Специально для Деви Гириджа взял блокнот и нарисовал, как расколовшаяся Пангея превращалась в современные материки, — перелистываешь его одним махом, и получается мультфильм. Каждый материк населен своими уникальными обитателями. Гириджа понимает, что идея дрейфующих материков трудна для детского восприятия. Оно и неудивительно — это нелегко осмыслить даже самым искушенным ученым. Ибо мир в том виде, в каком к нему привык и сам Гириджа, есть ложь. Земля, которую он почитал раньше как вечную и незыблемую твердь, по природе своей вовсе не такова. Даже полюса, служившие морякам и кораблям ориентирами на протяжении тысячелетий, и те блуждают с места на место.
— А по-твоему, детка, они этого не стоят?
— Я сказала девочке из моего класса, что острова — это горы, а все материки — острова. Она мне не поверила, тогда я сказала, что так говорит мой папа. Она сказала — твой папа ненормальный, он сошел с ума, когда умерла твоя мама. Я ей не поверила. Тогда она сказала, что так сказала ее мама.
Гириджа озадачен.
— Ты же знаешь, почему острова — это горные цепи, а все материки — это в конечном счете острова, — говорит он ей.
— Знаю, — отвечает она. — Но это правда, что ты ненормальный?
У них ушло на дорогу два часа, и они уже почти у цели. На следующем повороте перед ними впервые мелькнут соляные равнины. Но он не собьется с твердого, размеренного шага. Ради своего ребенка он обязан себя контролировать.
— Когда твоя подружка употребляет слово “ненормальный”, что конкретно она имеет в виду? — спрашивает он. — Какую-то форму невроза вроде тревожности или ипохондрии? Или психоза, как шизофрения? Или она говорит о дегенеративном заболевании, таком как Альцгеймер? Ученый должен всегда стремиться к точности. Он не бросается терминами и понятиями почем зря. Он добывает истину — любой ценой.
Лицо Деви озаряется улыбкой. Она горда своим отцом, его аналитическим складом ума — как у нее. Совершенно ясно, что ненормальные не они, а ее подружка заодно с мамой.
Издалека соляные равнины искрятся под солнцем, как снег. Должно быть, так выглядят в окружении бирюзового океана полярные области, заключают отец с дочерью. Чисто-белый и чисто-голубой, без бурой и зеленой примеси тропиков.
До землетрясения соляные равнины были частью залива, где летучие рыбы порой топили целые сети, откладывая в них икру. Воды здесь были такими спокойными, что даже бабочки отваживались залетать очень далеко.
Деви пробегает последний отрезок пути среди кустов и выскакивает туда, где блеск ярче всего. Это вход в царство солнца. Каждый беспечный шаг здесь оборачивается хрустом, превращающим белую корочку в пыль. Деви пробует ее на вкус — она солонее соли. Затем проламывает пальцами рассыпающийся покров и нащупывает под ним маслянистую глину. Вдавливает в нее большой палец. Получается четкий отпечаток.
Засушенный жгучим солнцем, ее отпечаток будет прятаться под соляной коркой девять лет. Потом на это место усядется первый журавль, а за ним целые стаи перелетных птиц станут здесь отдыхать, подкрепляться и делиться рассказами о том, что они повидали в своих путешествиях.
Но пока что Деви с отцом — единственные посетители этих равнин. Ощупывая почву, она натыкается на что-то твердое. Раскапывает глину с солью и находит ветку примерно вдвое длиннее своей руки. С усилием поднимает ее, откинувшись назад, точно древний бог, пытающийся совладать со своим волшебным жезлом и могуществом, которым этот жезл наделяет хозяина. Потом тычет ею в землю — вдруг посреди пустыни брызнет свежий родник? Все религии нуждаются в чудесах, и Деви ищет свое. Но вместо этого обнаруживает бледную плоть слепых, бесцветных, креветкообразных обитателей морских пучин, выброшенных сюда землетрясением, усохших, но нетронутых в своей соляной усыпальнице. В мире Деви это открытие значительнее, чем родник посреди пустыни. Она жалеет, что у нее нет дополнительных рук или уж, на худой конец, ведерка, чтобы забрать эти сокровища с собой. Она возится с веткой, подарком отцу. Оглядывается, но его нигде не видно. Деви замирает.
— Папа! — громко зовет она. Ответа нет.
В Андаманском море каждый остров — живое существо и каждое живое существо — остров. Природные катаклизмы часты и всегда готовы взыскать свой дюйм земли и фунт плоти. Все здесь, включая море, принадлежит океану и отойдет к нему рано или поздно. Есть вероятность, что отец Деви исчез, подобно морю, оставив ее на этой соляной равнине.
— Папа! — кричит она.
Черная точка машет ей со сверкающего горизонта соли. Возможно, солнце задумало какой-то розыгрыш, поскольку силуэт Гириджи напоминает силуэт человека, согбенного возрастом. Полная желания поскорее очутиться в его объятиях, Деви бросает своих сушеных морских тварей и опрометью мчится к отцу. Прижавшись к нему, она плачет. “Не уходи, папа, не уходи”.
Он крепко обнимает ее и вытирает ей слезы.
— Детка, — говорит он, — я же не терял тебя из виду. Ты так долго копала. Что ты нашла?
