Первым ответил Гириджа Прасад:
— У меня, сам видишь, все отлично.
— Честно говоря, не вижу.
— Ты, похоже, упорный, но и мое упорство при мне. Очень важная и полезная штука для такого ландшафта и на таких высотах.
— Чем ты здесь занимаешься? — спросил Рана.
— Нет лучшего способа изучить горы, чем ползать на четвереньках и ковырять лед и скалы в поисках ответов. Если бы достаточно было просто сидеть в кресле да попивать чаек, я не покинул бы острова. Но мне очень хотелось собственноручно проверить гипотезы, накопившиеся за целую жизнь… Но ты-то как, дружок? Я волновался за тебя. Ты ведь не сразу привык к разреженному воздуху и местному рельефу, особенно твои кишки. Но сейчас, кажется, все нормально.
— Ты прав. Мой организм, похоже, притерпелся. Теперь мне не дают спать разве что сами исследования. Или они, или высотная болезнь. Надеюсь, я не слишком пострадал, когда падал. Что мне сейчас меньше всего нужно, так это перелом.
Вдруг Рану охватила тревога.
— Я не умер, нана? Не сломал себе шею?
— Ты жив и целехонек — точно такой же, каким проснулся утром.
— А хлыстовая травма?[61]
— Твоя medulla oblongata[62] в полном порядке. Рывок был несильный.
— Тогда почему я говорю с тобой?
— Твоя бабушка умела говорить с призраками, деревьями и почти с любыми формами жизни. Не думаю, что это под силу твоей матери, так же как и мне. Может быть, ясновидение, как диабет, проявляется через поколение.
— Раньше ничего подобного не случалось.
— Здесь самое высокое место, доступное человеку на земле. А ты думал, что такая высота и изоляция никак не затронут твою душу?
— Тогда мне, похоже, несдобровать. Я все время буду видеть призраки индийских и пакистанских солдат.
Его дед рассмеялся.
— И китайских, — добавил он.
— Ох! И они тоже здесь?
— Они везде. Что ты изучаешь, дружок?
— Геодезию. Ось, проходящая через Трансгималайские хребты и Западные Гималаи, в первую очередь Каракорум, наклоняется. Я подозреваю, что центр вращения примерно здесь. Все началось с Музаффарабадского землетрясения в Кашмире, где некоторые пики буквально у нас на глазах выросли футов на восемь-десять. Потом серия толчков в Горкхе — там одни пики опустились, а другие поднялись на высоту до шестнадцати футов. Эти горы на стероидах!
— Так растут горы. Так начали свой рост Гималаи пятьдесят миллионов лет назад.
— Ни одно правительство не разрешит какому-то чокнутому ученому забраться в такую даль только ради того, чтобы изучать процессы формирования гор, даже самые увлекательные. Так что мне пришлось добавить пикантности. Так сказать, щепотку шафрана. — Рана слышит, как усмехается его дед. — Очевидно, что в ближайшую тысячу лет Эверест не останется высочайшей вершиной мира. По наклону оси мы можем предсказать, кто займет его место. Надеюсь, это Канченджанга. Если я сумею доказать, что самый высокий пик будет в Индии, правительство выделит мне столько средств, что хватит на десять лет исследований. — В голосе Раны звенит надежда. — Но для того чтобы какой-нибудь горе вырасти больше Эвереста, ей надо нарушить законы изостазии. При таком допущении невозможно сохранить равновесие земной коры.
— Гималаи — особый случай. Давление сталкивающихся континентов увеличивает их высоту.
— Это правда, нана, однако более высокий пик гравитационно невозможен, даже как особый случай.
— Если только гравитация здесь не слабее.
Рана уже закатил было глаза, но тут вспомнил, что на составленной НАСА карте неоднородностей земной гравитации район над Каракорумом окрашен в синий цвет, соответствующий пониженным значениям силы тяготения, и невольно восхитился дедом.
Чувствуя волнение внука, Гириджа Прасад продолжал:
— Природа ведет себя не так, как ученые. Она не подчиняется научным законам. Будучи наивным молодым человеком, я посмеялся над словами твоей нани на островах, когда у нее подгорел дал с рисом и она обвинила в этом флуктуации земного притяжения. Мне понадобилось не одно десятилетие, чтобы понять: мы живем на разломе и гравитация здесь капризничает.
— Мама говорила мне, что ты далеко опередил свое время.
— Скажу тебе честно: наблюдая за своей женой, я узнал больше, чем из научных журналов. Точно так же, как, изучая острова, узнал многое о горах. Если ты как следует над этим подумаешь, то увидишь связи и параллели, проясняющие самые, казалось бы, несвязанные вещи. Гравитация определяет время, пространство и смертность. Как она может не влиять на наше внутреннее состояние?
— До чего увлекательно! Расскажи мне еще, нана.
— Что ж, твоя нани часто жаловалась, что на островах больше призраков, чем в любом другом известном ей месте, и я гадал почему. Из-за того, что Индийская плита заталкивается под более тяжелую материковую массу, гравитация в районе Андаманских островов подрастает. А это, в свою очередь, притягивает туда все сгустки энергии, включая призраков. Как тебе известно, зоны субдукции отличаются повышенной активностью.
