– О да, я знаю. – До чего же спокойным тоном он это сказал! – Но для любого мужчины забота о его ребенке, о его родном малыше – это нечто особенное и самое ценное.
И тут я улыбнулась. Мне все стало ясно. Гарри, как и Селия, просто помешан на детях. Для них это будет весьма сложный период, но в итоге они это «помешательство» перерастут. Кроме того, я очень сомневалась, что у Гарри страстная любовь к дочке продлится существенно дольше нашей поездки в карете, где он будет находиться вместе с верещащим голодным младенцем, уставшим от путешествия, не-опытной матерью и кормилицей-иностранкой.
Но я ошиблась.
Во-первых, путь домой занял невероятно много времени. Гарри и Селия в своей неуемной заботе о ребенке сочли, что утомленной долгим путешествием девочке будет более полезна прогулка на свежем воздухе, и в итоге карета несколько часов со скоростью пешехода тряслась по дороге за ними следом, а я одна быстрым шагом ушла вперед. Мама, совершенно невозмутимая, продолжала сидеть в карете.
Несмотря на то что Гарри начинал все сильней раздражать меня, я совершенно перестала на кого бы то ни было сердиться, шагая по дорогам Широкого Дола, где с огромных каштанов на голову мне сыпались алые и белые лепестки, опадавшие с больших, похожих на свечи цветов. Трава вокруг росла такая зеленая, такая сверкающая, что заставляла мечтать о дожде, создавшем столь удивительный оттенок. Каждый куст в изгороди сиял свежей зеленью, у каждого дерева северная сторона ствола поросла влажным темно-зеленым мхом или серым плотным лишайником. Земля, пропитанная вешними водами, почти напоминала болото. Повсюду зеленые изгороди покрывались цветами – бледно-розовыми шиповника и бело-желтыми смородины. Возле тех коттеджей, что побогаче, на грядках зеленела овощная ботва, а садовые дорожки были окаймлены ранними цветами, отчего даже самые маленькие домики выглядели веселыми и нарядными. И везде – на траве, вдоль дорожек, на зеленых изгородях и даже на стенах домов – были цветы; они вылезали из каждой трещины и расселины и вызывали в душе такую радость, что ей невозможно было сопротивляться.
Да, нам с Гарри нужно было о многом поговорить. Ни один мужчина не мог подойти к другой женщине, сделав вид, что не замечает меня, и потом не пожалеть об этом! Однако в течение нашего долгого утомительного пути домой я поняла – и это чувство не покидало меня потом до конца лета, – что важнее всего то, что я вернулась домой, в Широкий Дол, а Гарри, как наименее важная причина моего возвращения, может и подождать, пока я не встречусь со своей землей.
Я чувствовала, что действительно вернулась домой! Клянусь, я не пропустила ни одного дома, я стучалась в каждую дверь, и она тут же распахивалась настежь, и я с улыбкой принимала поднесенную мне чашку молока или эля. Не было ни одной семьи, где я не спросила бы о детях, не поговорила бы – прежде всего с мужчинами, конечно, – о доходах. Я не прошла мимо ни одного стога сена, ни одного распаханного поля с влажной плодородной землей и молодыми всходами. Даже чайки, кружившие над полями, наверняка замечали меньше меня. Теперь каждое утро моя лошадь ждала меня у крыльца, и если Гарри приходилось вставать рано из-за проснувшегося младенца, то сама я поднималась ни свет ни заря и уезжала из дома, чтобы бродить, бродить по всей округе, точно курица-несушка, думающая, где лучше отложить яйцо.
Я по-прежнему очень любила эту землю – и теперь, пожалуй, бесконечно сильнее, побывав в других краях, повидав страдающие от нехватки влаги поля Франции и растущие на этих полях бесконечные ряды уродливых виноградных лоз. Я с любовью и наслаждением осматривала каждый акр нашей легкой, плодородной почвы – и довольно сложные для возделывания поля, расположенные на склонах холмов, и заросшие густой травой, нераспаханные низины. Каждый день я верхом объезжала все поместье, пока не обшарила каждый его уголок, как сипуха во время охоты, пока заново не отметила все его границы, словно накануне молебственных дней[20].
Мама, конечно, была этим недовольна; ей не нравилось, что я повсюду езжу одна, даже без грума. Но я обрела неожиданную поддержку в лице нашей счастливой пары – Гарри и Селии.
– Да пусть она ездит, мама! – весело воскликнул Гарри. – Наша Беатрис просто объезжает границы своих владений, ведь ее так долго здесь не было. Пусть ездит. Уверен, ничего плохого с ней не случится.
– Действительно, – нежным голоском поддержала его Селия. – Беатрис заслуживает отдыха и каких-то развлечений после всего того, что она сделала.
И оба улыбнулись мне – глупыми нежными улыбками любящих родителей, воркующих над своим чадом. Я, разумеется, тоже благодарно им улыбнулась и тут же улетучилась из дома. Каждый шаг по знакомым тропинкам, каждое знакомое дерево в лесу давали мне ощущение того, что поместье снова прочно в моих руках, и я, не зная ни дня отдыха, продолжала его обследовать.
