Антон сердито наклонил голову: неприязнь к Семиёнову охватила его сильнее; он просунул за воротник два пальца, ослабил галстук, туго давивший шею, и недружелюбно процедил:
— Тысячи тонн — не спички… Сколько я вас знаю, вы всегда стоите в позе взыскательного судьи: все осудить, все осмеять, зачеркнуть.
Алексей Кузьмич рассмеялся:
— Это верно! Ивана Матвеевича хлебом не корми, а дай встать поперек — таков уж склад его ума: сомнение прежде него родилось. — Он положил перед собой трубку чубуком на край пепельницы, встал, прошелся к шкафу. — Мы экономили металл, Иван Матвеевич, но делали это кустарно, вразброд, как бог на душу положит. Теперь мы пойдем в поход организованно, развернутым строем и общими силами: рабочие, мастера, технологи и вы, конструкторы. Я еще не уяснил себе окончательно, что все это может значить для нас, но чувствую за этим что-то огромное и важное для нашей кузницы. Ребята подымают глубокий пласт. Правильно, Таня? — Таня молча кивнула. — А ты, Иван Матвеевич, этого не понимаешь.
— Как не понять? — тихо обронил Семиёнов и прибавил, точно дразня Антона: — Однажды из окна вагона я видел, как пионеры собирают в поле колоски — идут по стерне тоже развернутым строем. Однако урожай определяется не пионерскими колосками, а работой зерновых агрегатов.
— Вот ты и смотришь на жизнь из окна вагона: и тебе все кажется в уменьшенном виде, искаженным. И иронизируешь ты потому, что тебя производственные вопросы никогда не касались, как, скажем, Безводова или Карнилина.
— Возражаю! — сказал Иван Матвеевич. — Тут ты не прав. Если бы я не интересовался делами кузницы, меня не избирали бы в цехком. А я четвертый год бессменный попечитель рабочих по бытовой линии. Не жалуются, а благодарят. Скоро лето, и опять начнутся хлопоты, беготня: одному подлечиться надо, другому отдохнуть, третьему деньжонок подкинуть, четвертому бесплатную путевку достать…
— Благодарят, говоришь? — сказал Алексей Кузьмич. — Что ж, это хорошо, если благодарят. Теперь мы взвалим на тебя еще и обязанности начальника штаба, который будет возглавлять движение за экономию: тогда послушаем, как ты запоешь…
— Правильно! — подтвердил Володя. — Пусть испытает на себе…
Алексей Кузьмич был уверен, что сомнительные улыбочки Семиёнова, ироническое отношение его ко всему, загадочное пожимание плечами — все это наносное, поверхностное, нечто вроде стиля не слишком высокого вкуса, а в существе своем это человек серьезный, неглупый и исполнительный. И приобщить его к коллективу можно только большим, общественно важным делом.
Польщенный неожиданным вниманием, Иван Матвеевич как-то осанисто выпрямил спину и, важничая, пообещал:
— Ну что ж, я подумаю…
Привалившись плечом к дверцам шкафа, прищурясь, Алексей Кузьмич сквозь редкий дымок трубки наблюдал за Антоном; тот сидел на табурете, угнетенно молчал, недовольный тем, что в новое дело замешивается Семиёнов, глубоко неприятный ему. На глазах Фирсонова вырос талант этого человека, неузнаваемо преобразив его. А ведь в душу каждого заронена искра дарования. Часто искра эта превращается в пламя; оно жарко и радостно обнимает жизнь человека, делая ее высокой, значительной и прекрасной. Раскрывать внутреннюю человеческую красоту — не самая ли это благородная задача для таких людей, как он, парторг цеха? Вот и сейчас этот парень пришел именно к нему со своими замыслами и ждет от него сочувствия и поощрения. Алексей Кузьмич пододвинул стул, сел рядом с Антоном, отвернув лицо, выпустил в сторону дым и спросил:
— Ты уверен, что молодежь пойдет за тобой?
— Еще бы! — вскинулся кузнец. — Это каждого касается. Как же они не откликнутся?
— Конечно, откликнутся, — горячо поддержала Таня. — Что вы, не знаете наших комсомольцев?
— Тогда действуйте, — решительно одобрил Алексей Кузьмич. — Чем больше соберете вокруг себя людей, тем лучше. Вот и перед тобой, Татьяна, открывается широкое поле деятельности. — И прибавил, подумав: — Очень прошу не забывать еще про одного хорошего штамповщика.
— Олега Дарьина? — буркнул Антон хмурясь. — А ну его!.. Обойдемся без него. Посмотрели бы, как он вел себя на комсомольском бюро…
— А жаль, — сказал Алексей Кузьмич с некоторым разочарованием. — Штамповщик он был отличный.
— Был! — воскликнул Антон. — Мало ли кто каким был. А вот кем стал… — Взглянул на Фирсонова и согласился с неохотой: — Спросим его. Но уговаривать не станем. Надоел он нам со своими капризами.
— Мы хотим, чтобы у нас были крепкие тылы, Алексей Кузьмич, — сказал Володя. — Хотим заручиться поддержкой партийной организации и вообще начальства.
Алексей Кузьмич весело рассмеялся:
— Вот тебе раз! Первый раз слышу, чтобы партийную организацию зачисляли в тылы.
Володя смущенно отбросил назад волосы:
— Я не то хотел сказать. Не так выразился.
— Ничего, ничего, — успокоил парторг. — Можете смело идти в наступление, тылы вам будут обеспечены. Я сейчас пойду к Леониду Гордеевичу и скажу ему об этом. Вот будет рад!.. А вы действуйте. Не забудьте зайти в комитет комсомола.