— Пойдем со мной, папа. Там столько всего! — восклицает она. Ее глаза широко раскрыты от удивления. Слезы прекращаются так же быстро, как начались. — Я нашла тебе ветку. Каждому богу нужен свой жезл. И еще я нашла мертвых креветок. И знаешь, папа, — чудище по имени возбуждение пожирает ее слова, — я придумала, что делать с мертвыми в нашей религии. Их надо отпускать в море!
В мире отца и дочери религия — один из поводов для придумывания историй перед отходом ко сну. Как-то вечером, когда Деви принялась расспрашивать Гириджу Прасада о боге, он предложил альтернативу. Не создать ли им собственную религию, со своими собственными богами и мифами? Так им некого будет винить, кроме себя.
Гириджа Прасад кивает, подыскивая слова для ответа. Его изумляет не столько ее серьезность по отношению к фантазиям, сколько ее эмоциональная мудрость. Деви поняла, как не нравится отцу сжигать мертвые тела и закапывать их в землю, — ведь то, что ты делаешь с трупом, происходит с твоим сердцем. Когда Гириджа вернулся на острова, он развеял прах жены над океаном из разных их уголков, решив никогда больше отсюда не уезжать.
Трагедия Гириджи Прасада не осталась незамеченной на материке. Минул уже добрый десяток лет, но толки и не думают утихать. Эта история воспринимается как предостережение: вот что грозит мясоедам! Еще говорят, что, потеряв жену, Гириджа потерял и разум, а потому уже не способен жить в цивилизованном мире. “Бедняжка, — вздыхают дальние родственники за чашкой чая, — она вырастет среди туземцев и кончит тем, что выйдет за одного из них!” Родители Чанды Деви ограничиваются письмами, в которых расспрашивают о здоровье Деви. Проявлять больше участия рискованно: неровен час, Гириджа повесит ребенка на них и женится заново.
Со смертью матери Гириджи рушится последний мост, связывавший его с материком. Теперь островитян навещает только его брат, и гостю жаль своего смахивающего на привидение брата, который когда-то научил его кататься на велосипеде и при этом не терять бдительности, чтобы не переехать нечаянно какую-нибудь улитку или слизняка. Каждый визит лишь усугубляет его опасения.
Он помнит, что раньше Гириджа Прасад тщательно следил за своей внешностью и у него были разные костюмы для завтрака, ужина, кабинетной работы, прогулок по джунглям, гольфа и воскресений. Но теперь одежда просто обернута вокруг него, как те старые нитки, что люди обвязывают на счастье вокруг ствола баньяна. А когда он застает брата за утренней газетой в очках, надетых вверх тормашками, ему становится окончательно ясно, что делу уже ничем не помочь.
Что же до племянницы, то этот ангелочек, которого он когда-то баюкал на руках, превратился в Маугли. Ее бурые волосы вечно спутаны, а кожа вся в пятнах от солнечных ожогов. Стульями она не пользуется и ест, сидя прямо на столе со скрещенными ногами. День начинает с увиливания от школы и одежды. Как и ее отец, она рисует загогулины на полях научных статей.
Дядя нашел для Деви хороший пансион в Найнитале, в предгорьях Гималаев. Его возглавляет англичанка, которая училась с Гириджей Прасадом в Оксфорде, и она готова пойти на уступки ради ребенка, потерявшего мать.
— А зачем? — спрашивает Гириджа.
— Ты ездил в Оксфорд. И любил английскую поэзию. Но твоя дочь считает, что “Прекрасен лес, дремуч, глубок” — это ода, сочиненная тобой в честь андаманского птерокарпуса.[25]
Гириджа Прасад с нежностью усмехается.
— Она все воспринимает по-своему.
— Даже если так, я боюсь, что она никогда не покинет эти острова, если не уедет сейчас. А как же ее высшее образование? Кто возьмет ее замуж? Будь жива бабхи Чанда, она непременно… — Брат не заканчивает фразу.
Молчание Гириджи означает, что он сдался.
— Почему бы и тебе не поехать с ней? — спрашивает брат.
— Если я покину острова, то никогда не пойму, ради чего, собственно, я сюда приехал.
* * *
Гириджа Прасад не знает, что родители выражают свою заботу бесконечными советами. Он не знает, что время, оставшееся до отъезда Деви, следует заполнять шитьем костюмов, починкой обуви, наклеиванием ярлычков, укладкой и переукладкой чемоданов. Ведь лучший способ игнорировать момент разлуки — отрицать молчание, которое ему предшествует.
Вместо этого он садится за весла и катает дочь по укромным заливчикам и гротам. “Подводный мир — это неизученная карта надводного мира, — часто повторяет он ей. — Живя исключительно на суше, мы ограничиваем свое понимание. Все сферы и формы жизни, все природные циклы и эмоции, какие только можно найти на земле, есть и в воде. Мало того, они выражены там гораздо сильнее”.
Купаться для Гириджи примерно то же, что для верующих молиться. Все боли и тревоги исчезают. Ничто тебя не тяготит, даже страхи и горести. Порой в обществе крокодилов, акул или скатов нервы дают о себе знать, но страх в воде отличается от страха на суше. Здесь это особая, более фундаментальная разновидность благоговения.