Арендаторы и жители деревни приветствовали мое возвращение так, словно я была пропавшим принцем Стюартом[21]. Все эти люди вполне нормально уживались с Гарри, понимая, что он хозяин поместья, но деловые вопросы предпочитали решать со мной; кроме того, я всегда знала, хотя никто мне специально об этом не рассказывал, кто на ком женат, кто собирает приданое, а кто и вовсе не намерен жениться, пока не выплатит долг. Со мной было гораздо легче разговаривать, потому что мне почти ничего не нужно было объяснять, тогда как Гарри со своей неуклюжей благожелательностью часто смущал их своими вопросами, хотя в некоторых случаях ему было бы лучше помолчать, и своими предложениями помочь, которые из его уст воспринимались как благотворительность.
Крестьяне, застенчиво ухмыляясь, рассказывали мне, что старый Джейкоб Купер заново покрыл тростником крышу своего коттеджа, и я без слов понимала, что тростник он наверняка нарезал на берегу нашей Фенни и ни гроша за это не заплатил. А когда я услышала, что год выдался на редкость неудачный и для фазанов, и для зайцев, и даже для кроликов, я опять же без слов поняла, что они, воспользовавшись моим отсутствием, и силки в нашем лесу ставили, и, возможно, даже с собаками там охотились. Я улыбалась, но довольно мрачно. Гарри никогда бы ничего подобного не заметил, потому что никогда не считал крестьян такими же людьми, как он сам. Он замечал, как ему кто-то поклонился, теребя свисающий на лоб чуб, зато никогда не замечал на лице своего «подданного» ироничной усмешки. Я же замечала и поклон, и усмешку, и они это прекрасно знали. Им также хорошо было известно, что если в моих глазах сверкают искры – это предупреждение каждому: не переходить определенной черты. Короче говоря, всем было ясно, кто в каком положении тут находится. Как было ясно и то, что я снова дома и снова взяла в свои руки управление и поместьем, и людьми, и каждым зеленеющим ростком. И мне казалось – я чувствовала это во время каждой из моих долгих ежедневных поездок по поместью, – что и людям, и земле, и даже зеленым росткам в полях стало гораздо лучше после того, как я сюда вернулась.
Съездила я и на берег Фенни, чтобы посмотреть на бывший заливной луг, превратившийся в болото, где в развалинах старой мельницы теперь цвел желтый аир. Моя лошадь проваливалась в воду по колено, когда я подъехала к останкам того строения, где одна юная девушка некогда лежала в объятиях своего столь же юного дружка и говорила с ним о любви. Было ясно, что никогда уж больше старая мельница не будет служить пристанищем для влюбленных, и мне казалось, что все это происходило очень давно и вовсе не со мной, а может, просто приснилось мне. Разве я могла быть той, кого Ральф так любил, с кем предавался страсти, катаясь по земле? Той, кому он мог приказывать? Той, с кем он строил заговор, ради кого рисковал собственной жизнью? Та Беатрис была прелестной девочкой. А я теперь стала взрослой женщиной, которая не боится ничего – ни прошлого, ни будущего. И я без особых эмоций смотрела на разрушенный амбар и на бывший заливной луг и была даже рада, что никакой особой боли не чувствую. В том уголке моей души, где раньше прятались сожаления и страх, теперь ощущалась лишь некая легкая отстраненность. Если Ральф выжил – даже если он выжил, даже если он возглавил банду мятежников, – сейчас он далеко отсюда. И наверняка почти забыл те наши чудесные полудни среди холмов и на старой мельнице, как все это теперь почти забыла и я.
Я повернула лошадь в сторону дома и рысцой поехала через пронизанный солнцем лес. Прошлое осталось далеко позади, а река Фенни продолжала течь и нести свои воды к морю. И мне теперь следовало хорошенько обдумать свое будущее.
Глава десятая
Начала я с выделенного мне западного крыла дома. Все работы строители как раз завершили, и я могла переселяться туда. На чердаке у нас стояла очаровательная старая мебель, немного, впрочем, тяжеловатая; ее сослали туда из комнаты Гарри перед его возвращением из школы, когда маме вздумалось полностью обновить у него обстановку, создав нечто вроде пагоды в псевдокитайском стиле. Я велела снести эту мебель вниз и заново отполировать, и вскоре она засверкала глубоким блеском якобитского[22] ореха. Мебель казалась узловатой из-за огромного количества резьбы («Она такая безобразная!» – мягко изумилась Селия), и каждый предмет был таким тяжелым, что слуги тащили его вшестером, обливаясь потом; но это была мебель моего детства, и я находила, что без такой мебели комната кажется какой-то неосновательной, иллюзорной. Огромную кровать с четырьмя резными столбиками, толстыми, как тополиные стволы, и резной «крышей» я тоже велела снести вниз и поставить в моей новой спальне.
Теперь окна моих комнат находились с той стороны дома, откуда был хорошо виден наш сад и розарий, а также выгон и лес, за которым вздымались округлые волны холмов. У окна я поставила старинный резной сундук, а в соседней гардеробной – огромный тяжелый пресс для платьев.