– Они правы, – сказал верный Гарри. – Мама, Селия, вам, право же, не стоит их уговаривать. Беатрис всегда славилась любовью к старине; и если ей неприятно устраивать современную шумную свадьбу, то пусть будет так, как говорит она: венчание в церкви и тихое семейное торжество. А прием мы можем устроить, скажем, на Рождество, и у нас будет как бы двойной праздник.
– Ну, хорошо, – согласилась мама. – Пусть будет так, как вы хотите. Хотя я бы с радостью устроила по этому случаю большой прием. Сделаем, как предлагает Гарри: на Рождество у нас будет двойной праздник для всего Широкого Дола, пир на весь мир!
За то, что она согласилась на компромисс, я одарила ее нежной улыбкой, а будущий зять с элегантным поклоном поцеловал ей обе руки.
– А пока, – сказала Селия, затрагивая самую интересную для нее тему, – нам нужно полностью переделать западное крыло, чтобы там было удобно вам обоим. Какие у вас будут пожелания на этот счет?
И тут я сдалась.
– Никаких! – сказала я и даже руки вверх подняла. – Делайте, как вам с мамой больше нравится. Я требую лишь одного: чтобы там не было ни пагод, ни драконов!
– Ну, это пустяки! – засмеялась Селия. – Кстати, Китай сейчас совершенно не в моде. Для тебя, Беатрис, я создам настоящий турецкий дворец!
Так что, перемежая шутки и вполне разумные решения, мы добились права на скромное венчание с минимальным количеством шума и суеты. Затем должен был состояться переезд Джона в чудесную просторную спальню, примыкающую к моей, рядом с которой будут его гардеробная и рабочий кабинет со шкафами для книг и всевозможных лекарственных средств, а окна кабинета будут смотреть на наш огород. Также в конюшне следовало оборудовать специальное стойло для его драгоценного «араба» Сиферна.
Но мы с Джоном все же решили устроить себе маленький праздник для двоих – уехать в свадебное путешествие, хотя и всего на несколько дней. У тети Джона в Пегаме был небольшой домик, и она предложила нам пожить там. Ехать туда нужно было всего несколько часов, а домик оказался элегантной небольшой усадьбой с приветственно распахнутыми дверями.
– К дому почти никаких земель не прилагается, – пояснил Джон, заметив мой рыщущий взгляд, – и тете он нужен только ради него самого и роскошного сада. Возделываемых полей тут, по-моему, совсем нет. Так что даже не прикидывай тут никаких земельных усовершенствований.
– Это как раз Гарри, а не я, любит всякие усовершенствования, – возразила я и снова уселась за стол. Джон неторопливо пил порто, а я, строя пирамидку из засахаренных фруктов, сказала, словно размышляя вслух: – Мне просто показалось, что если бы поля распахивали целиком, а не такими «заплатками», как сейчас, то и для плуга было бы удобней.
– Неужели тебе это так важно? – удивился Джон, типичный невежественный горожанин, да еще и шотландец в придачу.
– О господи! Конечно, мне это важно! – воскликнула я. – На этом же можно сэкономить несколько часов в день, когда начинается пахота. А во время пахоты больше всего времени уходит на то, что нужно без конца разворачивать лошадей. Была бы моя воля, я бы заставляла пахать поля только целиком, длинными полосами, чтобы лошади могли идти и идти прямо вперед, не останавливаясь.
Джон рассмеялся, глядя в мое оживленное лицо.
– И так до самого Лондона, полагаю? – спросил он.
– Ну, зачем же до Лондона, – возразила я. – Ты опять ошибся: это Гарри все хочется заполучить как можно больше земли. А мне нравятся не слишком большие поместья, такие, как наш Широкий Дол, с аккуратно огороженными границами, дающие хороший доход. Лишней землей, может, и приятно владеть, но это всегда новые люди, с которыми еще нужно хорошенько познакомиться, новые поля, которые нужно как следует изучить. Наш Гарри готов покупать землю сотнями ярдов, как домотканое полотно. Я к этому совсем иначе отношусь.
– А как ты к этому относишься? – тут же спросил Джон. – Чем, собственно, земля отличается от всех прочих товаров, Беатрис?
Я покрутила в пальцах тонкую ножку бокала, глядя, как переливается в нем темно-красная жидкость.
– Да я, в общем, вряд ли смогу это объяснить, – медленно начала я. – Понимаешь, земля таит в себе некое волшебство. Такое ощущение, словно каждый из нас тайно связан с определенным местом на земле. И у каждого свой горизонт, свой излюбленный пейзаж, которого они, возможно, никогда и не видели, но который сразу узнают, стоит ему возникнуть перед их взором. И они, словно ждали этого мгновения всю жизнь, скажут: «Ну вот, наконец, я и дома». Примерно так и я отношусь к Широкому Долу. – Я понимала, что не сумела до конца выразить свои чувства с помощью слов, а потому пояснила: – Однажды, много лет назад, мой отец посадил меня на своего огромного коня и, ведя его под уздцы, показал мне наши земли; я тогда впервые увидела Широкий Дол целиком, с высоты холма, и в ту же секунду поняла, что это и есть мой дом. Для Гарри дом может находиться на любой земле, в любой стране. Но для меня дом – это только Широкий Дол! Широкий Дол – это единственное место на свете, где я, приложив ухо к земле, могу услышать, как бьется ее сердце.
