— Ага, вот они, пропащие! — басисто протрубил Сарафанов, встречая Таню и Антона.
— И где это они пропадали? Интересно узнать! — с любопытством воскликнул Женя Космачев.
Таня подбежала к Елизавете Дмитриевне, зябко прижалась к ней.
— Все уединяешься? — осуждающе прошептала Елизавета Дмитриевна.
— Мы на озеро ходили, — ответила та. — Там удивительно красиво…
— Ох, Таня!.. — предостерегающе вздохнула Елизавета Дмитриевна.
— Не беспокойся, пожалуйста, все хорошо, — сказала Таня.
Алексей Кузьмич выступил из-за ствола и с напускной серьезностью подсказал Безводову:
— Предать их суду и наказать.
— Судить! — подхватило несколько голосов.
— Верно, судить — таков суровый закон этого вечера, — подтвердил Безводов, приблизился к Антону и тоном учителя сказал: — Перешагивая порог Нового года, ты обязан на огне этих костров выжечь всю накипь и плесень: грубость, лень, самомнение, неряшливость и прочее и прочее — все, что искажает душу человека. А также закалить все хорошее в себе, чтобы не поддавалось оно ржавчине и износу.
Антон внимательно слушал необычайную, напыщенную речь, не зная, как отнестись к ней, — принять всерьез или отшутиться. Кругом было тихо, потрескивали сучья, дым обвивал елку и тянулся вверх, к звездам.
— И прежде чем совершить закалку, — продолжал Безводов, — ты должен покаяться в грехах своих у избранного нами судьи и ясновидца. Отвечать ему правдиво и без утайки. Вот он, ответствуй! — закончил Володя и указал на Гришоню Курёнкова.
Напялив на себя какой-то вывороченный наизнанку длинный балахон, а на голову колпаком торчащую женскую вязаную шапку, Гришоня стал посредине площадки со скрещенными на груди руками, напоминая раскрылившегося на дожде грача.
— Подойди, сын мой, — приказал Гришоня торжественным и несколько визгливым тоном и приосанился. Антон решительно направился к нему, но тот властным жестом остановил: — Стой тут и отвечай, чтобы слышали все.
Гришоня выдержал паузу, оглянулся на затаивших смех зрителей и, вспоминая подсказанное Безводовым, спросил:
— Не ты ли, комсомолец Карнилин, одержимый гордыней, похвалялся перед своими товарищами, что ты самый лучший и незаменимый кузнец нашего цеха? Говорил ты так?
Антон молчал. Зрители хором ответили за него:
— Говорил, говорил!
— Правда ли это? — допытывался судья строгим и вкрадчивым голосом.
— Правда, — пробормотал Антон. — Только я в шутку это говорил… честное слово!
— Очищайся, сын мой, очищайся, — произнес судья и показал на костер. — Разбегайся и — оп-ля-ля!
Антон нерешительно топтался на снегу. В тишине прогремел требовательный бас Ильи Сарафанова:
— Прыгай, прыгай, меня тоже заставляли!
Антон разбежался и прыгнул через высокое пламя под аплодисменты и одобрительные возгласы зрителей. Таня присела у огня рядом с учителем и спросила топотом:
— Что это за представление, Дмитрий Степанович?
Учитель усмехнулся:
— Критика, Таня. Вернее, разновидность критики. Они и тебя проведут через огонь.
— Я убегу, — поспешно сказала Таня и с тревогой оглянулась.
— От людей куда убежишь? Найдут. Слышишь?
В тишине снова зазвучал невозмутимый вопрос Гришони:
— Отвечай мне, кузнец Карнилин. Не менял ли ты школьные занятия на балетные пируэты?
— Менял, менял! — закричали Женя Космачев и Сидор Лоза. — Мы знаем!
Антон с угрозой покосился на Женю. Судья вскинул руку, предостерег:
— Спокойнее. Будешь ли ты и впредь менять школу на балетные представления и преступно пренебрегать своей партой? Отвечай!
Антон встретился взглядом с Таней, вид у нее был изумленный и веселый, она мигнула ему, и он буркнул:
— Не буду.
— Очищайся, сын мой, очищайся. — Прыжок через второй костер, горячая волна в лицо, и опять судейский допрос:
— Готов ли ты, комсомолец Карнилин, всеми средствами, всеми способностями своими, вкупе со всеми нами, поддерживать хорошие начинания в кузнице и готов ли бороться с трудностями, не щадя живота своего? Отвечай, готов ли ты к этому? Готов ли вступить в единоборство с Дарьиным?
Терпение Антона иссякло, пальцы невольно сжимались в кулаки.
— Готов, — сдержанно заявил он, наступая на судью, и закричал ему в лицо: — Готов! Ну? Закаляться, что ли?
— Тише, осади, — предупредил Гришоня, испуганно пятясь. — Закаляйся… в последний раз!
Антон перемахнул через третий костер, подлетел к судье, схватил его поперек тела, рывком, точно куль, кинул к себе на плечо, отбежал и под хохот присутствующих бросил судью в сугроб, вниз головой. Гришоня задрыгал в воздухе ногами. Выбравшись из сугроба, он протер залепленное снегом лицо, осуждающе вздохнул:
— И вот награда и почет за мой великий сан и честный суд.
Началась суматоха, толкотня. Рядом с Антоном оказалась Люся Костромина. Поздравив с «очищением», она тряхнула пышным помпоном на шапочке, точно курица гребнем, хитро сузила глаза:
— Когда другие приглашают в кино или в театр, вы учебой щеголяете, а сами под шумок…
Ей не дали договорить. Налетевшая толпа разъединила их, закружила. Костры, приняв последнюю порцию сучьев, взметнули ввысь стаи искр, затрещали. Ребята перемахивали через столбы огня, гонялись друг за другом в темноте между стволами.
Константин Антипов стоял в сторонке под сосной и снисходительно улыбался: странное веселье у этих взрослых людей, неужели они не понимают, что такая забава под стать детям! Он безотрывно следил за Люсей. Поразительное существо, эта Люся! Мечется среди костров, всех толкает, смеется, — действительно бабочка, вьющаяся вокруг лампы. Как она хороша сейчас в свете огней!.. И ему самому захотелось, сбросив привычный свой сплин, бежать за Люсей, носиться с ребятами, играть в чехарду, прыгать через пламя. Но сдерживала выработанная еще в школе, манера держаться в обществе — солидность, скучающая надменность.
Люся, подлетев к нему, схватила за рукав:
— Нечего тут стоять. Замерзнете еще! Идемте в круг!
— Ну что вы, Люся, — Антипов в недоумении пожал плечами. — Неужели вам приятно это дурачество? — Сердцем он рвался к ней, а рассудок останавливал: «Что это я ни с того ни с сего пущусь скакать козлом? Никогда этого не было, и вдруг… Для потехи ребят разве?..»
— Какой вы кислый, Костя! — Люся досадливо махнула варежкой. — Брюзжите, точно старик какой. Что вы все время наигрываете?
Антипов промолчал, обиженно поежился: «Вот как вы заговорили… А когда-то все это вам нравилось: тактичность, сдержанность, отсутствие грубости…»
Гришоня припер к стволу Сарафанова и донимал его:
— Отгадай: «зимой и летом — все одним цветом». Что это? Ну, что? Отвечай!
— Что ты ко мне пристал? Откуда я знаю, что это.
— Это же елка, — она всегда зеленая.
— Правда, — проговорил обрадованно Сарафанов и рассмеялся: — Скажи, пожалуйста!..
Дмитрий Степанович вынул из кармана часы, взглянул и, спохватившись, воскликнул встревоженно:
— Новый год стучится в двери! Надо успеть встретить его по всем правилам, с почетом.
— Туши костры! — скомандовал Алексей Кузьмич.
— Домой! Домой! — загремело по лесу.
Все поспешно начали швырять в костры комья снега, огни рассерженно зашипели, выбросили темные клубы дыма и потухли. И люди вдруг примолкли, объятые тьмой, елка растворилась во мраке, стало холоднее. В наступившей тишине звонко поскрипывал наст под нечаянным движением лыж, да в отдалении что-то пощелкивало, потрескивало.
— «…Мороз-воевода дозором обходит владенья свои!» — продекламировал кто-то.
Илья Сарафанов сердито рявкнул, подражая деду Морозу:
— Освободить мои владенья! Живо!..
— Догоняй! — крикнул Алексей Кузьмич, оттолкнулся и исчез в темноте.
Минут через десять лыжники подкатили к даче, приставили лыжи к изгороди и, поджидая отставшего Дмитрия Степановича, отряхивались от снега. Учитель первым прошел в дом, за ним чередом двинулась молодежь, все разрумяненные, пахнущие морозом.
Еще из двери Антон, к удивлению своему, увидел Семиёнова. Иван Матвеевич в праздничном костюме, с пышно взбитыми волосами сидел поодаль от богато накрытого стола и беседовал с Савельевной.
Таня воскликнула в замешательстве:
— Иван Матвеевич! Как вы сюда попали?
Семиёнов встал, ответил, как всегда, с юмором:
— Вы намеревались скрыться, Татьяна Ивановна. Это вам не удастся. Быть сегодня без вас — это значит быть обреченным на одиночество в грядущем году. Нет, не представляю себя вне вашего и Елизаветы Дмитриевны общества. Мы войдем в Новый год рука об руку…
Люся радостно оживилась, встретив Семиёнова: пусть Антон лишний раз убедится, кого предпочитает Оленина, и перестанет заблуждаться!
— Здравствуйте, Иван Матвеевич! — сказала Люся. — Как хорошо, что вы приехали! С наступающим вас!..
Антона обезоруживало то неотступное, хладнокровное и планомерное упорство, с которым добивался Семиёнов своей цели. «Надо положить этому конец, — решил он. — Поговорю с ним прямо, в открытую. Что ему надо от Тани? Пусть он оставит ее в покое! А если она не хочет, чтобы он оставлял ее?..» Антон сурово, испытующе вглядывался в лицо Тани, сомнение тяжело и больно легло на сердце. Он замкнулся, ликование, которое грело его весь вечер, бесследно исчезло.
Володя Безводов предостерегающе шепнул ему на ухо:
— Держи себя в руках…
Но Антон не расслышал его. Он сидел за столом и молча пил вино. Шум развеселившихся товарищей доходил до него, как сквозь толстую перегородку.
— Теперь, когда мы закалены на огне, — говорил Алексей Кузьмич, — я уверен, что все задачи, какие бы ни встали перед нами, мы выполним с честью! За наши успехи, друзья!
Антон приподнял рюмку и встретился глазами с Таней. Она сидела напротив, рядом с Семиёновым, и неодобрительно щурилась: ей, видимо, неприятно было, что Антон дуется и все это видят.
Позже, когда заиграл патефон и пары, толкаясь, начали танцевать на «пятачке» между столом и печкой, он отозвал Семиёнова в угол и спросил беззлобно, но требовательно: