ворить ровно и спокойно.
– Наверное, но я ничего не могу с этим поделать! – сказал он, и на его щеках вспыхнул румянец, заметный даже под золотистым загаром.
– Да, конечно, и я тебя отлично понимаю! – воскликнула я. – У меня ведь то же самое. Я думаю, у нас обоих это в крови.
Гарри быстро обернулся и посмотрел на меня. Я нервничала, точно кобыла, которую привели к жеребцу, и чувствовала, что моя серая амазонка уже промокла от пота на спине и под мышками. Но лицо мое оставалось спокойным и ясным.
– Настоящая леди может вести себя поистине безупречно, – сказала я, – особенно на публике, но при этом душа ее может пылать страстным желанием, если она кого-то полюбит и сделает правильный выбор.
Гарри продолжал не отрываясь смотреть на меня, и у меня не находилось слов, чтобы продолжать этот разговор. Я просто ответила на его пристальный взгляд, и, видимо, в глазах моих отразилась вся моя страсть, вся моя тоска, и по его лицу я поняла: он понял истинный смысл того, что между нами происходит.
– У тебя есть fiancé[11]? – спросил он удивленно.
– Нет! – взорвалась я. – И никакой жених мне не нужен!
Я спрыгнула с седла, протягивая к нему руки, и он успел поймать меня. А я, оказавшись на земле, вцепилась в отвороты его редингота, чуть не плача от гнева и отчаяния.
– Ах, Гарри! – воскликнула я, и голос мой все же сорвался в рыдание, а из глаз полились слезы. Сердце мое терзала невыносимая боль; странное пение в ушах звучало все оглушительней, и я все повторяла: – Ах, Гарри! Гарри! Гарри, любовь моя!
Он застыл, словно окаменев от моих слов. А я все никак не могла перестать плакать. Я была уничтожена, раздавлена, я понимала, что он никогда меня не полюбит, но сдерживаться более не могла. Я так долго следила за ним, так долго ждала его прикосновения! И теперь, когда он, наконец, меня обнял, я никак не могла играть роль прелестной девственницы вроде Селии. И от его редингота я не могла заставить себя оторваться, я цеплялась за него, как тонущая за своего спасителя. Я билась головой о могучую грудь Гарри, я громко стонала, но он стоял совершенно неподвижно, хотя руки его по-прежнему сжимали мою талию, как тиски. Наконец рыдания мои немного утихли; я, закусив губу, заставила себя слегка отстраниться от Гарри, подняла голову и посмотрела ему в лицо.
Его глаза были темны от сдерживаемой страсти; я слышала бешеный стук его сердца; губы у него слегка дрожали, и он смотрел на меня так, словно хотел съесть живьем.
– Это грех, – тихо промолвил он.
Меня словно ударили. Я с трудом расслышала это слово и с трудом нашлась, что ему ответить. И все же ответила почти мгновенно:
– Нет, это не грех! Это не грех, Гарри! Все правильно, так и должно быть. Ты же сам это чувствуешь. Это не грех, не грех, не грех!
Он низко склонился надо мной, и я прикрыла веками глаза в ожидании поцелуя. Его губы были так близко, что я, чувствуя на лице его дыхание, задрожала от страсти. Но Гарри и не думал меня целовать.
– Это грех, – тихо повторил он.
– Куда больший грех – всю жизнь жить в браке с женщиной, которая холодна как лед! – прошептала я. – Куда больший грех – жить с женой, не способной любить! С женой, которая этого просто не умеет и не хочет уметь! Тогда как я влачу свои дни в страстных мечтах о тебе. Пожалей же меня, Гарри! Если не можешь любить, то хотя бы пожалей!
– Я могу! Я люблю тебя, – хрипло выкрикнул он. – О, Беатрис, если бы ты знала… Но это же грех!
Он вцепился в слово «грех», как в некий талисман, который способен удержать его, не дать ему чуть ниже склонить голову и слиться со мной в поцелуе. Я чувствовало, как в нем бушует страсть, как напряжено все его тело, но он по-прежнему держал себя в руках. Он любил меня, он страстно меня желал и все же боялся пойти дальше. А мне была невыносима эта, почти предельная, близость наших тел, эти полдюйма, что нас разделяли, и я, приподнявшись на цыпочки даже не поцеловала, а укусила его прямо в эти дразнящие, мучающие меня губы. Потом своим хлыстом, свисавшим с запястья на кожаной петле, я ткнула Гарри в бедро, точно кинжалом, и сказала:
– Я убью тебя, Гарри. – И, ей-богу, в эту минуту я действительно готова была это сделать.
Из губы у него текла кровь. Одной рукой по-прежнему обнимая меня за талию, он поднес вторую руку к губам, увидел на тыльной стороне ладони кровавое пятно и с громким стоном буквально обрушился на меня, сдирая с меня амазонку. Потом зарылся лицом в мои груди, страстно их целуя и безжалостно впиваясь в них зубами. Я стащила с него бриджи, а он задрал на мне юбки, и мы покатились по траве, все еще наполовину одетые, но слишком возбужденные, чтобы обращать на это внимание.
