Антон радовался, что еще несколько минут проведет вместе с ней. Но когда они вышли на улицу, Таня попросила:
— Вам завтра рано вставать. Идите домой. Я доеду одна. Серьезно.
— Вы все еще сердитесь на меня? — спросил он огорченно. — Мне хотелось побыть с вами…
— Времени впереди много — еще увидимся, — сказала она и направилась в сторону метро.
В обеденный перерыв Антон привел в комсомольское бюро всю свою бригаду.
— Настя, доставай патефон, ставь пластинки — под музыку легче думать, — распорядился Антон и положил перед Володей лист бумаги, где не совсем отчетливо, наспех были обозначены пункты соцобязательства.
Безводов вернул бумажку, сославшись на неразборчивый почерк:
— Читай сам.
Антон выпрямился, обвел всех взглядом: Гришоня навалился грудью на стол и косо из-под лохматых бровей выжидательно следил за Антоном; Илья Сарафанов картинно сидел у окна и попыхивал дымком папиросы, длинное и тяжеловатое лицо его было бесстрастно и непроницаемо; Настя добросовестно крутила ручку патефона, — после пушечной пальбы молотов музыка ласкала слух; Володя убрал со стола папки и приготовился слушать.
— Первое, — прочитал Антон раздельно и с выражением: — довести выполнение сменных норм до ста сорока процентов. — И выдержал паузу.
Гришоня живо и не то критически, не то одобряюще произнес:
— Оч-чень интересно!
Сарафанов недовольно завозился на стуле, скупо разжал челюсти:
— Высоко забираешь, как бы не сорваться…
— Смешно слышать от тебя такие речи, Илья, честное слово, — загорячился Антон, взглядывая на Безводова, как бы обращаясь к нему за поддержкой. — Как будто мы не давали по сто пятьдесят, сто семьдесят и даже по сто восемьдесят процентов!
— То было по заказу, — возразил нагревальщик. — А тут — каждый день…
— Сказано «довести», то есть не сразу с места в карьер гнать, а будем наращивать постепенно, изо дня в день, — разъяснил Антон.
Володя спросил прессовщицу:
— Что ты скажешь, Настя?
Она повернулась и, поглаживая новую пластинку, которую собиралась ставить, поспешно ответила:
— Я согласна.
— Я ведь тоже не против, — поправился Сарафанов. — Я только говорю: не многовато ли, выдержим ли?..
— Выдержите, — сказал Володя. — Читай дальше.
— Второе: выпускать продукцию отличного качества.
С этим пунктом все согласились. Следующие параграфы гласили о чистоте рабочего места, об участии комсомольцев в общественной работе… Бригада вызывала на соревнование Фому Прохоровича Полутенина и Олега Дарьина.
— Эх, куда хватил! — воскликнул Гришоня и весело засмеялся.
Илья опять завозился, забубнил:
— Положат они нас на обе лопатки…
— С сильным бороться — сам сильным станешь, — настаивал Антон.
— Не положат! — тотчас же подтвердил Гришоня, подогретый воинственным пылом бригадира, и ввернул: — Они нас пожалеют…
— Обязательства хорошие, — сказал Володя Безводов. — Только недостает, по крайней мере, двух вопросов.
— Каких? — спросил Антон ревниво. — Я все учел.
— Вы забыли, что у нас есть еще одна комсомольско-молодежная бригада Жени Космачева. Она пока не блещет успехами. Ей необходимо помочь. И я предлагаю записать такой пункт: «Взять шефство над одной из отстающих бригад». В данном случае над бригадой Космачева.
Ребята переглянулись.
— Вот это правильно, — с неожиданным энтузиазмом отозвался Сарафанов. — Помогать надо!
— И второе, — продолжал Безводов, мерно ударяя карандашом по столу. — Все члены бригады по примеру своего бригадира будут учиться в средней школе рабочей молодежи.
— А вот это неправильно, — возразил Сарафанов и встал — голова под потолок. — Куда мне учиться — двадцать два года с большим хвостом… Не найдется такой парты, которая бы меня вместила.
— Закажем персональную, — утешил Володя.
— Нет, я не согласен. Мозги заржавели, как примусь думать, так в голове начинает скрипеть что-то, трещать…
— Вот тебе в школе и смажут их, мозги-то. Что ты скажешь, Курёнков?
— Надо бы снять этот пунктик, — сказал Гришоня просительно. — Учеба, она — на любителя…
— А ты, Настя?
— Я буду учиться в седьмом классе, — послушно сказала Настя, на что Сарафанов презрительно фыркнул:
— Так тебе Олег и разрешит! Держи карман шире!..
— Разрешит, — заверил Безводов. — Он сам-то учится…
К великому огорчению Сарафанова, пункт этот все же записали.
Глава четвертая
Долго и недвижно висели над городом рыхлые водянистые тучи. Неохотно занимался хмурый рассвет, тускло, лениво заливал улицы, сужая их перспективы, и дома зябко жались друг к другу. Голые ветви деревьев тяжко набухли влагой. На мостовых, не просыхая, стыла липкая маслянистая мокрота. Вершины зданий тонули в туманной мгле. По ночам ни одна звезда не украшала неба. Птицы молчали, будто задохнулись вязким воздухом. Лица людей выглядели бледными, неулыбчивыми, как бы выцветшими. Казалось, не будет конца этой не по-весеннему унылой непогоде.