Антон и Володя вышли.
Через час зайдя к Давыдову, они до самой ночи обсуждали этот вопрос, сознавая всю его важность и необходимость. Затем Давыдов позвонил секретарю ЦК комсомола, кратко изложив ему суть предложения Карнилина. Потом замолчал, внимательно и неподвижно слушая ответ. Антон с Володей тоже замерли в напряженных позах ожидания и надежды.
Положив, наконец, трубку, Давыдов сказал:
— Семафор открыт, ребята. Борьба за экономию металла должна быть главной в жизни комсомольской организации нашего завода.
На следующий день в обеденный перерыв в комнате Володи Безводова собрались члены бюро и бригадиры молодежных бригад.
Как всегда, среди них находился Фома Прохорович Полутенин. Заглянул и Алексей Кузьмич. Позже всех, рывком распахнув дверь, вошел Леонид Гордеевич Костромин, поставил ногу на табурет, оперся локтем о колено, проговорил отрывисто и возбужденно:
— Слышал! Все знаю, ребята. Согласен с вами и одобряю! — Сел и уже тише, ласково и как будто немного удивленно произнес: — Ах вы, соколики мои!.. Вы представляете, что значит ваше начало? Это не только тонны металла, не-ет! Мы вызовем к жизни еще не разбуженные творческие возможности: рационализаторство, механизацию, сократим брак! Сегодня мы стоим на одной ступеньке, а завтра подымемся на другую, выше. — Удовлетворенно потеребил бороду, обратился к Володе: — С чего думаете начать?
— Группа наших кузнецов — Карнилин, Рыжухин, Званко — написала письмо в многотиражку с призывом ко всей заводской молодежи включиться в борьбу за экономию металла. Обязательства они взяли такие: Карнилин — восемьдесят тонн в год, Рыжухин — сто двадцать пять, Званко — пятьдесят.
— Молодцы! — прошептал Костромин и с изумлением обратился к Алексею Кузьмичу и Фоме Прохоровичу: — Откуда берутся такие золотые ребята?
— Все из нашей кузницы, Леонид Гордеевич, — усмехнулся Фома Прохорович.
— Создали комплексную бригаду, пока только одну, для пробы, на участке Василия Тимофеевича Самылкина, — докладывал Володя. — В нее вошли трое штамповщиков с Карнилиным во главе, технолог Антипов, конструктор Оленина, сменный мастер Лоза. Вот пока все. Посмотрим, во что это выльется…
— Для начала неплохо, — поощрительно отметил Леонид Гордеевич. — И бригаду подобрали правильно. — И, уходя, в двери, держась за косяк, сказал парторгу: — А с тобой, Алексей Кузьмич, мы так договоримся: завтра, когда будет опубликовано письмо, соберем цеховую партийную конференцию для обсуждения предложений комсомольцев.
Мимо начальника, поднырнув под руку его, юркнул в комнату Гришоня Курёнков взбудораженный, панически отчаянный, — с таким видом выбегают на перрон отставшие пассажиры с огурцами в пригоршнях и замечают лишь хвост умчавшегося поезда. Растерянно озираясь, Гришоня спросил:
— Уже подписали?
В ответ раздался внезапный и дружный хохот. Гришоня воинственно сунулся к Антону и упрекнул с презрением:
— Эх ты, друг тоже!.. Сам вперед вырвался, а приятеля бросаешь — прозябай в неизвестности… Оч-чень благородно! — Сняв кепочку, рукавом размазал по лицу грязь, заключил обиженно и жалобно: — Заперлись, конспирацию соблюдают… Я, может, тоже хочу подписать воззвание.
— Не я решаю — бюро, — оправдывался Антон, оглядываясь на Володю, как бы спрашивая у него подтверждения.
— А экономия у тебя есть? — спросил Володя Гришоню.
— Есть немного… Знаете ведь, какие детали штампую: с них не скоро наскребешь.
— Ладно, посмотрим, — успокоил его Володя. — Женя, найди и приведи Дарьина. Только быстро, а то перерыв кончится.
Космачев торопливо скрылся за дверью. Володя спросил собравшихся:
— Алексей Кузьмич просит вот включить в бригаду Дарьина. Как вы думаете, товарищи?
— Не много ли чести для него? — с сомнением откликнулся Сидор Лоза.
— Да, многовато, — обронил Антипов. — Пусть подтянется…
— А по-моему, ребята, надо включить, — подала голос Таня. — Понаблюдайте-ка за ним, присмотритесь — он вроде как спит, честное слово. Никогда не улыбнется, не заговорит. Надо его разбудить, заинтересовать, потому что… очень тяжело жить без интереса.
— Что вы его жалеете! — вмешался Гришоня. — Х-ха, нашли кого жалеть!.. Без интереса!.. Есть у него интересы, побольше, чем у нас с вами.
Володя неуверенно и вопросительно взглянул на Фому Прохоровича; тот сидел на своем месте, в уголке, облокотись на колени, неторопливо курил и прислушивался.
— Таня правильно поняла Дарьина-то, — сказал он медлительно и с расстановкой. — Вы ругали его порядочно и за дело. Теперь, может, и похвалить пора, это важно — во-время поддержать человека… — Фома Прохорович встал, погасил окурок, сунул в спичечную коробку. — И не только к бригаде причислить, а дать ему подписать ваше обращение. Это должно подействовать на него, вроде ношу взвалит на плечи: хоть и тяжело, а понесет, самолюбие не позволит сбросить. И Курёнков пусть подпишет…