Я немного посидела с Селией, потом она стала петь, а я аккомпанировала ей на фортепьяно и даже спела с нею вместе небольшой дуэт, причем ее тоненький, как у птички, голосок очень даже неплохо звучал в сочетании с моим, значительно более низким и сильным голосом. Затем Селия и Гарри запели какую-то народную песенку, и я, воспользовавшись моментом, извинилась, вышла из гостиной и снова поднялась наверх.
Благословенный кот уже успел нагадить на пол, и мне пришлось все это убирать, а он нежился на постели, свернувшись прямо на подушке, где ночью будет лежать мамина голова. Схватив кота за шкирку, я сбежала вниз по черной лестнице и вынесла его к самым дверям конюшни. Кот убежал не сразу; он, не мигая, смотрел на меня – этакий благоразумный конспиратор, понимающий, что теперь у нас с ним общая тайна.
В тот вечер спать все легли довольно рано, но где-то около полуночи я была разбужена хлопаньем дверей и топотом бегущих ног. Я догадалась, что это мамина горничная бегала на кухню за поссетом[10] и грелкой. Я хотела даже встать и спросить, не могу ли чем-нибудь ей помочь, но в постели было так тепло и уютно и меня так одолевал сон, что я была не в силах сдвинуться с места. Так, размышляя, не стоит ли мне все-таки встать, я снова заснула.
Когда я утром зашла к матери, окна у нее в спальне были закрыты шторами и вся комната провоняла камфорой и лавандовой водой. Мама совершенно неподвижно лежала на огромной кровати, и лицо у нее было таким же белым, как та подушка, на которой накануне спал кот, на которой он вылизывал свою грязную шерсть.
– Прости, дорогая, но я совсем не могу разговаривать. Я чувствую себя совершенно больной, совершенно разбитой, – еле слышно сказала она. – Пожалуйста, успокой Гарри. Пусть не тревожится – я немного полежу, и скоро мне станет лучше.
Я пробормотала что-то сочувственное, наклонилась и поцеловала ее. Ее лицо было болезненно напряженным и ужасающе бледным. От страха и сострадания у меня больно застучало в висках и гулко забилось сердце, когда я увидела, как туго натянута кожа у нее на лбу, и услышала, как хрипло, с трудом она дышит. Но по моим глазам, как и по глазам того кота, ничего прочесть было нельзя. И я убеждала себя: я ведь ничего заранее не планировала и никакого преднамеренного преступления не совершала. Просто в Широком Доле действует магия ненадежных, склонных к обману древних богов, и я могу лишь слепо следовать их желаниям и велениям. Это они породили во мне неукротимое и страстное влечение к Гарри, которое, в свою очередь, заставило и того кота сидеть у дверей маминой спальни и ждать меня. И теперь мама лежит в темной комнате и борется с мучительным удушьем, а я, видя ее страдания, тоже чувствую себя совершенно больной – больной и от жалости к ней, и от беспокойства на свой счет.
– Мамочка, – тихонько окликнула я, надеясь, что она улыбнется и эта улыбка меня успокоит, убедит, что это всего лишь преходящее недомогание. Что она, хоть и бледна как смерть, все еще дышит, что ее болезненно трепещущее сердце все еще бьется. Ничего, через несколько дней она поправится, у нее еще будет время, чтобы научиться любить и ценить меня. И со временем она, возможно, перестанет так обожать Гарри, и тогда я стану ее любимой, поистине безупречной дочерью.
Мать устало приоткрыла глаза, увидела мое встревоженное лицо и сказала с еле заметным нетерпением:
– Все хорошо, Беатрис. Ступай завтракать, а потом, если хочешь, поезжай на прогулку. Не беспокойся, мне нужен только отдых.
Я услышала в голосе матери отчетливое желание избавиться от моего присутствия, и меня это больно задело, словно она все еще могла причинить мне боль. Даже не улыбнувшись, мама отвернулась от меня, а я так ждала ее улыбки. Ну что ж, оставаться дольше не было никакой необходимости. Я вышла и с легким щелчком закрыла за собой дверь, а потом весь день старалась о матери даже не думать.
Поскольку к обеду мама, естественно, не спустилась, мы с Гарри сидели за обеденным столом вдвоем и впервые в жизни лицом друг к другу – он во главе стола, а я на противоположном его конце. Разговаривали мы приглушенными голосами, хотя комната мамы была слишком далеко, чтобы мы могли ее побеспокоить. Этот полушепот в притихшем доме еще больше подчеркивал ощущение почти полного уединения, и наша освещенная столовая казалась единственным островком мира и согласия не только в огромном темном доме, но и на всей темной земле. Я осталась с Гарри, поджидая, пока он допьет свой порто, а потом мы вместе перешли в гостиную и стали играть в карты, пока Страйд не вкатил туда чайный столик. Я разлила чай и передала Гарри его чашку. Наши пальцы при этом соприкоснулись, и я улыбнулась, но не вздрогнула. После чая мы еще довольно долго сидели в дружелюбном молчании перед камином. Гарри смотрел на горящие дрова в камине и каждый раз, поднимая на меня глаза, улыбался, и я тоже ласково улыбалась ему в ответ.
