Антон опустил глаза.
— Хочу просить у вас… не дадите ли мне вторую рекомендацию?..
— А ты как думаешь? Дам или нет? — Антон в затруднении пожал плечами; кузнец улыбнулся: — Дам, конечно, дам, сынок!.. Кто же тебе другой должен дать, если не я?
С тех пор как отец Антона ушел на войну, ни один человек не называл его таким ласковым именем: «сынок». Он сглотнул подкатившийся к горлу комок и прошептал сдавленно:
— Спасибо…
— Себя должен благодарить. Другому кому, быть может, и не дал бы, а тебе и задумываться не стану — дам. Знаю: не подведешь ты меня, к хорошему идешь. Не наблюдателем будешь в партии, а храбрым бойцом, строителем. — Фома Прохорович встал, попросил жену: — Маша, принеси, пожалуйста, чернильницу, ручку и бумагу. Возьми у Оленьки. Вот мы сейчас и напишем, — сказал он Антону, сел за стол и разгладил ладонями скатерть.
В конце августа Антон принес секретарю партбюро заявление, рекомендации, автобиографию. Алексей Кузьмич просмотрел документы, сколол их скрепкой, вложил в папку на столе и, прихлопнув ее ладонью, сказал, что разбирать их будут после выходного. Затем, передвинув чернильный прибор, пресспапье, ручку, пепельницу, как делал всегда, прежде чем начать важный и щекотливый разговор, зажег спичку и долго прикуривал трубку, пока весь не окутался дымом. Антон сидел у стола и ждал, втиснув руки между коленами.
— Что же ты не расскажешь, как отдыхал, доволен ли, счастлив? — с шутливым упреком заговорил Алексей Кузьмич.
Антон улыбнулся в ответ:
— Времени никак не выкрою, Алексей Кузьмич, честное слово. Приехал — прямо к молоту. С одним освоишься, другое устает…
Фирсонов подождал, словно прислушиваясь к ударам молотов в цехе, мягкими, глухими толчками сотрясавшим здание: крышечка чернильницы на мраморе мелко вибрировала, издавая едва слышные звуки.
— А как мы отдыхали, вам, наверное, известно и без меня, — прибавил Антон. — Спасибо, что поддержали тогда…
Алексей Кузьмич задумчиво побарабанил пальцами по столу, пожаловался:
— Я вас поддерживаю, а мне за это влетает…
— От кого? За что?..
Алексей Кузьмич выдвинул ящик, достал напечатанное на машинке письмо, подал Антону:
— Вот почитай… анонимное. В три высокие инстанции подано. Под копирку.
Антон читал письмо, задыхаясь от изумления и гнева. В письме рассказывалось о том, как секретарь партбюро Фирсонов из личных соображений и выгод выдвигает на первые места своих любимчиков, фаворитов, например Карнилина, посредственного штамповщика; создает им авторитет, всякие блага, прославляет, а хороших, но неугодных ему работников, как, например, Дарьина, затирает, отодвигает на задний план и всячески поносит…
Антон с отвращением швырнул листок.
— Фу, чорт, мерзость какая!..
— Гляди вот, как кусают исподтишка, в темноте, — сказал Алексей Кузьмич, пряча письмо обратно в стол. — Укусил и в норку — ищи его! Хоть и не больно укусил, а ходи, разбирайся, наводи справки, расследуй, где ложь, где правда… Сколько лишних волнений, тревог, времени… А ему что, анониму этому, прохвосту: состряпал, запечатал в конверт и кинул в ящик — разбирайтесь, мол. И потирает руки, небось, ухмыляется, что прибавил людям хлопот, осложнил жизнь.
— Лишать гражданства надо таких, — сказал Антон убежденно.
— Если бы эти люди знали, что их обнаружат, то они — трусы по природе своей — ни за что не писали бы. В том-то и беда, что они живут среди нас, мы пожимаем им руки при встрече, улыбаемся и ничего не подозреваем. Невидимки!
Антон зашагал по кабинету, гневно сжимая кулаки, и с горечью, злостью и досадой подумал о том, как высокие человеческие помыслы и стремления подмываются грязным течением людской низости.
— Как же так? — размышлял он вслух. — Ведь аноним этот знает, что пишет неправду, а пишет? Кто он, как вы думаете?
— Не будем гадать, чтобы не оскорбить подозрениями честных людей, — сказал Алексей Кузьмич и положил трубку перед собой, чубуком на мраморную плитку чернильного прибора. — Партийное бюро разберет, даст оценку… Сядь. Поскольку в этом письме затронута фигура Дарьина, давай обсудим его: он у нас и в самом деле на заднем плане, в хвосте, а кузнец-то он стоящий, а?
— Ну и что?
— Надо его выручать.
— Выручайте, я не препятствую.
— А ты?
— Меня это не касается.
— Ты сядь, сядь, — попросил парторг мягко. — А я вот думаю, что именно тебе надо взяться за него и вытащить.
— Вы шутите, Алексей Кузьмич!
— Нет, Карнилин, я не шучу, — сказал Фирсонов. — Ты о цехе думаешь? Ты хочешь, чтобы кузница была на хорошем, на первом счету?
— Хочу. Сам буду работать за троих! Но тянуть Дарьина — ни за что! С какой стати? Да, может, именно он и написал это поганое письмо… А я ему помогать должен? Не буду!
