Мы пообедали рано, решив, что ждать Гарри не имеет ни малейшего смысла. Потом мы с мамой пили чай в гостиной, и она рассказывала мне о своих визитах и о последних сплетнях, которыми осчастливили ее наши соседи. Я разливала чай, стараясь вовремя кивать и всячески изображать заинтересованность. Затем мама встала и сказала, что, пожалуй, пойдет спать, а я подбросила еще полено в камин и сказала, что еще немного посижу и почитаю. Она поцеловала меня, пожелала мне спокойной ночи и ушла. Я сидела совершенно неподвижно, точно чаровница в волшебной сказке, неотрывно глядя на огонь, горящий в камине.
Наконец я услышала, как тихо отворилась входная дверь и Гарри на цыпочках прошел через холл, считая, видимо, что все давно спят, но, заметив свет в гостиной, вошел туда. Разумеется, все было именно так, как я и думала. Гарри слишком много выпил и был совершенно неудовлетворен; это чувствовалось даже по его походке, какой-то излишне резкой. Его голубые глаза так и сверкали.
– Беатрис! – выдохнул он мое имя – так умирающий от жажды молит: «Воды!»
Я молча улыбнулась улыбкой чаровницы и позволила магии моего тела увлечь Гарри, привести его от порога к моим ногам, и он, упав передо мной на колени, неуверенно, каким-то извиняющимся тоном сказал:
– Мне казалось, что сегодняшний день нам лучше провести врозь. Я должен был подумать.
Внешне я не проявила ни малейших признаков нетерпения в ответ на эту глупую ложь. Подумать он должен! Вот уж действительно смешно. Я прекрасно понимала, что Гарри просто растерялся, утратил самообладание, испугался моей и своей чувственности, испугался греха и его последствий, вот и удрал к холодной Селии, спасаясь от того жара, что ждал его дома. И мне совсем нетрудно было себе представить, что произошло в Хейверинг-холле. Селия и ее хорошенькие младшие сестры весь день поддразнивали его, раздражая своим сюсюканьем, а потом доброе вино лорда Хейверинга и несколько щедро наполненных бокалов порто добавили ему храбрости, и он упросил Селию погулять с ним в саду при луне. Затем он, вероятно, вновь попытался ее поцеловать и наткнулся на ее испуганный отказ или даже яростное сопротивление, а потом, распаленный, но не получивший ни малейшего удовлетворения, вернулся домой и бросился к моим ногам. Но с его стороны это была вовсе не любовь. А значит, и с моей стороны ее не будет.
– Надеюсь, ты не была против моей поездки туда? – осторожно спросил он, глядя на меня; потом взял меня за руку, но я на это прикосновение не ответила. И вид у меня был такой, словно я не понимаю, почему я, собственно, могла бы быть против. Я смотрела на огонь, горевший в камине, и в моих широко раскрытых зеленовато-ореховых глазах отражались языки пламени, когда я с вежливым интересом слушала Гарри. – Я боялся того, что мы стали любовниками, – честно признался он, не сводя глаз с моего лица. Я же по-прежнему молчала, и во мне крепла уверенность в собственных силах, но душа моя все еще была охвачена холодом после долгого лежания на сырой земле и тех печальных открытий, которые я там, в лесу, сделала. Я твердо знала, что никогда не полюблю того, кто недостаточно сильно любит меня.
Гарри умолк, и я позволила возникшей паузе затянуться.
– Беатрис, – не выдержав, снова начал он, – я сделаю все, что угодно…
В его голосе явственно звучала мольба. Я победила.
– Мне пора спать, – сказала я и встала. – Я обещала маме, что не буду сидеть допоздна. Мы, собственно, не ожидали, что ты так рано вернешься.
– Беатрис… – снова сказал он, глядя на меня.
Если бы я ослабила контроль над собой, если бы позволила себе хоть пальцем коснуться его золотистых кудрей, я бы, наверное, не выдержала. Я вместе с ним упала бы на коврик перед камином и позволила бы ему овладеть мною. А наутро он снова отправился бы к Селии просить прощения и так мотался бы туда-сюда, точно маятник, отсчитывающий дни моей тоскливой жизни. Нет, я должна была выиграть это сражение! Я знала: если я хоть раз проиграю Гарри, то утрачу не только его любовь, любовь единственно желанного мне мужчины, но и Широкий Дол. Я всю свою жизнь, все свое счастье поставила на кон ради этого нерешительного, чересчур мучимого совестью существа, и победа должна была остаться за мною. Моими козырями в сражении с совестью Гарри, в соперничестве с его доброй и милой невестой были природная страстность его натуры и тяга к извращенным наслаждениям, которые дарила ему я; болезненный тычок хлыстом в ляжку, вкус крови во рту, искусанные мной в порыве страсти губы – ничего этого он никогда не будет иметь с нежной Селией.
Я улыбнулась, глядя на него сверху вниз, но к нему даже не прикоснулась.
– Спокойной ночи, Гарри, – сказала я. – Возможно, нам с тобой завтра все же удастся поехать покататься верхом.
Я медленно раздевалась при свете свечи, погруженная в мечты и толком не представляя, удалось ли мне обезопасить себя в результате этого отчаянного блефа или же я все на свете потеряла. Стоит ли сейчас Гарри, как и подобает хорошему мальчику, на коленях возле постели и умоляет Господа сохранить чистоту его души? Или же он до сих пор стоит на коленях в гостиной возле моего кресла, сгорая от страсти? Я скользнула под простыню и задула свечу. В темноте было особенно хорошо слышно, как дом окутывает ночная тишина, но спать мне пока не хотелось; передо мной снова и снова оживала сцена, только что имевшая место внизу, и мне безумно хотелось увидеть своего возлюбленного. Я ждала сна, но чувствовала, что, возможно, так и буду бодрствовать до рассвета. Мое взбудораженное сердце все еще неслось вскачь, каждый мускул моего тела дрожал в ожидании.
Наконец, в ночной тиши послышался негромкий шум, чьи-то шаги, и я затаила дыхание. В коридоре возле моей двери затрещала половая доска, а потом – о, это был самый радостный звук на свете! – раздался негромкий, печальный стон: это Гарри упал на колени возле моей неподатливой двери и прижался лбом к ее деревянной створке.
Он так и не осмелился нажать на ручку; он не осмелился даже постучаться, проверить, впущу я его или нет. Он точно побитая собака остался лежать в коридоре под моей дверью, признав, наконец, кто его хозяин. Он ждал там, охваченный страстью и угрызениями совести. И я оставила его ждать там, в тиши уснувшего дома.
А сама повернулась на другой бок, довольно улыбнулась про себя и… уснула крепко, как дитя.
За завтраком мать все поддразнивала Гарри, намекая на темные круги у него под глазами, виной которым, с ее точки зрения, было то ли хорошенькое личико Селии, то ли порто лорда Хейверинга. Гарри вынужденно улыбался и уверял ее с притворной беспечностью:
– Ничего, мама, не беспокойтесь. Прокачусь галопом по нашим холмам, и вскоре от моей бледности и следа не останется. Ты поедешь со мной, Беатрис?
Я улыбнулась, сказала: «Да», и он сразу просиял, но я больше не произнесла ни слова – ни за завтраком, ни в начале прогулки, пока мы, миновав наши поля, где зрела пшеница, не достигли холмов. Гарри ехал впереди и, точно опытный любовник, стремился прямиком к нашему гнездышку среди папоротников. Там он спешился, повернулся ко мне и протянул руки, чтобы помочь мне спуститься на землю.
Но я осталась в седле. И спокойно смотрела на него сверху до тех пор, пока не заметила, что его уверенность несколько поколеблена.
– Ты обещал мне проехаться галопом, – беспечно заметила я.
– Я вел себя, как полный дурак, – сказал он. – Я просто спятил, Беатрис! Но ты должна меня простить. Забудь вчерашний день, помни только тот, что был накануне. Неужели ты подарила мне такое наслаждение, чтобы потом отнять его у меня? Накажи меня как-нибудь иначе, не будь так жестока! Зачем ты дала мне познать прелесть своего тела, если не хочешь позволить мне вновь насладиться им? Не приговаривай меня к вечным мучениям, Беатрис! Это невозможно – жить с тобой в одном доме, видеть тебя каждый день, но не иметь возможности даже обнять тебя!
Гарри запнулся, чуть не сорвавшись в рыдание, и я, увидев, как дрожат у него губы, потянулась к нему и выскользнула из седла прямо в его объятия. Впрочем, я тут же высвободилась, стоило моим ногам коснуться земли, и даже чуть отступила от него. Голубые глаза Гарри были словно подернуты дымкой, и я знала, что и мои глаза потемнели от сдерживаемого желания. Жар страсти медленно разливался по всему моему телу, и мое умение владеть собой таяло на глазах. Охваченная неким сложным чувством любви-ненависти, я изо всех сил ударила Гарри по правой щеке, а потом столь же яростно тыльной стороной ладони по левой.
Он инстинктивно отшатнулся и, споткнувшись о травянистую кочку, потерял равновесие и упал. Я шагнула к нему, по-прежнему ведомая безмолвным гневом, больно ударила его носком сапога по ребрам. С громким стоном наслаждения он клубком свернулся в траве и стал целовать носки моих сапожек. Я сорвала с себя платье и прыгнула на него, точно дикая кошка, помогая ему сорвать с себя бриджи. Затем я оседлала его, точно конюх, усмиряющий непокорного жеребца, и мы оба пронзительно вскрикнули. Я барабанила по его груди кулаками, хлестала его по шее и по лицу затянутой в перчатки рукой, пока пронзивший меня острый, почти болезненный восторг не заставил меня скорчиться и рухнуть рядом с Гарри, точно срубленная сосна. Затем мы долго лежали молча, неподвижно, как мертвые, и над нами высилось небо Широкого Дола. Победа была за мной.
Глава седьмая
На следующий день я поехала навестить Селию. Мама тоже решила со мной поехать, и в итоге они с леди Хейверинг засели в гостиной, за чаем с печеньем обсуждая фасон свадебного платья, а мы с Селией обрели полную свободу и отправились гулять по саду.
Хейверинг-холл был куда более просторен, чем наш дом, да и архитектура у него была совсем иная, более современная, призванная демонстрировать богатство и знатность хозяев. А наш дом всегда выглядел как самая обыкновенная усадьба, которую, разумеется, с течением времени расширяли и улучшали, но она все же прежде всего оставалась любимым домом для ее обитателей. Величественный Хейверинг-холл, в прошлом веке перестроенный в стиле барокко, весьма в то время популярном, был украшен всевозможными каменными гирл