В тюрьме Платон спрашивает у него, в какую цену обойдется доставка контрабандного письма на Андаманы. “Проще отправить почтой”, — говорит Тапа. Но у Платона нет адреса. Он знает лишь, что его мать живет на островах с другим мужчиной, что ее зовут Розмари и что родом она из каренской деревни, которая называется Веби. “Это значит «спрятанная», но не «потерянная»”, — добавляет Платон. Вот и все, что рассказала ему бабушка.
В ночь ареста Платона хунта не случайно оставила его в яме живым. Его хотели сломать, не прибегая к изощренным ритуалам пыток. И это удалось. Когда он лежал в яме, содрогаясь от слез, ему явилась в видении его мать. Никогда прежде Платона не тянуло к ней с такой силой.
Приехав на Андаманские острова, Тапа без труда отыскивает Розмари, ныне известную под именем Мэри, в одном из кварталов Порт-Блэра. Сообщество каренов на островах невелико. Здесь, в окружении враждебных морей, они не рискуют забираться дальше столицы. На оживленном рынке женщина-карен показывает ее Тапе в очереди у мукомольни. Он объясняет Мэри, что прибыл сюда по поручению ее сына.
— Он не преступник, — говорит Тапа. — Он студент университета и зачинщик выступлений против наших правителей.
Из-под жернова вырываются облачка белой пыли, оседающей на наблюдателях. Слезы Мэри текут по белизне, как реки, смешиваясь с послеполуденным потом.
— Он ходит в университет? — спрашивает она.
— Ходил. Теперь бросил учиться, чтобы учить. Он учит других бунтовать везде, куда бы ни попал.
— У него хорошие отметки?
— Не знаю.
— А вы учитесь вместе с ним?
— Нет. Я даже в школу почти не ходил.
— Где вы познакомились?
— У озера, кидали камешки. Он увидел, что мои подпрыгивают на воде больше пяти раз, и попросил научить его. Секрет в том, чтобы не думать, а просто целиться. Но ваш сын не может перестать думать.
Тапа помогает Мэри собрать муку в медное ведерко. Он платит и мельнику, заметив, что она ушла, не заплатив. Потом догоняет ее за пределами рынка, уже в царстве дикой природы.
— У тебя есть биди? — спрашивает она Тапу, садясь на валун. Он раскуривает сигарету и подает ей. Мэри курит в молчании. Тапа косится на заросли вокруг, ища взглядом здешних гигантских многоножек, о которых ходят легенды. Ему еще предстоит увидеть первую.
— Когда его арестовали? — спрашивает она, прежде чем затушить окурок тапкой.
— Полгода назад.
Мэри пытается вспомнить, каким был ее мир полгода назад.
— Какого числа?
— Не помню, но был июль.
В июле у них гостила Деви. Ее приезды были светлыми полосами в жизни на горе Гарриет. Бремя вины давит на Мэри, как жернов на пшеничные зерна. Аппетит и цвет лица Деви были ее главной заботой, а в это время в тюрьму бросили ее сына.
— Какой сейчас год? — спрашивает она у Тапы.
— Семьдесят пятый.
— Сколько ему лет?
— Двадцать три.
— Двадцать три, — повторяет она, словно утверждая реальность этого человека и своего сына. — Ему надо поскорей выйти из тюрьмы и закончить учебу. Его отец был рыбаком, а мать — служанка. Но девушки нынче разборчивые. Им подавай образованных. В следующем году моя Деви тоже кончит учиться. Я постоянно говорю ее отцу, чтобы после этого выдал ее замуж. Она трудный ребенок. С ней нужна осторожность.
Сидя на камне, Мэри выпрямляется, будто внезапно что-то вспомнила. Тапа хочет сказать ей, что расплатился с мукомолом, но она перебивает его:
— Так как тебя зовут?
— Шаран Тапа.
— А его?
— Платон.
— Это не буддийское имя.
— Он называет себя Платоном.
— Моего сына не могут так звать.
— Имя странное, но ему нравится. Он сам его выбрал.
— Что оно значит?
— Это имя одного из отцов философии.
— Что такое философия?
— Это искусство думать. Думать и ничего не делать.
— Прямо как его отец.
Когда она видела сына в последний раз, ему было всего восемь месяцев от роду. Каждый новый день, надеялась она, может вернуть его обратно. Каждый новый час — принести весточку о нем. Если бы она знала, что это займет так много времени, она уже давным-давно отказалась бы от жизни. Но разве могла она умереть, так больше его и не увидев?
Тапа озирается по сторонам. Он хочет утешить Мэри, но не знает как. И тут он замечает ее — стоногую тварь, больше любой другой, какую он видел. Это его первая встреча с андаманской многоножкой. Он вскрикивает.
Мэри набрасывается на многоножку с тапкой. Она атакует ее с такой лютой яростью, что Тапа теряется. Она не останавливается, даже полностью размозжив туловище многоножки о камень, даже когда все похожие на клешни ноги перестают шевелиться. Тапа не понимает, кто здесь агрессор, а кто жертва.
Ей так отчаянно хочется поверить нежданному визитеру, что это вызывает противоположный эффект. Теперь ее захлестывает мучительное недоверие.
— Ты обманщик… Тебя подослали мои братья, чтобы вернуть меня в деревню. Они хотят наказать меня за то, что я сбежала с его отцом, — говорит она.
Спустя четыре дня Мэри отправляется в Рангун вместе с Тапой.
* * *
Мэри покидает Андаманские острова на небольшой лодке — динги. Слезы, древние, как жизнь, и юные, как дождь, влекут динги к дельте Иравади — туда, где река держится за море девятью пальцами так крепко, что в этом месте взбухли песчаные дюны. Двадцать два года тому назад Мэри оставила своего восьмимесячного младенца на подобной дюне во времени.
У их лодки есть мотор, а кроме нее и Тапы в ней еще трое перевозчиков — роскошь для морского путешествия, которое редко занимает больше восьми часов.
Воды между Андаманами и Бирмой контролируют мокены, или морские цыгане. Обычно перевозчиков на этот маршрут выбирают за их эмоциональную неуязвимость. Моряцкая песня воспевает тех, кто способен преодолеть этот путь, — непроницаемых, как глина, плавучих, как смола, выносливых, как золото. Ибо один день, необходимый для пересечения разлома, в этих капризных водах легко может обернуться целой жизнью. Никто, даже циклонные облака и глубоководные потоки, не может противиться его могучему притяжению. Всегда есть опасность соскользнуть в гигантскую расселину. Разлом связывает Бирму с островами, словно плачущий глаз — с оброненными им слезами. Не всю боль и уж точно не все тяготы способен смыть Индийский океан!
Некогда гордый материк в своем праве, теперь Бирма зажата между Индией и Азией. Индия тащила ее за собой на север, Азия, наперекор, толкала на восток. И от лица, погребенного под каменной россыпью, остался один плачущий глаз. Орлиные черты Бирмы перекорежило в непреодолимые пики и ущелья. Щеки покрылись оспинами мокрых джунглей и сухих пустынь. В волнистых плоскогорьях и тропических островах сквозит отчаяние — память о былой красоте. Всю ее, от краев до сердца, исчертили разломы, самый большой — в форме огромной Иравади вдоль хребта страны, соединяющего острова внизу с Гималаями наверху. Под таким давлением Бирма никогда не слилась бы со стиснувшими ее массами. Она могла только крошиться.
Корпус динги, напротив, выдолблен из цельного ствола. Уж он-то не развалится на куски, даже если это произойдет с тем, что его окружает. И не утонет — плавнику это не грозит. Даже если его закрутит в коловороте, как перышко, рано или поздно море устанет и выкинет его на берег.
Годы спустя эта лодка будет валяться на отмели, уже никому не нужная. Ей будут составлять компанию перекрученные древесные корни, покинутые раковины и угри, запутавшиеся в пластиковых сетях. Во время отлива бедные поселяне подойдут к ней, отрубят что смогут и заберут на дрова. Ее забытые кости унесет в океан. Никто, кроме любопытной собаки, не заметит очертаний на коре. Тех дырок, узлов, линий и треугольников, в которых Мэри годы тому назад мерещились горы, реки и водяные воронки.
Плененные в динги, слезы Мэри возвращают ее обратно в детство, к тем дням, когда она, заходясь истерическим плачем, колотилась головой оземь и норовила ударить каждого, кто к ней приближался. Никто не понимал силы ее страданий и тем более глубины ее обиды — обиды за то, что ее предали. Ею овладели духи голода, говорила мать девочки между попытками накормить ее. С тех пор как Мэри была ребенком, прошло несколько десятилетий. Она перестала им быть в тот день, когда смирилась с голодом.
Захлестываемая в динги паникой, она успокаивает себя выдумками, как когда-то поступала ее бабушка. Слабо различимый на дереве треугольник — это гора или тростниковая крыша? Не рыбацкий ли это навес вроде тех, под которыми прячут на берегу лодки? А круги — водовороты, солнце или луна? Может ли быть больше одной луны или солнца? Может ли быть больше одного любимого?
Вымоченная в соленой воде древесина так мягка, что на ней можно рисовать ногтями. Мэри выцарапывает условную лодку, изогнутую, как ее ноготь, а под ней — условное море. Потом рисует кружок с ногами по периметру и расчерчивает его на лоскуты, как черепаший панцирь. Добавляет голову и две щелочки вместо глаз. Она помнит эти печальные глаза с того случая, когда сварила черепаховый суп на целую неделю. С тех пор, кажется, прошла вечность. Она нарекает свое создание Скорбящей Черепахой.
А линии могут быть чем угодно. Змеями, деревьями, струями тропического ливня или призраками без тела. Это мятущиеся духи в поисках умиротворения.
Хотя ветер сразу растреплет ей волосы, Мэри не боится снять заколку, чтобы завершить свою работу. Она пририсовывает к линиям руки, ноги и лица. Теперь на картине есть люди. Мужчина, женщина и ребенок слепо глядят с борта лодки на тех, кто в ней сидит. А может, это три дерева? Или три птицы? Ей кажется, что она узнаёт их, но сомнения остаются. Реальность редко склоняется перед фантазией.
Фигурки успокаивают Мэри своим рассказом — многие фигурки это умеют.
— Встать! — Офицер пинает распростертое тело Платона сапогом.
— Нет, — говорит Платон. — Я не встану.
Уже почти неделю Платона с товарищами заставляют стоять в разных п