Алексей Кузьмич вспылил, стукнул по столу ладонью:
— Не сметь! Это тоже подло — обвинять человека по догадкам! А не хочешь помогать — заставим!
— Не заставите. Любить или не любить человека — нельзя заставить. Поняли? И я не буду заниматься Дарьиным. Не хочу — и ушел.
Алексей Кузьмич поморщился, вздрагивающей рукой взял погасшую трубку, раскурил, затянулся дымом, успокаиваясь и ругая себя за то, что неправильно повел себя с этим парнем, не с той стороны подошел. Если с ним поговорить по-хорошему, растолковать ему, попросить, он ни в чем не откажет.
Теперь Антон избегал встреч с Фирсоновым, опасаясь, что он опять заведет речь о Дарьине, — видеть Олега было противно, не только помогать ему.
Но вскоре Антон оказался невольным участником судьбы Дарьина.
Это произошло на общем цеховом собрании при распределении жилплощади в новом доме. Красный уголок был доотказа набит людьми: жилье — самая острая и волнующая проблема кузницы, поэтому здесь толкались и те, кто надеялся получить ордер, и те, кто не надеялся на это, и те, кто вообще не нуждался в квартирах, но «болел» за друзей, знакомых. Собрания эти были длинными, бурными, со страстными спорами и речами.
Вместе с другими разбирались и заявления Саляхитдинова, Карнилина и Дарьина. Камиль получил комнату одним из первых и до конца собрания сидел сияющий и радостный и доброжелательно голосовал за всех. Карнилин и Дарьин претендовали на комнату в двадцать два метра. По существующим в цехе условиям первая очередь на получение площади принадлежала Антону Карнилину, как лучшему штамповщику, и голосованием комната эта закреплялась за ним. Дарьину же оставалось ждать второй очереди, когда отстроится новый корпус, ждать долго, может быть год, а то и больше.
Гришоня толкнул Антона локтем в бок, негромко и с восхищением воскликнул:
— Получил-таки!.. Везде успеваешь, — и прибавил разочарованно: — Вот и разъедемся…
Антон не ответил ему. Он видел, как Дарьин, побледнев, стиснув зубы так, точно хотел сдержать крик, и на щеках образовались и закаменели бугры, а у Насти по лицу поползли красные пятна, губы обиженно и страдальчески дрогнули, глаза налились слезами. Антону вдруг до боли стало жалко эту терпеливую и работящую женщину, и неожиданно для себя он произнес:
— Дайте мне слово. — На него оглянулись, стало тихо. — Я прошу комнату эту дать в первую очередь Дарьину. Я — одинокий, живем мы вдвоем с Гришоней Курёнковым, в хорошем доме… Я могу еще подождать… А Дарьины живут за городом, в общежитии барачного типа… У них скоро появится младенец, ему условия нужны больше, чем мне, честное слово… Вот я и прошу собрание откликнуться на эту мою просьбу…
Председатель цехкома снова поставил вопрос на голосование, и комната была передана Дарьиным.
Судорожно работая локтями, Настя протолкалась сквозь плотную массу тел к Антону, всхлипывая, обхватила руками его шею, прижалась губами к его щеке и выбежала. А позже, на лестнице, проходя мимо Антона, Дарьин задержался и, как бы с трудом разжимая губы, произнес хрипловато:
— Спасибо.
— На стоит.
Заботясь о судьбе своей прессовщицы, Антон хотел спросить Олега об отношениях его с Барохтой, но понял, что такой разговор неуместен здесь, и стал спускаться по ступенькам.
Марину Антон увидел сам в первый день занятий в школе.
Учеба началась с неожиданных встреч, с крепких и горячих рукопожатий. Парни и девушки сбивались в группы, обменивались впечатлениями о проведенных каникулах, о домах отдыха и санаториях. Антон сидел за своей партой и рассказывал о море, когда в классе появилась Марина Барохта. Она задержалась в дверях, оглядываясь; под черной тучей бровей грозными зарницами вспыхивали глаза; решительно направляясь к Антону, небрежно бросила портфель на парту.
— Мне нужно сказать вам два слова, — проговорила она и отошла к окну; а когда Антон приблизился, спросила с презрительной иронией: — Это вас должна я благодарить за те наговоры, которые доставили мне столько хлопот? Как вы, Карнилин, докатились до этого?
— Не наговоры, а правда, — ответил Антон мягко и не сразу. — Вы должны понять, что это требование не только мое, а всего комсомольского бюро. Оно имело какие-либо результаты?
— Вас это интересует?
— Да.
— Мне записали выговор по комсомольской линии, — отчеканила она раздельно и как будто с гордостью. — Довольны?
— Был бы доволен, если бы это повлияло на ваше поведение.
— Нет, не повлияло, — выговорила она с вызовом и резко оторвала листок от цветка в горшке на подоконнике.
— Значит, вы будете продолжать… мучить людей? — спросил Антон, сердито глядя на ее матовое лицо, преисполненное какой-то недоброй и упрямой отваги. — Я имею в виду свою прессовщицу.
— Жену Олега Дарьина? — Она недружелюбно откинула со щеки густые пряди волос, усмехнулась коротким горловым смехом. — Я сказала ей, что в нем больше не нуждаюсь…
— Отслужило свой срок или потеряло ценность? — поинтересовался Антон, невольно возмущаясь каждым ее словом.
Не слушая его вопроса, сощурившись, растирая в пальцах сорванный листок, она произнесла убежденно и со злорадством: