В семьях кочевников погибает больше детей, чем выживает. Некоторые тихо покидают утробу еще до того, как мать поймет, что зачала. По сравнению со всеми прочими дивными жизнями, какие могут достаться душе, человечья кажется довольно тяжким бременем.
Таши Йеше, к примеру, наслаждался своими предыдущими жизнями здесь, в снежной пустыне. Вместе с ландшафтом преображался и он. Когда-то он в одиночестве наблюдал долгий рассвет на исходе целого столетия, ибо именно столько длился бессолнечный период после того, как в Землю угодил астероид. Жизнь в облике червя научила его смирению. В пору, когда погибли три четверти всех форм жизни, от планктона до динозавров, он — червяк — уцелел. В эпохи оледенения он руководствовался стадным чувством как покрытый шерстью мамонт. Во времена великого таяния он воспитал в себе отвагу как кит, оставив землю, чтобы бороздить воду.
Не проведя в человеческом облике и трех лет, Таши Йеше подхватил воспаление мозга. Его мать была обеспокоена. Она боялась, что жар вырвется из мозга, сгрызет нежный позвоночник малыша, точно прутик, и выскочит наружу в том магическом месте, где когда-то начинался хвост. Так уходит большинство детей — на поиски своего пропавшего хвоста.
Кочевники разбивали шатры у сернистых источников — духов, которые плюются паром из ледяных кратеров. За этими черными шатрами из шерсти яков, на пронизывающем ветру в тени близких вершин, танцевали снежные демоны, зачарованные янтарным паром. Отступая, зима гоняла по пустыне сонмы жестоких метелей.
Отчаявшиеся родители решили отдать его под опеку тем, кому доверяли больше всего. Для кочевников не существует ни тайного луга, ни привычного очага теплее, чем переполненная овчарня. Мать прижала малыша к груди, а отец замотал их обоих, слой за слоем. Затем она мужественно преодолела глубокие и высокие сугробы, отделяющие шатер от загона — крытого убежища, куда племя спрятало весь свой скот, чтобы создать альков тепла. Выкопав в центре загона небольшую ямку, мать выстелила ее одеялами из пашмины и ячьей шерсти и опустила туда своего пылающего сына. Укутав малыша как следует, она взмолилась, чтобы коллективное тепло стада исцелило его.
У мальчика не осталось ясных воспоминаний о лихорадке и той зиме, если не считать одного. Дрожа и обливаясь потом одновременно, он бредил о странных обитателях различных космических царств. Он очнулся в окружении тысячи глаз, которые светились в темноте. Глаз, не похожих на его собственные. Они имели форму звериных и сияли злом, потому что только зло горит во тьме ярче добра. Эти глаза были у него над головой, за головой, ниже ступней, рядом с его плечами, туловищем и ногами. Глаза сверкали над ним в небе, вихрясь, как созвездия. Вглядываясь в глаза, светящиеся внутри него, ибо они заменили и его органы тоже.
“Наши предки все время следят за нами, — говорила ему бабушка. — Когда-нибудь они накажут нас за те безобразия, которые мы учинили”. Вот они, все здесь, подумал он. Смотрят молча, ждут, чтобы разорвать меня на кусочки за то, что я вопил в бабушкино глухое ухо и подкладывал ей камешки вместо бус для молитвы. Я умер, заключил он.
Но космические стражи принялись мычать и блеять, дергая его одеяло и наступая на него копытами. Один ягненок прислонился животом к его разгоряченному лицу, чтобы погреться. Его предки оказались не грозной, а игривой и приятной компанией.
Это раннее воспоминание стало возвращаться к нему на склоне лет, как образ рая — к усталому буддисту, измученному томительной погоней за просветлением.
В возрасте семнадцати лет Таши Йеше встретил армейских офицеров, предлагающих мешки с зерном в местном монастыре. Индийская армия набирала рекрутов с границы для защиты границ. В прошлом он видел, как его отец обменивается товарами с торговцами в далеком Занскаре, — в ход шли пашмина, ячья шерсть, соль и масло. Но никто никогда не обменивал на что бы то ни было себя самого[49]. Кроме постоянного жалованья, рекруту обещали выучку и присмотр. В случае его гибели семье причиталось больше денег. Наследнику поколений, жизнь которых была полна тягот, эта сделка показалась неправдоподобно удачной. Он покинул унылые пастбища Чангтана, чтобы вступить в ряды Ладакхских скаутов.[50]
Новоиспеченного рядового назначили поваром и отправили нести службу в Ладакх. Чтобы дойти из[51] Шринагара, зеленой столицы Кашмира, в Долину кровавых абрикосов в Балтистане, приютившуюся на самом юго-востоке Чангтана, его полку понадобилось двадцать пять дней. Перевал Зоджи-Ла, ворота в Ладакх, был выше любого кашмирского, но обычен для этих мест — страны высоких перевалов.
У некоторых солдат начались головные боли, тошнота и одышка, так что командиру пришлось остановить подъем до конца дня. Полк был вынужден разбить лагерь рядом с пастухами и их стадами. Вечером люди сбились в одну груду, как скот, спасаясь коллективным теплом от студеного ветра, дующего с перевала, точно из огромной трубы.
Как официальный повар и неофициальный мясник, в тот день он зарезал трех коз, чтобы накормить свою больную, тоскующую по родине роту. Свои мясницкие таланты он проявил уже на самом старте армейской службы. Все знали: дай ему любое животное — корову, буйвола, кролика, курицу, козу, барана, сурка, оленя, утку, даже могучего яка, — и он не потеряет зря ни единого волокна и перышка. Он словно видел сквозь шкуру и мясо, где именно хрящи соединяют кости в суставах. Под его ножом связки и сухожилия оставались неповрежденными. Кожа снималась с плоти, обнажая внутреннюю конструкцию. Сразу было ясно, что на чем держится и как разобрать все это на части.
Так же как сквозь шкуру и плоть, взгляд молодого солдата проникал и сквозь обманчивую роскошь соседней кашмирской долины. Все это изобилие лесов, озер, людей и пастбищ было в действительности лишь маскировкой. Когда-нибудь леса обратятся в пустыню и тело этого края останется лежать нагишом, размышляя о духе.
Через два года китайские войска сокрушили соседнее королевство Тибет и распространили свою экспансию в Индию. Они застали индийскую армию врасплох. Вместо того чтобы вступить в заведомо проигранную битву, некоторые солдаты и офицеры предпочли дезертировать. Под предводительством своего командира Таши Йеше пустился в бега по диким местам, обирая убитых и воруя припасы из брошенных лагерей. Чтобы их группу не засекли, она должна была постоянно двигаться. На уход за ранеными не хватало ни времени, ни ресурсов. Отставших ждала медленная и мучительная смерть. Но он не мог просто шагать вперед, как его начальники. Когда отряд отправлялся дальше, он брал кукри[52] и перерезал горло тем, кто уже не мог идти.
К концу вторжения из всего отряда уцелели только двое — самый старший по званию и самый младший. Они заключили договор. Офицер вернется в цивилизацию и объявит всех остальных героически павшими в бою. Благодаря официальному признанию подвига солдата его семье достанутся пособие и другие льготы — в большем размере, чем живым. Тем временем солдат тайно проберется в Тибет, на родину предков. В страну кочевников, племена которых вынуждены постоянно мигрировать с пастбища на пастбище.
Таши Йеше не боялся китайцев. И от индийцев он тоже не убегал. Он был неприкаянным, только и всего. Пуст внутри, неприкаян снаружи. Казалось, жизнь еще можно спасти, если он наконец отыщет крышу, под которой ему никто не помешает спокойно выспаться.
— Ты знаешь, как меня зовут? — тем же вечером спрашивает Газала своего внука, подавая ему рис.
Таскать электрическую молотилку и работать с ней невероятно тяжело. Каждый день он возвращается домой измотанным.
— Я знаю, что дедушка называл тебя газель[53], когда вы были вдвоем. Он очень любил газели. Слушать их, читать вслух, петь, запоминать. Это единственное твое имя, кроме “мамы” и “бабушки”, которое я слышал.
— Да, он один так меня называл, — говорит она, доедая то, что осталось на блюде.
В рощице около их дома течет ручей, и Газала считает это большим везением. Спрятавшись за деревьями, она может курить в свое удовольствие, пока намыленные вещи отмокают в воде.
На родине ее пороки ни для кого не были тайной. Вся семья знала, что она пьет и курит. Но это никого не возмущало: по общему мнению, ее стоило скорее пожалеть, чем карать. С самых похорон мужа она никак не могла преодолеть душевный разлад. Ее дети приписывали это невыносимому одиночеству после семидесяти лет брака. Никто и не догадывался, что вредные привычки помогают ей выносить гораздо более тяжкое бремя — бремя свободы.
Устав сидеть на корточках, Газала присаживается на кучку камней, не дающую ручью резко свернуть в сторону. Стягивает с головы платок, чтобы насладиться прохладным ветерком, пока ее руки отдыхают, — одежда внука вся в жирных пятнах, отмывать их непросто. Потом раскуривает биди. Ей не терпится продолжить мысленную беседу с обладателем жемчужных серег. Когда же еще помечтать и поразмышлять о жизни, если не во время стирки?
“А как насчет облаков?” — спрашивает его она.
“Что случилось с облаками? — удивляется он. — Куда они сегодня пропали?”
“Кто они?” — допытывается она.
“Облака… — Он размышляет. — Это видения”.
“А горы?”
Раньше Газала и представить себе не могла, что на свете есть горы, подобные Каракоруму. Лишенный зелени, жизни и всяких ее признаков, каждый пик напоминает обломок кости или изуродованный скелет без кожи и плоти. По пути сюда она видела синие, фиолетовые, оранжевые, желтые и розовые горные вершины. Через несколько дней после того, как они одолели перевал Зоджи-Ла, внук сделал небольшой крюк, чтобы показать ей Лунную долину. Этот пейзаж, объяснил он, смахивает на поверхность Луны. Она подивилась на огромные возвышения и загогулины из скал, бросающие вызов законам геометрии и требованиям эстетики. Как и этот ландшафт, так и луну, заключила она, выдумал ребенок, едва научившийся ходить. Кричащая пестрота и странные формы — все будто намалевано в спешке.