То был чудесный вечер – точно островок покоя среди быстрой и бурной реки желания. Мы оба казались усталыми и тихими, точно двое детей под конец счастливого дня, полного забот и хлопот. И никто не отвлекал от меня внимание Гарри, никто не грозил мне возможностью отобрать его любовь. Я могла просто сидеть рядом с ним, улыбаться и мечтать. И я в кои-то веки была свободна от своей мучительной тяги к нему. Перед сном я получила целомудренный, братский поцелуй в лоб, и ничего большего мне не хотелось. В ту ночь я спала крепко, и меня не терзали смущавшие мою душу сны и страстные желания. Я, наконец, чувствовала себя в безопасности, я чувствовала его любовь, и мне ни с кем не нужно было делить его внимание, и мне это казалось невероятно важным, значительным – пусть даже это продлится всего одну волшебную ночь. Мне казалось, что и этой ночи уже достаточно.
А утро оказалось таким чудесным, что мы с Гарри решили устроить себе праздник и вместе поехали кататься в холмы. Мой траур наконец-то стал не таким строгим, и я заказала себе бледно-серую амазонку, которая была мне очень к лицу. Юбка была из мягкой камвольной ткани, а жакет, весьма ловко на мне сидевший, – из серого бархата. На голове красовалась шляпка из такого же бархата, и я так нравилась себе, что, кажется, согласилась бы носить этот нестрогий траур долгие годы. Ни один яркий цвет не смог бы лучше подчеркнуть гибкость моей фигуры и замечательный цвет лица.
На вершине холма ветер дул сильнее, и в итоге ему удалось сорвать с меня шляпу и унести ее так далеко, что мы с Гарри устроили настоящие скачки, догоняя ее. Выиграл Гарри. Хотя, если честно, я сама придержала лошадь, позволив ему выиграть. Нагнав шляпу, он низко свесился с седла и подцепил ее хлыстом. Затем легким галопом вернулся ко мне и с поклоном вручил мне беглянку. Я благодарно ему улыбнулась, и по моим глазам легко было прочесть, какие чувства я в данный момент испытываю.
Наши лошади шли бок о бок по длинной тропе на вершине холма, проложенной гуртовщиками. Мы оба смотрели на юг в надежде увидеть там промельк морского простора. Жаворонки взмывали высоко-высоко в небо, веселым пением докладывая всем о своих достижениях, а потом, сложив крылышки, камнем падали на землю. В лесу пара кукушек исполняла любовный дуэт, беззастенчиво взывая друг к другу; повсюду слышался треск кузнечиков и гудение пчел.
Я ехала по своей земле с тем единственным, кто был мне необходим, и этот мужчина не сводил с меня глаз. Сегодня Гарри не был ни сыном, ни женихом. Он был только моим, он был только со мной, и мое ревнивое, голодное сердце могло, наконец, успокоиться, ведь в течение всего этого дня и вечера мы больше никого не увидим. Никто не придет и не нарушит моего стремления быть с Гарри наедине. Он будет смотреть только на меня и улыбаться только мне одной.
Наши лошади шли так близко друг от друга, что терлись плечами на ходу. Гарри оживленно пересказывал мне содержание одной книги по сельскому хозяйству, которую он недавно прочел, а я вставляла свои замечания, ибо кое-что вполне могло подойти и нам. Мы говорили о нашем доме и о тех переменах, которые произойдут в октябре. Затем, безо всякого перехода, Гарри заговорил о Селии.
– Ах, Беатрис, она так чиста, так невинна! – начал он. – Я безмерно ее уважаю! Нужно быть поистине чудовищем, чтобы к чему-либо принуждать ее, заставлять силой. Мне она напоминает чудесный образец дрезденского фарфора. А тебе так не кажется?
– О да, – с готовностью согласилась я, – Селия прекрасна, как ангел, и невероятно мила. Только, пожалуй, немного застенчива. – Я вполне сознательно позволила себе поставить последнее утверждение как бы под вопрос. Гарри кивнул:
– Да, и нервна. Что естественно при таком жестоком отчиме. Вот уж негодяй! Из-за него она, похоже, просто представить себе не может, какими в действительности должны быть отношения двух любящих супругов.
– Какой позор! – воскликнула я, стараясь соблюдать осторожность. – Какой позор, что с такой прелестной девушкой, твоей будущей женой, так обращаются и она в результате так холодна!
Гарри быстро посмотрел на меня, взгляд его голубых глаз был пронзителен.
– Да, боюсь, это именно так и есть, – честно признался он. Наши лошади забрели в укрытую со всех сторон маленькую лощину, остановились и принялись щипать траву, мягко ступая копытами по пружинистому торфянику. Позади у нас был склон холма, круто уходивший вверх, а впереди, ниже по склону, нас закрывали от северного ветра заросли орешника. Оставаясь в этой лощине, мы были совершенно невидимы, но сами могли видеть половину западной Англии. Гарри спрыгнул с седла и привязал своего коня. Я не пошевелилась. Просто, отпустив поводья, сидела в седле и позволяла своей лошади спокойно пастись.
В ушах у меня слышалась некая музыка, звучавшая нежно и настойчиво, как пение жаворонка, и я понимала: это магия Широкого Дола, это пение той прялки, что свивает воедино нити наших жизней.
– Ты – человек сильных страстей, Гарри, – сказала я брату.
Его профиль – Гарри стоял рядом со мной, но смотрел не на меня, а вдаль, на наши земли, – был чист и выразителен, точно профиль греческой статуи. Тело мое изнывало от страсти, но я сдерживалась, стараясь го