Надежда Павловна поглаживала ее вздрагивающие плечики, утешала, придерживая свое пенсне:
— Ну, не надо. Успокойся… Потерпи еще немного. Вот я поговорю с отцом…
Однажды в воскресенье Люся была в театре и легла спать поздно. Утром девушка не в силах была раскрыть глаза. Она что-то пробурчала матери сонным и недовольным голосом и отвернулась к стене.
На помощь Надежде Павловне пришел Леонид Гордеевич.
— Вставай, Люська, а то проспишь! — громко сказал он, вытирая лицо полотенцем, усмехнулся и наклонился над ней — с бороды упало ей на шею несколько холодных капель. — Слышишь?
Люся внезапно вскинулась и прокричала отцу:
— Ну и просплю! Ну и пусть! Не нужна мне твоя кузница!.. — Она была полна решимости не идти больше на завод.
Леонид Гордеевич спокойно ответил:
— Почему — моя? Она также и твоя.
— Я не нуждаюсь в ней! Я ее ненавижу! И больше туда не пойду. — И уткнулась опять в подушку.
— Люся! — воскликнула Надежда Павловна, как бы предупреждая дочь.
— Что ж, оставайся дома, спи, — все так же спокойно сказал Леонид Гордеевич. — Ты будешь спать, а поковки за тебя пусть проверяет другая девушка, ей наверно спать не хочется… Только научи, что мне сказать людям, когда они спросят, почему моя дочь не вышла на работу. Сказать, что она не хочет и не любит работать, не любит вставать рано, умеет лишь веселиться?.. Так, что ли? Не забывай, что ты сама согласилась идти в кузницу… А кузница-то не танцевальный зал, а горячий цех.
Люся молчала. «Останусь дома, — мелькнула в голове мысль, — лягу спать… Нет, не усну, сна уже нет. Встану, уберусь, позавтракаю… А дальше что? Слоняться по комнате, по улице, как раньше? Прежнее, видно, ушло, не вернуть. Мать будет вздыхать, отец перестанет разговаривать…»
Она представила, как удивится бригада Карнилина, когда на контроле вместо нее окажется другая девушка, и Гришоня Курёнков, конечно, не упустит случая посмеяться над Люсей:
«Ненадолго хватило огня у начальниковой дочки — угасла. Запах не по вкусу — не та атмосфера… — И Антона заденет наверняка: — Ненадежным оказался предмет твоих вздыханий!..»
А Антон бросит с презрением:
«Что с нее взять!..»
И именно эти слова, которые Антон не говорил и, возможно, никогда не скажет, испугали Люсю больше всего. Неужели нет у нее за душой ничего такого, что понадобилось бы людям?.. Интересный парень, этот Антон. Совсем недавно он казался другим… Приятно и немножко страшно смотреть на него, когда он сердится: голова наклоняется, широко открываются белки глаз, губы сжимаются…
Люся села на кровати и протерла глаза.
Отец говорил:
— Уметь переломить и заставить себя приняться за дело именно в тот момент, когда больше всего ничего не хочется делать, — в этом и сказывается воля человека, Люся… Пойди-ка, умойся, сразу веселее будет.
Люся вздохнула, поднялась с кровати, — стало как-то легче.
Как больной человек, минуя опасные моменты кризиса, идет на выздоровление, так и Люся, перенеся свой «кризис», медленно, день за днем, привязывалась к кузнице. Ее не страшили теперь полыхающие огнем молоты, как раньше, а люди казались простыми, бесхитростными, даже привлекательными. Она уже знала все молодежные бригады, кто как работает, кто из парней за кем ухаживает. Собираясь вместе, они смеялись, подшучивая друг над другом, соревновались, на комсомольских собраниях обсуждали свои дела.
А Володя Безводов, однажды идя с ней до метро, сказал улыбаясь:
— Подавай заявление в комсомол, пока не поздно! Чего сторонишься?
— Да я не знаю… — замялась Люся и покраснела, а сердце забилось вдруг часто-часто. И подумала, разойдясь с Володей: «И чего я стесняюсь, чего боюсь? Раз уж пришла в цех, так надо быть полноправным… Как все».
Леонид Гордеевич Костромин знал, что на участке о работе дочери отзываются хорошо. За последние месяцы Люся заметно повзрослела, в задорных глазах ее появилось серьезное, осмысленное выражение, и дома отец с дочерью все чаще разговаривали о кузнице. Леонид Гордеевич замечал, что интересы цеха становятся и ее интересами.
Антон невольно побаивался Люси и удивлялся ей: кто бы мог подумать, что из нарядного мотылька выйдет такой взыскательный, настойчивый контролер! Не проходило дня, чтобы она не выискала какого-нибудь, пусть самого мельчайшего, изъяна в его поковках.
Подойдя к молоту, она скупо и, как ему казалось, высокомерно кивала головой; ресницы, заслоняя от пламени глаза, почти смыкались, взгляд делался острее, подозрительнее, сквозь металлический грохот пробивался ее звонкий голос: то она усматривала перекос штампов и требовала устранить его, то находила большую окалину на поковках.
Частые замечания и придирки ее, хоть они были и справедливы, раздражали Антона, в нем все кипело, но он сдерживался, был с ней сух, официален.
Может быть, он по-иному вел бы себя, если бы между ними не стоял тот дождливый вечер, та машина, где он объяснялся ей в любви. Если бы она все это забыла!.. Но она, видимо, хорошо помнила каждое его слово, каждый жест и, встречаясь с ним, смотрела на него с любопытством, со скрытой улыбкой, изучающе, как бы говоря: «Как ты ни хмурься, как ни сердись, что ни говори, а ты принадлежишь мне. Любишь ведь? А от любви не убежишь…»
— Следите за своим подручным, — поучающе-назидательным тоном однажды заявила она Антону, небрежно указывая на Гришоню Курёнкова перчаткой. — Он не для украшения молота поставлен. Пусть продувает окалину как следует, чтобы на поковках не оставалось вмятин, а не глазеет по сторонам.
— Слыхал? — со скрытой иронией спросил Антон Гришоню, когда она, круто повернувшись на каблучках, ушла. — Учти…
И Гришоня заторопился, заголосил:
— Два с половиной года работаю — ни одного порицания не имел, а тут заявилась эта цаца и узрела: то не так, это не этак… Усердствует. Ее надо унять! И чем раньше, тем лучше, а то она житья нам не даст… — И не мог удержаться: хоть и тихонько, но все же уколол бригадира: — А ты еще изнывал по ней… Отплатила!
Сарафанов легонько толкнул Антона плечом и предложил:
— Если у тебя духу не хватает схлестнуться с ней, пошли ее ко мне — я ей в любви не объяснялся. — И зычно захохотал, довольный.
Но, к изумлению Гришони и Сарафанова, бригадир встал на сторону Люси.
— Нечего попусту зубы скалить! — строго прикрикнул он. — Она права. Работать надо лучше, тогда и замечаний не будет. Нечего стоять…
Илья нехотя взялся за кочергу, обиженно отодвинулся к печи, а Гришоня глубокомысленно отметил, косясь на Антона и осуждающе качая головой:
— Я думал, ты излечился от своей болезни. Но — нет! Засела она в тебя до самых печонок…
В тот же день после обеда Люся стремительно налетела на Антона и в категорической форме потребовала:
— Остановите молот! У вас штамп дал трещину.
Антон недовольно посмотрел на нее сквозь очки.
— Вижу, — сказал он.
Полчаса назад он заметил, что на поковке появилась извилистая выпуклая жилочка. Это случалось у него и раньше, поэтому Антон хоть и отметил этот факт, но решил дотянуть до конца смены.
— Вы гоните брак! — кричала Люся. — Или меняйте штамп, или устраните трещину.
— Трещина незначительная и на качество поковки не влияет, — спокойно ответил Антон. — Штамп менять не стану.
К Люсе подступил Сарафанов с угрюмым, каменным лицом. От его гневного баса она вздрогнула:
— Что ты к нам прицепилась, девка? Иди своей дорогой.
Но бас Ильи не поколебал решимости Люси, она лишь небрежно отмахнулась:
— Я разговариваю с бригадиром.
Из-за гула молота Сарафанов не расслышал этих слов, но понял их: он поморщился, как от зубной боли, хотел выпалить хлесткое словцо, но, встретившись с предупредительно-грозным взглядом Антона, только фыркнул, замотал головой и отошел на свое место, к печи.
— Мы ведь не враги себе, чтобы гнать брак, — льстиво, примирительно обратился Гришоня к Люсе, точно и не он только что призывал унять ее. — Сами видим, что делаем… — И прибавил вполголоса: — Подумаешь, госконтроль на цыпочках!..
— Мы будем работать так, как работали, — твердо заявил Антон, надевая рукавицы.
— Вы не смеете! — возмущалась Люся. — Как вам не стыдно?! Лучшим бригадиром считаетесь… Я пойду жаловаться на вас.
— А ты защищал ее, — ввернул Гришоня, с опаской отступая от Антона, боясь, как бы чего не вышло.
Девушка повернулась, чтобы немедленно бежать с жалобой, и лицом к лицу столкнулась с Володей Безводовым. Встав на цыпочки, она торопливо заговорила в ухо ему о безобразиях в бригаде Карнилина, все время показывая то на Антона, то на поковки.
Володя взглянул на груду остывающих поковок и посоветовал кузнецу:
— Проверь, Антон, может, и в самом деле брак штампуешь.
— Я ручаюсь за свои поковки, — сказал Антон. — Ей впервые приходится сталкиваться с таким случаем, вот она и встревожилась. А у нас это бывает.
Он шагнул было к молоту, но Безводов удержал его за рукав:
— Сегодня я созываю бюро, будь обязательно. — Потом Володя повернулся к Люсе: — И ты приходи. Будем разбирать твое заявление…
Люся точно задохнулась от этих слов. Обеспокоенно взглянув Володе в глаза, она медленно пошла вдоль корпуса.
После смены в небольшую комнатку Володи Безводова начали сходиться члены бюро, бригадиры молодежных бригад — розовые, распаренные после горячего душа.
Остерегаясь, как бы не удариться головой о косяк, вступил сменный мастер Сидор Лоза; за ним с достоинством вошел технолог Антипов; опустившись на стул, он обхватил колено руками и застыл в невозмутимо скучающей позе. Явилась Таня Оленина; здороваясь, одарила ребят ласковой улыбкой и устроилась рядом с Безводовым, зябко повела плечами под шерстяным платком. Шумно ввалились бригадиры: Женя Космачев, Олег Дарьин, Федор Рыжухин, Антон Карнилин.
Затем робко проскользнула Люся Костромина и скромно приткнулась возле Тани. Зашел и Фома Прохорович, молча сел на свое место в углу и закурил.
Антон наскоро выбрал пластинку и завел патефон. Комната огласилась праздничными звуками марша. Сквозь осенние тучи прорвался луч заходящего солнца, копьем вонзился в окно.