Гарри нетерпеливо и неумело тыкался в мои бедра, в спину, в ягодицы, пока не нашел, наконец, влажную щель между ногами, пока не настал тот восхитительный миг, столь же пугающий, как падение с вершины дерева, и столь же болезненный, как удар кинжала. Он легко вошел в меня и сразу отыскал то потайное заветное местечко, и на долю секунды мы оба замерли, потрясенные испытанным, поистине невероятным ощущением, а потом он принялся трепать мое тело, точно терьер крысу, и через несколько секунд я, уже не сдерживаясь, кричала в голос от наслаждения. Я обвила его руками и ногами, мы сплелись телами и извивались, точно две обезумевшие гадюки. Издав оглушительный вопль, Гарри достиг наивысшего восторга и упал без движения, а я, все еще не насытившаяся, жадная, неутолимая, изогнув спину на мягком торфе, все терлась и терлась о его тело, пока и у меня не вырвался громкий вздох неописуемого облегчения.
Некоторое время я тоже лежала совершенно неподвижно, потом медленно открыла глаза и увидела над собой голову Гарри, а за ней – сияющее голубое небо и жаворонков, с пением взлетающих ввысь. На мне, тяжело меня придавив, лежал сквайр Широкого Дола, а внутри у меня было его семя. И под нашими слившимися телами была наша земля; нашу траву невольно стиснули мои судорожно сжатые пальцы; от наших соков намокли маленькие луговые цветочки на земле Широкого Дола. Наконец-то я получила все – и эту землю, и ее хозяина! Судорожное рыдание вырвалось у меня из груди. Болезненная страсть, так долго снедавшая меня, улеглась, успокоилась, отпустила меня, а вместе с ней утихли моя тревога и ревность.
Гарри вздрогнул, услышав мои рыдания, и скатился с меня. Лицо у него было совершенно несчастное, виноватое.
– Боже мой, Беатрис, чем я могу тебя утешить? – беспомощно пролепетал он. Потом сел, опустив голову и спрятав лицо в ладонях; плечи его поникли. Я приподнялась, слегка застегнула платье, прикрыв грудь, села с ним рядом и нежно коснулась его плеча. Тело мое все еще дрожало после пережитого потрясения – неожиданно грубой любви Гарри, – а разум был слишком затуманен радостью, чтобы я могла понять, что происходит с моим братом.
Почувствовав мое прикосновение, Гарри поднял голову и печально на меня посмотрел; вид у него был самый несчастный и жалкий.
– Прости, Беатрис! Я, наверное, сделал тебе больно? Но я так люблю тебя! Что тут еще сказать? Но мне, право, ужасно стыдно!
Несколько мгновений я смотрела на него, ничего не понимая; потом до моего одурманенного сознания дошел смысл его слов, и я поняла: Гарри исполнен чувства вины, ибо считает, что совершил надо мной нечто вроде насилия.
– Это я во всем виноват, – сказал он. – Я страстно желал тебя с того самого дня, когда увидел… когда я спас тебя от этой грубой скотины. Да простит меня Господь, Беатрис, но с тех пор я все время представлял тебя такой, какой увидел тогда: обнаженной, распростертой на полу. Боже мой! Я спас тебя от него и сам же тебя погубил! – Он снова в полном отчаянии закрыл руками лицо. – Клянусь Богом, Беатрис, я никогда не хотел, чтобы такое случилось, – глухо пробормотал он. – Я – негодяй, но, Господь свидетель, даже такой негодяй не способен заранее спланировать нечто подобное. Мне и в голову не приходило, что между нами, между братом и сестрой, может произойти такое. Но винить во всем следует только меня, я это сознаю и не пытаюсь уйти от ответственности. Честное слово, Беатрис, я просто не предполагал, что такое возможно!
Я ласково погладила его, этого глупого мальчишку, по голове и сказала:
– Дорогой, тебе не стоит винить себя одного. Да, собственно, никого винить и не нужно. Не за что. Просто ты давно мечтал обо мне, а я – о тебе. И ничьей вины тут нет.
Гарри поднял на меня полные слез глаза, и я заметила, что в них блеснул лучик надежды.
– Но это же грех? – неуверенно сказал он.
Я пожала плечами; при этом мое платье вновь распахнулось, и стали видны шелковистое плечо и округлая грудь. Гарри просто глаз от них не мог отвести.
– А я совершенно не воспринимаю это как грех, – сказала я. – Я всегда знаю, чувствую, если поступаю неправильно, но это мне отнюдь не кажется неправильным. Наоборот, у меня такое ощущение, словно именно так я и должна была поступить, именно к этому я и шла всю жизнь. Нет, мне это не кажется ни грехом, ни чем-то неправильным.
– И все же это неправильно, – упрямо повторил Гарри, по-прежнему не сводя глаз с моего обнаженного тела. – Неправильно. И нельзя говорить, что это не грех, только потому, что тебе это кажется правильным…
Он говорил сейчас, как скучный, авторитарный мужчина-всезнайка, и я перестала слушать. Чувствуя, как голос Гарри куда-то уплывает, я снова легла на спину и закрыла глаза, а он прилег рядом со мной, опираясь на локоть.
– Твои доводы лишены логики, Беатрис… – сказал он и больше уж не прибавил ни слова. Наклонившись, он стал нежно целовать мои сомкнутые веки, едва касаясь их, точно бабочка цветка.
Я не пошевелилась – только вздохнула, когда он начал губами выстраивать линейку поцелуев у меня на щеке, на шее, на нежной впадинке между грудями. Он отталкивал лбом расстегнутые полы бархатного жакета и терся лицом о мои красивые округлые груди. Он в эти минуты был столь же нежен, сколь был груб вначале. Потом он взял в рот мой набухший сосок и глухо пробормотал: