«Она прекрасно себя чувствует, – написала я, – и совершенно счастлива, но, к сожалению, любое покачивание – кареты или тем более судна – вызывает у нее приступы жесточайшей тошноты. Местная акушерка, которая, кстати, прекрасно говорит по-английски – особа, надо сказать, весьма внимательная и умелая, – советует нам не предпринимать вообще никаких передвижений, по крайней мере, до четвертого месяца беременности, когда, как она предполагает, все неприятные явления исчезнут и мы сможем, наконец, поехать домой».
Следующую страницу письма я заполнила уверениями, что неустанно забочусь о Селии и Гарри совершенно не о чем беспокоиться. Я сообщила, что пока мы планируем наш отъезд месяца через два, и осторожно намекнула, что Гарри не стоит и думать о том, чтобы ехать нас встречать в порту или тем более во Франции, заранее нас не предупредив. «Представь, какой ужас, если наши корабли разминутся в море – мы будем плыть домой, а ты из дома!» – написала я и подумала, что это достаточно веский аргумент, и теперь он постоянно будет сидеть дома и ждать.
Я также предусмотрительно заметила, что к тому времени, как неприятные симптомы у Селии пройдут, у нас, возможно, возникнут определенные трудности с тем, чтобы найти подходящее судно. Ведь тогда уже начнутся зимние штормы, да и срок родов приблизится, и придется серьезно подумать, что лучше: несколько дней трястись в карете по неровным дорогам или же медленно плыть по бурному морю. Я полагала, что если каждое письмо будет звучать так, словно мы вот-вот готовы тронуться в путь и Гарри может ждать нас со дня на день, то и моему брату не достанется никаких упреков от друзей и соседей в том, что сам он благополучно проживает на родине, в своем поместье, а эти бедняжки, его жена и сестра, одни мыкаются во Франции. Я понимала, что мне еще не раз придется прибегнуть в своих письмах к разнообразной лжи, но была уверена: я прекрасно сумею с этим справиться.
А пока что тело мое все больше округлялось, и я уже сама с трудом верила, что сумела обрести такую форму – точно толстый цветок тюльпана на тонком стебле. Из той гостиницы мы выехали сразу же после отъезда Гарри и сняли меблированные комнаты в пригородах Бордо на южном берегу реки Жиронды. Каждый день, просыпаясь, я видела на потолке своей спальни пляшущие солнечные зайчики, отражавшиеся от воды, и слышала громкие голоса рыбаков и лодочников, перекликавшихся с одного берега на другой.
Вдова, хозяйка нашего дома, считала меня молодой замужней англичанкой, а Селию – моей золовкой. Так что любые сплетни, если бы они возникли в дальнейшем, легко было бы свести на нет, столь близка была сообщенная нами ложь истинному нашему родству.
Неторопливый ритм первых зимних дней в точности соответствовал тому ленивому настроению, которое овладело мной к середине беременности. Я чувствовала себя тяжелой и бесконечно усталой; больше всего удовольствия доставляло мне сидеть, придвинув козетку поближе к жарко горевшему камину и подняв повыше ноги, и смотреть, как Селия шьет или вышивает изысканное приданое для новорожденного принца, наследника Широкого Дола.
Какой искренней радостью осветилось ее лицо, когда я однажды призналась:
– Он брыкается! – И милостиво разрешила: – Можешь сама потрогать, если хочешь.
– Ой, правда? – обрадовалась Селия, положив свою нежную ручку на мой вздувшийся живот. Она вся напряглась в предвкушении чего-то необычного, и удивительно нежная улыбка расцвела у нее на устах, когда она почувствовала слабые движения того комочка, что жил во мне.
– Ого! – радостно выдохнула она. – Какая она сильная! – И на лицо ее вдруг набежала тень. А я подумала: до чего же все-таки она глупа! Неужели она до сих пор ни разу не вспомнила о Широком Доле? – А что, если родится мальчик? – спросила она. – Наследник?
Лицо мое по-прежнему было ясным, а улыбка – уверенной. Я была готова к этому вопросу.
– Я знаю, что это девочка, – сказала я. – Я, может, и сказала «он», но я твердо знаю: это девочка. – Я была абсолютно уверена, что говорю неправду и на самом деле я ношу в своем чреве именно наследника Широкого Дола. – Это девочка, – повторила я. – Я обещаю тебе, Селия: будет девочка. Мать всегда знает, кто у нее родится.
Сильный холодный ветер, который всю зиму дул с моря, понемногу улегся; наступила чудесная ранняя весна. Я тосковала по Широкому Долу, точно преступник в ссылке, и лишь с трудом могла уговорить себя, что это время года во Франции поистине прекрасно. Как-то вдруг, совершенно неожиданно, стало очень тепло, даже жарко; позади остались долгие дни ожидания весеннего солнца. Я посмотрела на календарь, и сердце мое радостно подпрыгнуло: я поняла, что, если все будет хорошо и новый наследник родится точно в срок, мы еще успеем вернуться домой, когда в нашем тенистом парке будут цвести дикие нарциссы.
Мадам позаботилась об акушерке, с которой и сама была хорошо знакома; эта акушерка успешно приняла немало родов, и ее часто приглашали для подобных услуг в самые знатные дома. На всякий случай мы узнали также, какого хирурга следует звать в случае непредвиденных осложнений. К своему удивлению, я поняла, что втайне тоскую по спокойным, уверенным и довольно прохладным манерам доктора МакЭндрю; я даже улыбнулась, представив себе, что он сказал бы, узнав, что прелестная мисс Лейси готовится к родам во Франции. Когда старая акушерка стала втирать в мой раздувшийся живот целебные масла, а Селия принялась развешивать над дверью засушенные цветы и травы и посыпать дрова в камине каким-то особым порошком, меня охватило нетерпение, смешанное с отвращением: это уж были настоящие языческие суеверия! Я определенно предпочла бы, чтобы доктор МакЭндрю, глядя на меня своими светлыми честными глазами, прямо сказал мне, трудными будут эти роды или нет. Но его рядом не было, и мне пришлось полагаться на свои представления о крестьянских семьях, где даже у самых глупых женщин всегда было полно детишек, а я была уверена, что уж с моим-то умом я как-нибудь сумею со всем справиться и родить хотя бы одного.
Когда, наконец, пришло мое время, все получилось на удивление легко – по словам акушерки, благодаря тому, что я, девчонка-сорванец, в отличие от благовоспитанных французских барышень с раннего возраста ездила верхом в мужском седле. Я проснулась среди ночи вся мокрая и сказала сонно: «Боже мой, он выходит!» Я больше не прибавила ни слова, не закричала, но Селия все равно услышала меня, даже находясь в соседней комнате. Она тут же вскочила и через несколько секунд оказалась возле меня; затем послала мадам за акушеркой, а сама приготовила колыбель и свивальники, вскипятила воду и села тихонько в моем изголовье, в любую минуту готовая помочь мне.
Это была тяжелая работа вроде перетаскивания тюков сена или выталкивания конной повозки из конюшни. Это было действительно тяжело, но я понимала, что и должна так тяжело работать. Впрочем, особых болей я не чувствовала. Несколько раз я, по-моему, все же вскрикнула, но мой оставшийся вполне трезвым разум тут же напомнил мне, что следует сдерживаться и ни в коем случае не позволять себе произносить вслух ни одного имени.
Селия все время держала меня за руку, и лицо у нее становилось почти таким же белым, как приготовленные для ребенка свивальники, когда я, приподнявшись, почти садилась в постели, сгибаясь над вздувшимся, напряженным животом, мышцы которого буквально вставали дыбом, отчего он становился почти квадратным, как ящик. Я почти видела очертания тела моего сына, моего дорогого малютки, наследника Широкого Дола, который так храбро и уверенно прокладывал себе путь из моего тела на свободу и вот-вот должен был появиться на свет.
– Poussez, madame! – вопила акушерка.
– Poussez! – кричала вдова.
– Они говорят: «тужься», – выдохнула Селия, совершенно обалдевшая от шума, суеты и моих бесконечных физических усилий. У нее был такой вид, что я чуть не рассмеялась, но уже через минуту мне стало не до смеха: мышцы моего живота вновь мощно сократились, и благодаря этой волне мой дорогой мальчик продвинулся еще на дюйм, и акушерка отчаянно закричала:
– Arretez! Arretez![18] – Затем, низко наклонившись, она вытерла краем перепачканного кровью передника нечто, что больше уже не было мною. Я увидела, как глаза Селии наполняются слезами, и услышала слабенький журчащий плач. Мой сын, мой наследник приветствовал этот мир своим первым криком после того, как с последним толчком, извиваясь и суча крошечными ножками, выплыл, наконец, на свободу. Акушерка приняла его и сразу же, точно выброшенную на берег рыбку, положила на мой живот, вдруг снова ставший плоским.
Я восхищенно смотрела в глаза ребенка, такие густо-синие, что даже белки казались голубоватыми, как утреннее небо над Широким Долом. Я коснулась его влажной головки, покрытой темными, но, пожалуй, уже с рыжевато-каштановым отливом волосами – в меня. Я рассмотрела его крохотные пальчики, увенчанные идеальными миниатюрными раковинками розовых ноготков.
– Vous avez une jolie fille[19], – одобрительно сообщила акушерка и занялась пеленками.
Я оторвала взгляд от своего малютки-сына и с некоторым изумлением посмотрела в озабоченное лицо Селии.
– У тебя родилась девочка, – с нежностью и восхищением повторила Селия.
Но мне невыносимо было слышать эти слова ни по-английски, ни по-французски. Этот ребенок, которого я так старательно и долго вынашивала, ради которого целую ночь терпела родовые муки, мог быть только моим сыном, наследником Широкого Дола. Он был концом и триумфом моего грехопадения и мучительной борьбы за место в жизни. Он, мое дорогое дитя, должен был унаследовать Широкий Дол по неоспоримому праву. Это мог быть только сын, мой сын, мой сын!
– Чудесная девочка! – снова с восторгом сказала Селия.
Я так резко повернулась, что ребенок чуть не упал, но Селия оказалась достаточно проворной и подхватила малышку. Девочка пронзительно закричала, а я резко от нее отстранилась и заплакала.