Я решила потихоньку проскользнуть в мамину спальню и рассмотреть себя в полный рост в ее большом, готическом зеркале. Надо сказать, то, что я увидела, добавило мне уверенности в себе. Черный цвет шел мне куда больше, чем бледно-розовый или бледно-голубой, однако мама всегда раньше заставляла меня носить именно эти цвета. Сужавшийся книзу корсаж платья плотно обхватывал мою тонкую талию, и я выглядела в нем стройной, как тростинка. Большой квадратный вырез подчеркивал изящную шейку. Короткие локоны у щек выглядели совершенно естественными (хоть и были созданы с некоторой помощью щипцов), а зеленые глаза при свете свечи казались непроницаемыми, как у кошки.
У меня за спиной была окутанная полумраком комната. Балдахин густо-зеленого цвета над старинной кроватью на четырех резных ножках казался почти черным, точно хвоя сосны в сумерки. Стоило мне шевельнуться, и моя черная тень, огромная, как тень великана, начинала метаться по дальней, едва различимой стене. В этой странной игре света и тени, точнее мрака и полумрака, был какой-то непонятный фокус, пробуждавший нервные фантазии. Мне вдруг показалось, что я в комнате не одна. Но я не обернулась, чтобы побыстрее посмотреть, что у меня за спиной, хотя в обычных обстоятельствах наверняка сделала бы это. Я продолжала стоять лицом к зеркалу и спиной, своей незащищенной спиной, к темной комнате, отражавшейся в еще более темном стекле, и пыталась увидеть или понять, кто там находится.
Там был Ральф.
Он лежал там, где всегда страстно мечтал лежать – на постели своего хозяина. Лицо его согревала знакомая, столь любимая мною улыбка, которая всегда светилась у него в глазах, когда он смотрел на меня. Вид у него был довольно самоуверенный, гордый, но эта улыбка таила в себе нежность и предвкушение грубоватого и одновременно нежного наслаждения.
Я так и застыла: я не могла разглядеть его ног.
Я не шевелилась и не дышала.
Я не могла разглядеть его ног.
Если его ноги целы, тогда минувшие несколько месяцев были просто страшным сном, а то, что я вижу в зеркале, – чудесная реальность. Если же ног у него больше нет, это означает, что тот кошмар снова настиг меня и теперь я целиком в его власти и все в миллион раз хуже, чем самые страшные мои сны. Резной балдахин отбрасывал на кровать широкую темную полосу густой тени. Может быть, его ноги прятались в этой тени? Я не могла их разглядеть.
Я знала, что должна повернуться и посмотреть Ральфу в глаза.
Мое лицо, отражавшееся в зеркале, казалось единственным светлым пятном в окутанной мраком комнате; оно светилось, как лик привидения. Я прикусила внутреннюю сторону щеки, чтобы не закричать, и медленно, точно приговоренная к смертной казни, обернулась.
У меня за спиной никого не было.
Кровать была пуста.
Я хрипло прошептала: «Ральф?» У меня так сдавило горло, что громче я не могла. Но от моего шепота лишь слегка шевельнулся огонек свечи. На негнущихся ногах я сделала несколько крошечных шажков к кровати, высоко поднимая свечу и намереваясь осмотреть все это старинное ложе до последнего дюйма. На кровати никого не было. Подушки и вышитое шелковое покрывало по-прежнему были идеально гладкими, ничуть не смятыми. Я дрожащей рукой коснулась подушек. Их поверхность была холодна.
Значит, на них никто не лежал?
Пошатываясь, я с трудом добрела до маминого туалетного столика, осторожно поставила свечу, села на пуфик и бессильно уронила голову на руки.
– Боже, – в отчаянии воскликнула я, – не дай мне сойти с ума! Не посылай мне безумия! Не допусти, чтобы все это так закончилось! Чтобы я утратила разум как раз тогда, когда почти уже достигла душевного покоя и умиротворения!
Несколько долгих минут я провела в полном безмолвии, слушая, как ровно тикают в коридоре дедушкины часы. Потом глубоко вздохнула, отняла руки от лица и снова посмотрелась в зеркало. Лицо мое выглядело в зеркале столь же безмятежным и очаровательным, как и всегда, но я смотрела на свое отражение так, словно это не я, а кто-то другой; словно это чья-то чужая красота и я не могу понять, что там, под этой маской спокойствия, не могу даже представить себе, какие ужасные мысли, какие страхи таятся в глубине этих зеленых кошачьих глаз.
За дверью скрипнула половица, и дверь отворилась. Я так и подскочила, едва успев задушить рвущийся из горла вопль, но на пороге стояла всего лишь моя мать. Несколько секунд она не двигалась, и я прочла в ее лице сочувствие и невнятный намек на то, что ее снедают некие мрачные мысли.
– Глазам своим не верю – ты, Беатрис, вертишься перед зеркалом? Не похоже на тебя! – ласково сказала она. – Извини, если я тебя напугала. Ты так бледна. О чем, интересно, ты только что думала?
Я улыбнулась, хотя и несколько натянутой улыбкой, и отвернулась от зеркала. Мама молча подошла к комоду и вынула из верхнего ящика носовой платок. Молчание затягивалось, и я ощутила в висках знакомый стук крови: меня уже начинало тревожить, что она скажет или сделает дальше.
– Ты, должно быть, затосковала по своим хорошеньким платьицам, когда сегодня увидела мисс Хейверинг? – сказала моя мать и, как всегда, ошиблась. – Она и впрямь выглядела очаровательно. По-моему, Гарри был просто потрясен.
– Гарри? – машинально переспросила я.
– Вряд ли можно подобрать для него лучшую партию, – сказала мама, орошая одеколоном свой кружевной платочек. – Кстати, те земли, что полагаются ей в качестве приданого, на редкость удобно расположены: совсем рядом с нами. Твой отец вечно на них поглядывал. И потом, она такая милая! Такая прелестная! Я понимаю, конечно, что дома у нее обстоятельства весьма сложные и она, бедняжка, привыкла постоянно к ним приспосабливаться. Леди Хейверинг заверила меня, что, если из этого брака что-нибудь выйдет, ты и я сможем оставаться здесь так долго, как захотим сами. Селия не станет настаивать на каких-либо переменах. По-моему, это поистине идеальный план, вряд ли можно придумать нечто лучшее.
А мою душу все сильней сковывал леденящий холод. Почему мама говорит о подходящей невесте для Гарри? О каком браке может идти речь? Гарри – мой друг, мой постоянный спутник. Мы с ним вместе управляем нашим поместьем. И он, и я принадлежим Широкому Долу!
– Вы подыскиваете для Гарри невесту? – с недоверием переспросила я.
– Конечно, подыскиваю, – сказала мама, стараясь не смотреть мне в глаза. – Это совершенно естественно. Неужели ты думала, что он на всю жизнь останется холостяком? Что он забудет о своем долге, о необходимости продолжить свой род и умрет бездетным?
Я, открыв рот от изумления, смотрела на нее. Я никогда прежде не думала о подобной возможности. Я вообще ни о чем не думала, зная лишь, что этим летом наши отношения с Гарри стали куда более близкими, почти интимными и мне очень приятно, когда он особенно мил со мной. Я радовалась каждой его теплой улыбке, каждой нежной интонации, каждому ласковому взгляду.
– Просто я еще совсем не задумывалась о нашем будущем, – призналась я, что вполне соответствовало действительности, ибо мои незавершенные, недодуманные планы были, в общем-то, по-детски беспомощными и бесполезными.
– А я задумывалась, – строго сказала мама, и я поняла, что она очень внимательно за мной наблюдает, а я совсем забыла о выражении своего лица, и оно оказалось совершенно незащищенным. С раннего детства я воспринимала свою мать как незначительную пешку на огромной шахматной доске наших угодий, и сейчас для меня стало настоящим потрясением то, что она-то, оказывается, всегда очень внимательно за мной наблюдала и знала меня так, как никто другой и не мог меня знать. Она родила меня, она следила за тем, как я делаю свои первые шаги, и видела, как быстро я от нее отдаляюсь, как во мне разгорается пылкая страсть к земле Широкого Дола, как мне нравится заниматься хозяйством в поместье. Если бы она знала… Но я не посмела завершить эту мысль. Нельзя, невозможно было даже предположить, что мама может обо мне подумать, если осмелится неким образом проникнуть за те преграды, которыми я отгородила свои мысли и свою душу от любой попытки проникновения.
И все же мама уже много лет испытывала из-за меня некую неясную тревогу. Ее маленькие плаксивые надоедливые замечания и постоянное недовольство мною вылились в итоге в серьезные подозрения, что мне вообще свойственны неподобающие мысли и чувства. И когда отец настаивал на том, что никто из рода Лейси никогда не допускал неподобающих мыслей и дурных поступков, мать была вынуждена с ним соглашаться и признавала, что ее жалобы в мой адрес произрастают главным образом из ее привычки к городскому воспитанию и светским условностям. Но теперь рядом с ней уже не было моего шумного беспечного папы, и некому было опровергнуть ее суждения, так что она без помех вглядывалась в меня и, надо сказать, многое видела достаточно ясно. Она не просто требовала, чтобы я «вела себя должным образом» – с этим-то как раз бороться было нетрудно, – но явно подозревала, что я в глубине души испытываю отнюдь не те чувства, какие следует испытывать юной девушке.
– Мама… – прошептала я. Это был полубессознательный призыв к ней, моей родительнице, просьба защитить меня, избавить от преследующих меня страхов. Впрочем, куда сильней меня страшили те мысли, связанные со мной, что таились в глубине ее голубых глаз, взгляд которых вдруг стал необычайно острым.
Она тут же перестала бесцельно возиться в ящичках своего комода и повернулась ко мне, с беспокойством вглядываясь в мое лицо.
– Что с тобой, Беатрис? – сказала она. – Я не в силах понять, что у тебя на уме. Ты – моя родная дочь, но для меня всегда остается неразрешимой загадкой, о чем ты в тот или иной момент думаешь.
Я что-то пробормотала невнятно, не находя нужных слов. Сердце все еще взволнованно и глухо стучало у меня в груди после того, как мне померещился Ральф на ложе моих родителей. Всего через несколько минут после того злосчастного видения я была не в силах объясняться с матерью, не в силах смотреть ей в лицо.