Но однажды в полночь из далеких теплых краев примчался мятежный ветер, с разлету ворвался в город, завихрился на площадях, заметался в ущельях улиц, выдувая студеную промозглую сырость; разорвав прочную блокаду облаков, освободил звезды, и они замигали изумленно и радостно. Утро наступило золотисто-юное, звонкое. Навстречу солнцу заструились прозрачные и благоухающие пары, дома радушно распахнули окна, деревья дружно взметнули зеленое пламя свежих листьев; на бульвары высыпала детвора; в сквозной синеве кувыркались, ликовали голубиные стаи. Весна…
Антон проснулся с чувством душевной свежести и облегчения — яркий луч упал на подушку и разбудил его раньше времени. За окном в тишине восхищенно и без передышки заливалась какая-то пичужка. Антон сонно улыбнулся, подумав:
«Что это за умница прилетела к нам со своими песнями?»
Толкнув створки рамы, он хотел взглянуть на нее, но, крошечная, она невидимо затерялась где-то в мохнатых ветвях липы. Гришоня еще спал, свернувшись клубочком, и Антон укрыл его потеплее своим одеялом.
Умывшись, Антон сел к столу и раскрыл учебник: приближались экзамены. Математика, физика, химия мало беспокоили его. Но предметы, по которым надо много читать и, уяснив прочитанное, хорошо и четко излагать, его тревожили, в особенности история с ее событиями, датами, именами, не говоря уже об английском языке, который его просто пугал; но и английский он хотел знать на «отлично», поэтому и приходил в школу на час раньше, чтобы позаниматься с учительницей.
Сутки были уплотнены до предела. На все соблазнительные предложения Гришони Антон отвечал отказом, а когда во Дворце культуры происходило что-нибудь особенно интересное — концерт с участием народных и заслуженных артистов или праздник молодежи, — просил Гришоню запирать его и уносить ключ с собой.
Часто он живо вспоминал Люсю, и ему делалось немного жалко своего прежнего чувства, которое внезапно вспыхнуло и погасло, оставив горечь разочарования.
Заслонив собой все остальное, вставала перед ним Таня Оленина. Нежные и восторженные чувства к ней не давали ему сидеть на месте. Он подымался и ходил по комнате, ероша волосы. В такие минуты комната казалась ему тесной, тянуло на волю, на простор, в шумную, веселую толпу. Но Таня как бы незримо присутствовала рядом с ним и приказывала с ласковой женственной властью: «сиди и учи уроки». И, подавив в себе праздные мысли, он садился за стол, упрямым жестом придвигал к себе книги и читал, «зубрил» естествознание, историю, литературу…
Антон беспрестанно мечтал о встрече с Таней. Ему хотелось являться перед ней всякий раз новым, более умным, начитанным, красивым.
Скрипнула сетка кровати, Гришоня повернулся на другой бок и, не открывая глаз, спросил:
— Давно встал?
— Да, мне скоро уходить.
— Завтракал?
Антон промолчал.
— Сейчас я встану, чайник согрею.
Гришоня оделся, деловито осмотрел продовольственные запасы, потом отправился на кухню готовить завтрак. Через несколько минут он влетел в комнату — в одной руке сковорода с жареной картошкой, в другой — исходивший паром чайник.
Но в это время с улицы донесся густой и отрывистый женский голос:
— Карнилин, эй, Карнилин! Пошли!
Антон высунулся в окно и увидел стоящую под липой Марину Барохту, кивнул ей:
— Сейчас иду. Это Марина, — объяснил он Гришоне и начал поспешно собираться.
— Чего вскинулся? — сердито заворчал Гришоня. — До уроков еще полтора часа. Пусть она идет своей дорогой…
— А английский язык?
— Ну поешь хоть…
— Некогда, Гришоня.
Подручный возмутился:
— Удивляюсь я тебе: как будто нельзя пропустить одно занятие.
— Ну да, я пропущу, и ты первый начнешь надо мной издеваться, знаю я тебя…
Гришоня отрезал от батона несколько ломтиков, намазал их маслом, положил между ними две холодные котлеты, завернул все в газету и сунул сверток в карман кузнецу:
— В переменку закусишь…
— Спасибо, Гриша, — сказал Антон на ходу. — Не забудь прийти в цех пораньше, надо помочь Жене Космачеву.
Проводив Антона, Гришоня ощутил тягостное одиночество, пустоту: не знал, куда себя девать.
«Доспать, что ли? — подумал он, но тут же усмехнулся. — Этак, пожалуй, все на свете проспишь… А хорошо бы вместе с бригадиром бежать сейчас в школу! С осени запишусь, — обязательства-то принимал, подписывал! И Сарафанова утащу. Седьмой класс, восьмой… — начал он подсчитывать. — Четыре года в школе, пять лет в институте… Всего девять. А мне — двадцать первый. К тридцати годам — инженер! Ваше образование, товарищ Курёнков? Высшее! Оч-чень интересно! — Он засмеялся, довольный, но тут же, огорченно вздохнув, сознался: — Нет, не вытяну я, пожалуй, на инженера, — девять лет, это тебе не шуточки! А вот техникум — это да, это подойдет: год в школе, четыре в техникуме… И — технолог! Тоже неплохо, сгодится в жизни».