И я умолкла, взволнованная. Пожалуй, я сказала больше, чем хотела, а потому сразу почувствовала себя глупой и опасно обнажившей свое нутро. Я по-прежнему теребила пальцами ножку бокала, не поднимая потупленных глаз. Затем Джон, накрыв мои нервные пальцы своей бледной рукой, заставил их успокоиться.
– Я никогда не заставлю тебя покинуть эти места, Беатрис, – пообещал он, с нежностью на меня глядя. – И я действительно понимаю, как тесно ты связана с этими местами. По-моему, это настоящая трагедия для тебя – не иметь права унаследовать Широкий Дол. Особенно если учесть, что Широкому Долу необходима именно такая хозяйка, как ты; я это и сам прекрасно вижу и со всех сторон слышу самые лестные отзывы о тебе. Люди говорят, что ты не просто отлично управляешь имением, но и так меняешь планы Гарри, чтобы они работали на практике, а не только в теории; что ты предпочитаешь не раздавать милостыню, а давать работу, и всегда готова оказать помощь; что и земля, и люди, которые на ней работают, каждый раз оказываются в выигрыше благодаря твоей страстной любви к Широкому Долу. Именно поэтому мне так жаль тебя, дорогая. – Я вздернула голову, готовясь тут же ему возразить, но он остановил мой инстинктивный протест ласковой улыбкой и пояснил: – Ведь ты никогда не сможешь обладать столь обожаемым тобой Широким Долом. Я, разумеется, никогда не стану мешать тебе и впредь хозяйничать здесь, но я не в силах – да и никто не в силах – сделать полностью твоей ту землю, которую ты так любишь.
Я кивнула. Еще несколько фигурок той головоломки, которую являл собой мой молодой муж, встали на свои места. Он понимал, как много значит для меня Широкий Дол, и это послужило причиной того, что он согласился жить вместе со мной в западном крыле нашего старого дома. Он понимал, что я одержима этой землей, и потому сделал вид, будто совсем позабыл о том, что сперва я ему отказала. Он понимал, что мы прекрасно подходим друг другу как любовники. Он понимал, что мы можем стать мужем и женой. Он понимал, что для меня одно из главных его преимуществ – это отсутствие у него собственной земли и собственного дома, куда мне после свадьбы пришлось бы переехать. А еще он понимал, мой добрый, серьезный, насмешливый, желанный муж, что одной его улыбки достаточно, чтобы сердце мое возбужденно забилось, и я просто таю, когда он обнимает меня.
Мне никогда еще не доводилось провести всю ночь в постели с любимым, не страшась наступления утра, и это оказалось поистине прекрасно. Но еще лучше было то, что Джон, страстный любовник, наполнил наши первые ночи дивной дымкой наслаждения, смеха, вина и задушевных разговоров.
– Ах, Беатрис, – сказал он, с грубоватой нежностью заставляя меня лечь после очередного взрыва страсти и укладывая мою голову себе на плечо, – как же долго я тебя ждал!
И мы уснули, крепко обнявшись.
А утром за кофе со свежими булочками он заявил:
– Знаешь, Беатрис, мне, пожалуй, уже нравится быть твоим мужем. – И я невольно улыбнулась ему столь же тепло и искренне, как и он улыбался мне, и щеки мои залил жаркий румянец.
В общем, первые дни нашего супружества, как и первые месяцы, были наполнены нежностью, теплом и радостью наслаждения друг другом; мы оба были охвачены истинной страстью. Джон не был новичком в любовных делах (и я тоже, Господь тому свидетель), но вместе мы обретали в любви нечто особенное. Чудесная смесь нежности и чувственности делала наши ночи поистине незабываемыми. Да и днем нам было очень хорошо вместе благодаря острому уму Джона, его сообразительности и полному нежеланию стать серьезным и смеяться надо мной, вместе со мной и из-за меня. Он умел заставить меня рассмеяться в любой момент, даже самый неподходящий: например, когда я выслушивала громоподобные жалобы старого Тайэка или пыталась вникнуть в очередной безумный план Гарри. У Тайэка за спиной я видела Джона, который низко кланялся, дергая себя за чуб и пародируя крайнюю степень уважения ко мне; или же Джон, стоя у Гарри за спиной, с преувеличенным энтузиазмом кивал, слушая, как мой брат рассказывает, что нам нужно построить у себя огромные стеклянные теплицы, выращивать в них ананасы и продавать их в Лондоне.
В такие моменты, а они случались почти каждый день этой холодной, с сильными ветрами осени, мне казалось, будто мы с Джоном счастливо женаты уже много-много лет и будущее расстилается перед нами, точно крупные плоские камни, по которым так удобно перебираться через любую, не слишком быструю реку.
Наступило Рождество. Арендаторы и крестьяне были приглашены на традиционный праздничный пир. В наших краях арендаторам и работникам обычно позволялось лишь смотреть, как пируют и танцуют знатные господа, но у нас в Широком Доле издавна существовала иная традиция, и мы устраивали в усадьбе праздник для всех. На конюшенном дворе расставляли большие раскладные столы и скамьи и разжигали огромный костер, на котором жарили целого быка. А когда все наедались до отвала, запивая угощенье щедрым количеством сваренного в Широком Доле эля, столы отодвигали, и все, сбросив зимнюю одежду, принимались танцевать под бледным зимним солнышком.