла согреться, и мне совсем не хотелось слушать про эту мою тезку, деревенскую Беатрис.
– В общем, Беатрис вернулась в свое жилище и заняла у хозяйки пенни. Сказала, что ей надо веревку купить, чтобы свой дорожный сундучок перевязать. Мол, отец за ней приехал, и теперь она домой собирается и никогда больше свой дом не покинет.
И я, глядя на серый туман за окном, вдруг вспомнила Джайлса и рассказы о том, что его труп после принятого яда выгнулся дугой, как тетива лука; Джайлс ведь тоже убил себя, потому что не хотел идти ни в работный дом, ни в богадельню.
– Она повесилась? – спросила я. Мне хотелось, чтобы Люси поскорее завершила свой рассказ. Хотелось разрушить те кошмарные чары, которыми опутал меня ее певучий, но исполненный затаенной злобы голос.
– Повесилась, – эхом откликнулась Люси. – Сняли ее, конечно, и домой привезли, да только лежать на церковном дворе ей нельзя. Придется ее хоронить за церковной оградой. Рядом с Джайлсом.
– Она поступила очень глупо, – твердо повторила я. – Она могла бы вернуться домой. Никто в Широком Доле не собирает дерьмо. Никто не продает себя за шиллинг чужим мужчинам. Ей следовало вернуться домой.
– Ага, вот только возвращаться она ни за что не хотела! – сказала Люси. И я снова почувствовала укол леденящего страха, с такой странной интонацией она это сказала. – Она бы никогда в Широкий Дол не вернулась. Говорила, что не желает ходить с вами, мисс Беатрис, по одной земле и одним с вами воздухом дышать! Говорила, что лучше умрет, чем станет на вашей земле жить.
У меня перехватило дыхание. Я посмотрела на Люси. Беа Фосдайк, моя ровесница, девушка, которая получила мое имя при крещении в знак благодарности моим родителям. Неужели она до такой степени меня ненавидела?
– Но почему, скажите на милость? – словно не веря, спросила я.
– Беа была девушкой Неда Хантера! – победоносно объявила Люси. – Никто этого не знал, но они были помолвлены и даже кольцами обменялись. И даже имена свои вырезали на том большом дубе, который вы приказали срубить. Когда Беатрис узнала, что Нед в тюрьме от лихорадки помер, то сразу сказала, что больше ни одной ночи на земле Широкого Дола спать не будет. Только теперь ей тут спать вечным сном.
Я снова легла на подушки, дрожа от холода. В комнате стоял пронизывающий холод, и шоколад ничуть меня не согрел, и камин мой некому было растопить. Все были против меня, даже мои собственные слуги! Все ушли, чтобы отдать последние почести какой-то проститутке, которая меня ненавидела!
– Вы можете идти, Люси, – сказала я и услышала в собственном голосе откровенную ненависть.
Она сделала книксен и направилась к двери. Но, уже взявшись за ручку, вдруг обернулась и сказала:
– А на той полоске земли, что тянется за церковной оградой, теперь уже две кучи камней. На могиле старого Джайлса… и Беатрис Фосдайк. У нас теперь целое кладбище самоубийц! Его в деревне так и называют. А еще – «уголок мисс Беатрис».
Туман, похоже, ухитрился спуститься по дымоходу и теперь крутящимся ядовитым облаком вливался в комнату; от него щипало глаза и горло; он вызывал у меня тошноту, противной липкой пленкой покрывая лицо и волосы. Я зарылась в белые кружевные подушки, натянув на голову одеяло, и в этой дружелюбной темноте громко взвыла от боли и ужаса. Потом затихла и, не выныривая наружу, стала ждать сна, такого же глубокого и черного, как сама смерть.
Этот туман продержался до Майского дня[29], целую долгую серую неделю. Я сказала Гарри и Селии, что туман вызывает у меня сильные головные боли. Впрочем, я действительно была бледна и действительно плохо себя чувствовала. Но Джон, услышав мои слова, лишь жестко на меня глянул и кивнул, словно все эти уловки давно уже были ему знакомы. В праздничный день утром туман рассеялся, но никакой радости в воздухе не чувствовалось. В деревне обычно ставили майский шест, выбирали королеву мая, устраивали танцы и футбольные состязания. Деревенские приносили мяч – надутый бычий пузырь – к границам церковного прихода и там, на лугу, сражались в футбол с людьми Хейверингов – пинали мяч ногами, пока не побеждала одна из команд, которой этот мяч и доставался. Но в этом году все было не так, все было как-то очень плохо.
Холодный серый туман, повисший над Сассексом, заставлял людей кашлять и кутаться, и одежда на них моментально пропитывалась влагой. В прошлом году королевой мая была Беатрис Фосдайк, и теперь в деревне болтали всякую чепуху насчет того, как плохо быть самой хорошенькой девушкой в деревне – мол, займешь место Беатрис, вот и не будет тебе счастья. Даже для игры в футбол не набралось достаточно молодых и крепких мужчин. Те, что числились в работном доме, не осмеливались далеко отходить от своих лачуг на тот случай, если Джон Брайен объявит очередной сбор. Все боялись упустить возможность заработать хотя бы несколько жалких грошей. Многие страдали от кашля и насморка – весна выдалась долгая и сырая, а еды явно недоставало. Кстати, наша деревенская команда почти всегда выигрывала в футбол, потому что в нее входили трое неразлучных друзей – Нед Хантер, Сэм Фростерли и Джон Тайэк. Теперь Нед умер, Сэм уплыл в Австралию навстречу собственной смерти, а Джон исчез, чувствуя себя навек опозоренным тем, что нарушил верность друзьям. Так что в деревне не было настроения ни для танцев, ни для борьбы, ни для флирта, ни для веселья.
Я с ужасом думала о том, что приближается мой день рождения, да еще в такую отвратительную погоду. Раньше я всегда воспринимала этот день как начало весны, однако в этом году погода больше походила на ноябрьскую. И все же день рождения наступил, и я медленно спустилась вниз, зная, что возле своей тарелки найду, конечно, подарки от Гарри и Селии, однако на крыльце уж точно не будет никаких подарков от деревенских детей, как это бывало раньше. И мне не будут с утра до вечера нести корзины и букеты весенних цветов. Теперь всем окончательно станет ясно, что «мисс Беатрис» утратила любовь Широкого Дола и стала изгоем на собственной земле.
Но оказалось, что все выглядит как прежде, и это было совершенно невероятно. Три подарка в ярких обертках лежали возле моей тарелки – от Гарри, от Селии и от Джона. И на боковом столике, как всегда, тоже лежала целая груда мелких подарочков. Именно в них я сразу и впилась взглядом. У меня даже невольно вырвался радостный вздох, почти вскрик, глаза защипало, и я поняла, что вот-вот разревусь на глазах у всех. Значит, весна все-таки наступила! И новое лето внесет свои поправки. И деревня меня простила. Они, видно, все-таки поняли то, что сама я никогда не осмеливалась им сказать. Что плуг, который, взрезая землю, невольно разрезает на куски жабу, делает свою работу для того, чтобы посадить семя. Что коса, когда косит сено, совсем не хочет поранить зайчишку, она делает это невольно. Что утраты и смерти, горе и боль, которые терзали деревню всю эту ужасную холодную зиму и весну, – это все равно что родовые муки при рождении будущего; будущего моего сына, будущего этой деревни. И теперь этому будущему уже ничто не угрожает. Не знаю как, но они это поняли. Они, может, и отвернулись от меня на какое-то время, охваченные горем и ненавистью, но потом все же поняли меня!