— Тогда почему ты здесь, в опровержение своей собственной теории? — перебил его внук.
— У меня душа ученого. А ученый стремится туда, куда его влекут научные интересы.
Оба рассмеялись.
— Почему ты отыскал меня только теперь?
— Если бы я пришел к тебе раньше, ты бы испугался. А если позже — отверг бы меня как галлюцинацию.
— Ты — мое подсознание, говорящее со мной. Так я думаю.
— Тогда получается, что ты мое сознание?
— Я сам едва в сознании, — улыбнулся Рана. — Иногда мне кажется, будто все это лишь сон. Ледник. Хребты. Тектонические сдвиги. А теперь ты… Иногда мне мерещится, будто лед и ветры пытаются сказать что-то через меня. Будто я просто голос. Выражение. Или отражение, мерцающее за целые световые годы от источника.
— На днях я видел у тебя в руках раковину, — сказал Гириджа Прасад. — Ту, что я подарил твоей матери.
— Да. Она отдала ее мне, еще когда я собирался в Антарктику.
В антарктической изоляции раковина заменяла время. Рана баюкал время в своих ладонях, проводя пальцами по ее коричневым шипикам с белой каемкой. Шум пустоты, льющийся из ее витой чашечки, приносил ему утешение.
— На создание каждого витка ушли миллионы лет, — сказал Гириджа Прасад. — Это раковина из эпохи эоцена, когда началось столкновение.
Ране вспомнились страницы книги из его детства.
В этой книге была целая глава об окаменелостях эоцена, найденных на раскопках где-то в Европе. Сотни форм жизни соблазнились теплом вулканического озера и погибли от ядовитых газов, поднимавшихся из его глубин. Большеглазый примат, беременная карликовая лошадь, предки удодов и колибри, жуки, чьи металлические цвета и крылья остались нетронутыми. Даже порхающая лягушка. Его, подростка, тогда особенно заинтересовали девять пар черепах, законсервированных в момент соития. Вулканическое озеро на тетийских берегах было Помпеями эоцена.
Мысленно перелистывая эти страницы, Рана обнаружил в них кое-что новое. Он увидел останки неосуществленной любви, следы прерванных миграций, отметины неудавшейся эволюции и, теперь, — эпоху, плененную в раковине.
Он увидел себя.
Когда Рана очнулся, его дед исчез. А сам он рывками двигался вверх — его бесцеремонно вытягивали под отсчет солдатского баритона.
— До новой встречи! — крикнул он во тьму.
Едва Рана успевает попотчевать химическими удобрениями и водой все саженцы в теплице под названием “Проект Кальпаврикша”, как пустые небеса затягивает снежная мгла. Ему ничего не остается, кроме как пережидать буран. От нечего делать он принимается поправлять шарнирные солнечные лампы.[63]
Один из четырех саженцев погиб, два находятся в критическом состоянии. Саженцы повторяют судьбу ученых, думает Рана и усмехается. В отсутствие компании он стал получать удовольствие от своих собственных шуток.
Растопив на переносной плитке немного снега, он готовит себе чашку горячего шоколада и съедает на ланч энергетический батончик. Потом пробует уснуть — а вдруг получится? Но ничего не выходит. Повертевшись и покрутившись, как обломок доски в штормовом море, он достает кубик Рубика. Но высота убивает концентрацию. Тогда Рана обращается к растениям с речью.
— Дорогие участники проекта! — говорит он. — Позвольте выразить надежду на то, что все вы уцелеете. От этого зависит будущее нашей страны. Сам премьер-министр интересуется вашим благополучием. Да, важен каждый из вас, а не только туласи! — заверяет он их.
Перед туласи преклоняются в каждой индуистской семье: если верить тому, что говорят баба́, это растение может вылечить больное горло, поднять иммунитет, улучшить кровообращение и даже исцелить гомосексуальность.
После Марса ледники — самое негостеприимное место для флоры. Если эксперименты окажутся успешными, индийское правительство сможет претендовать на владение ледниками, опираясь на положение ООН о спорных территориях. В одном из его параграфов говорится, что застолбить за собой участок земли имеет право тот, кто первым его культивирует.
Буран крепчает. Рана усаживается поудобнее и начинает петь саженцам старые болливудские песенки. Там, где не помнит слов, насвистывает. Так проходит шесть часов, и конца этому не видно. Превратив в барабан пустую банку из-под удобрения, он добавляет ритм.
Через некоторое время его слуха достигает второй голос, словно кто-то подпевает ему. Сначала Рана списывает это на ветер. Но звуки не утихают, и тогда он принимается хаотически менять темп — поет то быстрее, то медленнее. Его озадачивает, что голос упорно держится с ним вровень. Это отчетливый баритон, чем-то напоминающий монгольское горловое пение.
Рана тихонько крадется по теплице. Залезает на полку, чтобы выглянуть сквозь прозрачную крышу. И вздрагивает, увидев прямо перед собой громадный темный силуэт, припорошенный снегом. Их разделяет только хлипкая пластиковая стена. Рану окатывает ужасом при мысли, что метель пробудила пакистанского солдата и он явился сюда — один из тех загорелых волосатых пуштунов шестифутового роста, что живут в северо-западном приграничье. А может, о